Мэри Келли - Ирландское сердце

Белинда Лоуренс была богачкой. Она с радостью заказала у мадам Симон три гарнитура из линии старых мастеров и вместе со мной отправилась открывать для себя Париж.

Я повела ее в галерею Амбраза Воллара на улице Лафитт и показала Матисса. Сделала все возможное, чтобы как-то загладить разочарование Анри после Чикаго. Но Белинда не заинтересовалась. Мы ненадолго заскочили в Лувр взглянуть на «Мону Лизу», а затем – по магазинам, по магазинам, по магазинам. Шляпки и шелковые чулки, а еще игрушки из бутика «О Нэ Бле».

– У меня трое внуков, – объяснила она.

Послеобеденный чай мы пили в отеле «Ритц» с самыми дорогими местными пирожными.

– Мы не всегда были богаты, – сообщила мне Белинда, покончив с третьим эклером. – Мой Бартоломью начинал сапожником в крошечной мастерской, но потом…

Она рассказала, как ее муж открыл обувную фабрику, которая произвела «настоящий фурор». И они переехали в Бруклин.

– На самом деле я немного побаиваюсь миссис Адамс и всех остальных. Поэтому была удивлена, что она порекомендовала мне вас.

– Правда? Почему же?

– Ну, они ирландки, – ответила она. – Не то чтобы я имела что-то против ирландцев, нет. Даже не знаю, что бы я делала без моей Мэгги.

– Надо полагать, это ваша горничная?

– Скорее экономка. Она работала раньше в одной старой семье янки на Бикон-Хилл и очень поддерживает меня, когда я принимаю гостей.

– А откуда она?

– Из Чарльзтауна, по-моему.

– Я имею в виду, откуда из Ирландии? Из какого графства?

– О, этого я не знаю.

– Вы и не должны, – успокоила ее я, пока она бралась за следующий эклер.

Мне хотелось взять ее за руку и отвести в библиотеку Ирландского колледжа, чтобы отец Кевин поведал ей о накопленных за тысячи лет знаниях, которые хранятся в этих томах с кожаными переплетами и древних манускриптах. Хотелось сказать ей: «И все это – национальное наследие вашей Мэгги, Белинда Лоуренс». Но я этого не сделала. Подумала о своих финансах и спросила, не хотела бы она напоследок сняться на фоне Эйфелевой башни. Это была кульминация моих туров по Парижу.

– О да, – откликнулась она.

У меня был знакомый уличный фотограф, Луи Дюбуа, который работал в районе Эйфелевой башни и был готов запечатлеть любого туриста, пришедшего поглазеть на главную парижскую достопримечательность.

В считаные секунды он раскладывал перед нами свою треногу, ставил на нее камеру, после чего устанавливал раскладную ширмочку с фотографиями.

– Снимки будут в вашем отеле сегодня вечером, – обещал он.

У нас с Луи была отработанная схема. Первый ход делал он, заламывая несусветную цену. Я начинала торговаться с ним и делала это до тех пор, пока даже самую скептическую клиентку не охватывала радость оттого, что удалось заключить выгодную сделку.

Вскоре после своего визита к Майку и Салли Стайн я пошла с Луи в его студию на небольшой улочке неподалеку от Эйфелевой башни – Сен-Санс. Он учил меня проявлять снимки. Мне вспомнился портрет Дэнни Стайна, и я спросила у фотографа, не задумывался ли он над тем, чтобы немного подрегулировать свой отработанный процесс, добавив на фото оттенки и тени – сделать башню немного размытой или, наоборот, заставить ее искриться светом.

Его это не заинтересовало, но он позволил мне немного поиграть с этими эффектами.

Луи ненавидел мои эксперименты, говорил, что это «сбивает с толку».

Тем не менее он научил меня заряжать пластины в камеру, подбирать фокус, открывать и закрывать шторку, чтобы контролировать освещенность. А потом разрешил сделать несколько снимков его самого на фоне его дома.

– Быстро учитесь, – констатировал он. – У вас меткий глаз и есть чувство камеры, которому невозможно научить. Но это дело не терпит баловства. Камера предназначена для того, чтобы запечатлеть то, что перед ней находится.

Однако сегодня Луи, как назло, у башни не было. А Белинда хотела пять разных ракурсов. Это пятьдесят франков – практически моя месячная рента за квартиру.

Делать было нечего, пришлось идти за Луи в его студию.

– Это близко, – успокоила я Белинду, которая следовала за мной.

– Это невозможно, – ответил мне Луи.

Он проявлял три комплекта фотографий, которые сегодня вечером нужно было доставить в отель «Георг V».

– Возьмите камеру и снимите все сами, – посоветовал он.

– Погодите, – сказала я клиентке.

Какая-то женщина внизу собирала белье в стирку. У нее была тележка, которая за три франка на два часа перешла в полное наше распоряжение. Мы отправились в путь, толкая перед собой тележку с треногой и камерой.

Нужно сказать, парижане не унижались до того, чтобы смеяться над нами громко, но многие тихонько посмеивались нам вслед, когда мы брели мимо по булыжной мостовой.

Я опасалась, что миссис Лоуренс придет в ужас от всего этого, но она, напротив, предложила мне помощь, и треногу с тележки мы с ней стащили вдвоем.

– Arrêtez! Arrêtez! Прекратите! – закричал на нас один из местных фотографов.

