А вот и улица Благовещенья. Узкая и извилистая, без булыжной мостовой. Ничего особо интересного, хотя я заметила шпиль и крест. Должно быть, это церковь Благовещенья. Но нет. На табличке в вестибюле я прочла: «Нотр-Дам-де-Грас-де-Пасси». Я зажгла свечу и решила все-таки дать Мод шанс. Кроме того, если у нее действительно есть какие-то новости от Питера, зачем мне вредить себе в попытке досадить ей?

В отличие от большинства церквей в Париже, эта не казалась старой. Мадам Симон рассказывала, что район Пасси построили нувориши менее ста лет тому назад. Практически вчера, по меркам этого города. Интересно, был ли здесь монастырь до этого? Или аббатство? Я с трудом могла представить, чтобы Ангел Небесный передавал Марии Благую весть в таком месте. Оно казалось слишком буржуазным. Я думала, что Мод должна была бы поселиться на более богемном Левом берегу.

А деньги у нее определенно были, думала я, когда отворившая двери Барри Делейни проводила меня в прекрасно отделанную гостиную. Когда Мод подошла ко мне, по ее лицу было понятно, что она понятия не имеет, кто я такая.

– Нора Келли, – напомнила я. – Друг отца Кевина.

Это не помогло – она меня не узнавала.

– Всенощная месса. Чикаго.

– Ах да. Озеро. И еще Питер Кили. Добро пожаловать.

– Благодарю, – ответила я.

У меня чесался язык добавить еще что-нибудь вроде: «Не беспокойтесь, за мной нет слежки». Но благодаря заливающему комнату резкому свету январского солнца тайные заговоры и конспирация здесь казались нереальными.

– Простите меня, – сказала я. – Ну, за упоминание майора Макбрайда и все остальное.

– И все остальное, – повторила она и жестом пригласила пройти в комнату, где звучали голоса женщин, разговаривающих исключительно по-французски.

Я заметила Антуанетту и Шейлу, двух студенток, с которыми познакомилась в прошлом году на экскурсиях Питера. Мэй с остальными уехала на Рождество домой. Интересно, почему же остались эти двое? Я подошла к Антуанетте, которая, слава богу, меня помнила. Это была невысокая рыжеволосая девушка, хорошенькая, с быстрой походкой и приятной улыбкой. Она подвела меня к дивану, на котором восседали две величественные пожилые дамы в дорогих платьях из парчи, сияя бриллиантовыми украшениями – разве что корон не хватало, – и разговаривали со стоящей перед ними очаровательной блондинкой Шейлой.

Антуанетта что-то бойко пролепетала им по-французски, а в конце добавила:

– Мадемуазель Нора Келли.

Я едва не присела в реверансе перед этими дамами с тщательнейше уложенными седыми волосами. Таких легко можно было представить при дворе в Версале. Та, что пониже, своим круглым лицом напоминала мне жену Майка, Мэри Чемберс. Вот только Антуанетта представила ее герцогиней какой-то там – я так и не разобрала длинную вереницу слов французского географического названия, входящего в титул.

– Je suis enchanté[89], – сказала я.

Как это часто бывало, когда я говорила на французском, ответ прозвучал по-английски.

– Добрый день, мадемуазель, – произнесла дама, а затем добавила: – Nollaig shona duit.

Эта ирландская фраза была знакома мне с детства.

– И вам счастливого Рождества, – ответила я. – Простите, но я не говорю по-ирландски.

– C’est dommage[90], – заметила вторая женщина, та, что повыше.

Казалось, она тоже аристократка. Дама медленно подняла свой монокль, рассмотрела меня, а потом так же медленно опустила его. На беглом французском она сделала какое-то замечание герцогине, и та улыбнулась мне.

– Моя подруга графиня не любит говорить по-английски, – сказала она. – Однако я напомнила ей, что мы сейчас entente, в союзе с саксами.

Мне только показалось или в ее английском действительно слышалась странная напевность? Не ирландский акцент, но нечто такое все же было.

– Однако мне la langue anglaise[91] нравится, и я ценю возможность попрактиковаться в нем с маленькими мадемуазель Антуанеттой и Шейлой, – заметила герцогиня.

Обе девушки в ответ расплылись в улыбках.

– Мы их компаньонки, – прошептала мне Антуанетта.

Дама повыше выдала еще одну тираду на французском, из которой я поняла лишь «Наполеон» и «слава». Антуанетта перевела – достаточно вольно, как по мне.

– Мадам графиня хочет сообщить вам, что ее прапрадедом был О’Каан, или О’Кейн, предводитель клана О’Нейллов. Он покинул Ирландию во время Бегства графов[92] в 1607 году. С тех времен их семья постоянно поставляла офицеров в армию короля Франции, а также императора Наполеона. Но по-настоящему оценил это только император. В общем, смысл такой.

– Довольно близко к тексту, – заметила я.

И снова французский.

– Мы все служили, – взяла слово герцогиня, на этот раз на английском. – Я рада познакомиться с американкой. Мой прадед путешествовал по вашей стране.

– Правда? – подхватила я. – Не в Новый Орлеан? Моя семья приехала в Америку как раз через Новый Орлеан.

– Non, – ответила она. – Он служил в армии вместе с маркизом де Лафайетом во время вашей революции, а затем умер во Франции, защищая своего короля.

– С Лафайетом? – переспросила я. – Что ж, спасибо вам. Мы ценим его помощь. Конечно, в те времена моей семьи в Америке еще не было. Но в армии Вашингтона было много ирландцев. Даже среди генералов.

Она понимающе кивнула. Вдруг герцогиня ахнула: в нашу сторону двигалась совсем пожилая дама, старше их обеих, которую вела под руку девушка лет двадцати. Я встала, принесла два стула и установила их перед всеми остальными. Интересно, где Мод? Я не допускала, что она на кухне лихорадочно заканчивает готовить угощение.

– Разрешите представить вам Элизабет де Мо, – обратилась ко мне герцогиня.

– Бонжур, – сказала я.

– Добрый день, – ответила та.

В ее английском также угадывался определенный акцент. Мне стало любопытно, какой из ирландских Диких Гусей[93] занес ее сюда. И я бросила пробный камень.

– А ваш прадед тоже покинул Ирландию вместе с О’Нейллом? – спросила я.

– О нет. Я француженка, только француженка.

– Но ваша речь… Этот акцент…

– Моими учителями были ирландцы. Видите ли, мой отец, – тут она выпрямила спину, – Шарль Форб Рене де Монталамбер, был близким другом Дэниела О’Коннелла, Освободителя.

Две другие знатные дамы согласно кивнули, но я была полностью сбита с толку. Имя О’Коннелл было мне знакомо. Бабушка Онора часто говорила про лысого Дэниела.

– Мы все восхищались им, – сказала герцогиня.

– Он часто бывал у нас дома, – тем временем продолжала Элизабет. – Помню, как маленькой девочкой я стояла вместе со всеми нашими домочадцами, чтобы попрощаться с ним. Было это в 1847 году, мне тогда исполнилось десять лет.

По словам бабушки Оноры, это был Черный 47-й – самый страшный год Великого голода. Выходит, этой женщине сейчас… Я провела вычисления в уме. Семьдесят девять.

– А через несколько недель я застала свою мать в слезах, – продолжала она. – «Monsieur O’Connell est mort»[94], – сказала мне она. Наши семьи были очень близки. Мой прадед служил вместе с дядей Дэниела, графом О’Коннеллом, в Ирландской бригаде, сражался на стороне нашего французского короля против англичан. А затем вместе с ним перешел служить в британскую армию.

– Что? – Я не могла скрыть своего удивления.

– Революция, – с улыбкой пояснила герцогиня.

– Погодите-ка, – все равно не понимала я. – Выходит, они сначала сражались против британцев, а потом – за них?

– В конечном итоге даже Освободитель стал роялистом. Он хотел освободить Ирландию, но с Викторией в качестве королевы, – ответила графиня.

Тут в разговор вмешалась девушка, пришедшая с Элизабет де Мо.

– Даже не пытайтесь разобраться в этом, – обратилась она ко мне. – Мы, ирландцы, часто сражаемся за разные стороны конфликтов. Меня зовут Мэри О’Коннелл Бьянкони.

– Так вы его родственница?

– Да, я правнучка Дэниела О’Коннелла.

– Де Монталамберы всегда были большими друзьями, и семьи Бьянкони тоже, – сказала Элизабет.

– А я и сейчас живу у них, – добавила девушка.

Бьянкони? Эту фамилию я тоже где-то слышала.

– Другой мой прадед привез в Ирландию общественный транспорт со своими дилижансами, – сказала она.

– Погодите, – вспомнила я. – Моя бабушка рассказывала о дилижансах Бьянкони. Мой дед во время Великого голода получил работу – он был кузнецом в этой компании. И эта работа спасла жизнь им всем, – продолжила я. – Без этого они все умерли бы… Как интересно, что истории наших семей столь замысловато переплетаются. А сейчас мы встречаемся здесь. Поразительно.

– Да уж, – согласилась Мэри. – Но у нас, ирландцев, часто всплывают неожиданные связи и пересечения.

«Но у нас, ирландцев». Мне понравились ее слова.

– Вы живете в Париже? – поинтересовалась я.

– Да. Я медсестра. А вы приехали из Америки?

– Да, но я уже два года здесь.

Я собиралась объяснить подробнее, но тут к нам, покачиваясь, направилась Мод Гонн под руку с женщиной, почти такой же высокой, как и она, но постарше. Из-под краев ее шляпы, очень похожей на военную, выбивались седые локоны. Ее юбка и жакет были сшиты из темно-зеленой шерстяной ткани. Грудь пересекал кожаный ремень портупеи. Это определенно была униформа. «Не еще ли одна Жанна д’Арк?» – подумала я.

– Дамы, позвольте мне представить вам Констанцию Маркевич, – объявила Мод. – Графиню, а также офицера Ирландской гражданской армии Джеймса Коннолли.

Я встала и слегка поклонилась. Она протянула мне руку, которую я схватила и трясла, как мне показалось, несколько минут. Ну не честь же мне ей отдавать!

– Все эти рукопожатия – это очень по-американски, – заметила она, и выговор ее очень напоминал выговор Мод – тот же акцент.

А я подумала, что знаю ее. Знаю ее историю. В свое время чикагская «Ситизен» писала о сестрах Гор-Бут, дочерях дворянина, боровшихся за дело. Сестра Вероника рассказывала нам, что Констанция вышла замуж за польского аристократа, но сейчас было похоже, что она записалась в какую-то армию. С нашими знатными дамами она вела себя очень непринужденно, беседуя с ними на идеальном французском.