Это был Клод, Луи звал его tyran – задирой. Он угрожал любому сомневающемуся туристу. Еще один Тим Макшейн.

Клод бросился к нам и повалил нашу треногу.

– О, давайте уйдем, – сказала мне Белинда Лоуренс.

Однако я уже не была той напуганной до смерти женщиной, которая полтора года назад бежала босиком по замерзшим улицам Чикаго. Я жила в Париже. Я заказывала обед по-французски. Я была знакома с художником-авангардистом.

Поэтому я тоже заорала на Клода, используя при этом французские ругательства – даже не знала, что они отложились у меня в голове. И он испугался.

Трое остальных фотографов поблизости начали хохотать. Один из них подошел к Клоду и посоветовал ему успокоиться. Он сказал, что я la femme de Loui[81].

– Je ne[82]… – начала было я, но, с другой стороны, черт с ним! Побуду женщиной Луи, пока буду делать снимки Белинды.

К тому же служитель из персонала Эйфелевой башни, с изумлением наблюдавший за всей этой сценой, предложил:

– Почему бы вам не подняться на платформу и не сделать фото мадам на фоне Парижа, раскинувшегося у ее ног?

Действительно, почему бы и нет? Тот парень помог мне занести треногу с камерой в лифт, и мы поднялись на вторую платформу, где я сфотографировала миссис Лоуренс на фоне закатного парижского неба очаровательного розового цвета. Потом я поднялась на следующий уровень и сняла ее сверху на фоне города, раскинувшегося во все стороны внизу.

Луи снимки совершенно не понравились.

– Вычурно, – заявил он, когда я принесла их ему и попросила проявить.

А вот Белинде Лоуренс фотографии понравились – даже больше. Она заплатила мне сто франков, двойную нашу цену. Пятьдесят я отдала Луи – он был поражен.

– Американцы! – проворчал он.

Луи согласился одолжить мне оборудование. Всю весну и лето я моталась с камерой и треногой на тележке из прачечной мадам Селесты, фотографируя свои любимые здания.

Луи считал, что я спятила.

– Самое главное, на чем нужно фокусироваться, глядя в объектив, – это франк, – утверждал он.

Я фотографировала Нотр-Дам на рассвете, когда первые лучи преображали собор, снимала под разными углами, выхватывая фрагменты фасада.

Луи был категоричен:

– Безнадежно.

Но я начинала чувствовать, что тоже трансформирую реальность, следуя по стопам Анри Матисса. Луи научил меня увеличивать снимки Нотр-Дама, и я развесила их на стенах своей комнаты. Теперь она выглядела как студия.

Когда отец Кевин на мессе в последнее воскресенье сентября сообщил мне, что Питер Кили вернется к Рождеству, я представила, как поведу его к себе посмотреть на мои творения. Высоконравственная интеллектуальная беседа за бокалом вина. Salon de deux[83].

Что в этом такого?

Рождество, 1913

Я убеждала себя, что Питер Кили войдет вслед за последним священником в процессии. Стояла, выпрямившись, на коленях на одной из боковых скамей у входа, которые всегда нравились Питеру, и ждала начала всенощной мессы.

Ну же, Господи. Я была такой хорошей. Не позволяла себе думать о Питере чаще, чем раз в день, да и то лишь как о друге, об учителе. Но Господь не отвечал.

Отец ректор сидел на своеобразном троне у алтаря. Я была готова поклясться, что он пристально смотрит на меня. Злится, что я хожу на мессу каждую неделю? Но что он может с этим поделать? Я вернулась в лоно Церкви.

Я бросила взгляд на Агнца Божьего, изображенного на витраже. «Я есть хороший пастырь; хороший пастырь свою жизнь полагает за овец»[84]. Год праведной жизни в соответствии с наущениями отца Кевина – и я уже не чувствовала себя такой уж грешницей.

Я поймала взгляд ректора. И не отвела глаз. Он все еще подозревал, что я пытаюсь соблазнить Питера и увести его от жизни ученого, соблюдающего обет безбрачия, хотя это было не совсем так. Мне просто хотелось видеться с ним, быть с ним… Но я совсем не знала, чего хочет сам Питер.

Через четыре недели, в первое воскресенье рождественского поста, за чаем с черным хлебом после мессы отец Кевин шепотом сообщил мне: в Левен приезжала делегация американцев ирландского происхождения, чтобы встретиться с Питером и «некоторыми другими ирландскими патриотами».

– Один из них, адвокат, собирает старинные манускрипты, – сказал отец Кевин. – Он может заинтересоваться приобретением фрагмента книги Келли. Этот парень и картины покупает, и всякие современные вещи. А главное – он при деньгах.

– Вы имеете в виду Джона Куинна? – спросила я, удивив его.

Я вкратце поведала ему историю моего визита к Стайнам и знакомства с Анри Матиссом.

– Куинн покупает его работы, – сказала я, а потом рассказала отцу Кевину, как однажды привела свою клиентку в студию Матисса.

Это было полной катастрофой. Миссис Фрейзер из Род-Айленда заявила Матиссу, что цены у него высоки до неприличия и что, хотя муж разрешил ей купить несколько картин для дома в качестве памятных сувениров из Парижа, она никогда не станет тратить тяжелым трудом заработанные деньги на мазню из пятен краски.