Она взглянула на мой жакет и пожала плечами. Видимо, для мадемуазель Шанель я была недостаточно стильной, а для Ирландского колледжа – недостаточно благочестивой.

Повисло неловкое молчание. Его нарушил отец Кевин:

– Все в этом мире преходяще, однако Господь вложил в наши сердца вечное. Хотя и запер наши души в плоть.

– Причем плоти этой у некоторых побольше, чем у других, – вставил фермер Дэн Салливан, похлопав себя по внушительному животу.

Все засмеялись – за исключением мадемуазель Шанель. «Что за неприятный человек?» – подумала я и мысленно порадовалась, что мадам Симон не позволяет мне водить к ней своих дам. Она бы просто оскорбила их.

Слово взяла Мэй.

– Нора проводит замечательные экскурсии по Парижу для американских женщин, интересующихся искусством, – она покосилась на меня, – и шопингом.

Это замечание привлекло внимание Кейпела.

– Она должна приводить их в магазин Габриэль. Мы нуждаемся во всех клиентах, каких только сможем найти. Верно, Коко?

Она не ответила. Тогда Кейпел слегка толкнул ее локтем.

– Oui, – сказала она.

– Давай по-английски, – не отставал ее спутник.

Шанель попыталась перевести французское «пожалуйста», s’il vous plaît, на английский. Получилось «вы plaît».

– Пожалуйста, – поправил Кейпел.

– Visitez, – продолжала она.

– Приходите, – снова перевел он и добавил: – Она медленно учится.

Коко сердито смотрела в пол.

«Она задира, – подумала я. – И сильная. За этой утонченной внешностью в ней прячется что-то от Тима Макшейна».

В этот момент к нам подошел Питер. Его твидовый пиджак был помят, воротничок белой сорочки – потерт, тем не менее эта небрежность делала его более элегантным, чем Артур Кейпел. Меня он в упор не видел.

– Так повезло ли вам найти тот манускрипт, Кили? – спросил Кейпел еще до того, как они с Питером успели поздороваться.

– Вас преследуют фантазии, Кейпел, – покачал головой Питер, а затем объяснил всем остальным: – Он убежден, что один его предок в семнадцатом веке жил в этом колледже и оставил после себя некий бесценный манускрипт.

– Об этом мне рассказывал мой дядя, монсеньор Томас Кейпел.

– О, так у вас есть дядя-священнослужитель? – удивилась я. – В Англии?

– В Америке, – ответил он.

– Правда? Случайно не в Чикаго?

– Я не контактирую с ним, – сказал Кейпел и снова повернулся к Питеру. – У нас был предок, дворянин, служивший в армии короля Джеймса. Он был со своим королем в Тринити-колледже и спас ирландский манускрипт. Я верю, что он находится здесь. Наш род пережил тяжелые времена, а мой отец… Он незнатного происхождения, хотя Господь наградил его талантом в бизнесе. Но сейчас я хочу заявить свои права на это наследие.

– Конечно, был такой Артур Кейпел, Граф Эссекский, – согласился Питер. – Но он убил святого Оливера Планкетта[65], так что это не тот человек, родством с которым следовало бы гордиться.

Габриэль что-то сказала Кейпелу по-французски, я расслышала лишь mal du têtê[66].

– Моя спутница неважно себя чувствует, – сказал Кейпел. – Мы, пожалуй, пойдем. Продолжайте поиски, Кили. Я хочу выкупить этот манускрипт. Цена не имеет значения.

* * *

– Мало этому парню быть просто богатым. Он хочет быть еще и знатным, – сказал Питер.

– Ну, ведь его дядя – высокопоставленный священник, – заметила я.

– Это плачевная история, – вздохнул отец Кевин. – Отец Томас Кейпел был очень популярным священником в Лондоне. У него была масса новообращенных из высшего общества. Получил звание монсеньора. Стал любимцем дам с высокими титулами. И в этом смысле перестарался. От их мужей начали поступать обвинения в… в общем, в недостойном поведении. Томас все обвинения отвергнул, назвав их антикатолической клеветой и заявив, что против него лично ведется целенаправленная кампания. Кто знает? Но кардинал Мэннинг отослал его в Америку. Томас преуменьшает свои ирландские корни. Я подозреваю, что он родился в Ирландии, как и отец Артура. А сам Артур теперь англичанин, и у него достаточно денег, чтобы стать аристократом. Думаю, ничего плохого в этом нет. У Томаса была такая же тяга к величию и знатности. Он видел себя каким-то епископом времен Ренессанса. Временами я думаю, что нам следовало бы снова разрешить священникам жениться. Хорошая жена могла бы приструнить Томаса.

– А где именно в Америке он обитает? – спросила я.

– В Калифорнии, кажется.

– Никогда там не была, – призналась я. – Мой дом – Чикаго.

– Чикаго? – переспросил отец Кевин. – Некоторые из родственников моего отца перебрались туда из Корка.

О нет. В Килгуббине полно тех, кто мог бы выложить ему в письмах все сплетни о Норе Келли.

– Мы потеряли связь с ними еще в прошлом поколении, – сказал отец Кевин.

Я почувствовала, как мои плечи немного расслабились. Впрочем, другие скандалы там уже давно должны были затмить произведенный мной.

Отец Кевин спросил, видела ли я уже их сад, и увлек меня за собой.

Питер со мной так и не заговорил. Я последовала за священником, все еще сжимая в руках кружку с чаем.

Мы присели на лавочку под деревьями в глубине сада.

– Итак, – сказал отец Кевин и замолчал.

Я попыталась отыскать на дне своей чашки последнюю каплю чая.

– Вы выглядели недовольной, когда я упомянул о своих связях в Чикаго.

– О нет, мне кажется, это замечательно. Просто… В настоящее время я не поддерживаю связи с Чикаго.

Я продолжала разглядывать дно своей чашки.

– Ладно, – сказал он после затянувшейся паузы. – И сегодня вы пришли на мессу, чтобы?..

– Ну, я посещала пешие экскурсии профессора Кили и…

– Неужели? Когда он подошел к нам, то сделал вид, что незнаком с вами. Я даже собирался представить вас друг другу, но…

– Видите ли, отче, произошло следующее. Я пыталась нанять профессора Кили, но, по словам Мэй, этим оскорбила его. Мне бы хотелось исправить эту оплошность.

– Что ж, довольно откровенно. Я завидую вашей, американцев, способности сразу переходить к делу. Ирландцы склонны выбирать окольные пути.

– Я ирландка, отче.

– Ну, тогда скажем, что вы воспитывались в другой обстановке. Так какую работу вы предлагали профессору Кили?

– Я всего лишь хотела, чтобы он подробнее рассказал о Париже дамам, которых я вожу по городу.

– Почему?

– Потому что он так много знает, а я показываю лишь те места, где бывают все туристы.

– А они сами хотят больше?

– Этого я не знаю, но, наверно, хотят.

– Это потому, что вы сами хотите больше. Больше, чем просто сидеть в задних рядах этой часовни или осторожно урывать минуты общения с местной ирландской общиной.

– Да, – согласилась я. – Это так.

– Вы одиноки, Онора, верно? – Он назвал меня именем моей бабушки.

– Ну, я, конечно, скучаю по своему дому и по близким, но…

– Я имею в виду, одиноки ли вы сами по себе?

– Если вы спрашиваете, тоскую ли я по женщине, какой была в Чикаго, то нет. Она была… Она… Мне не хотелось бы об этом говорить, отче. Особенно здесь.

– Это уже предмет исповеди? – улыбнулся он мне.

Он улыбнулся! Я не сдержалась и тоже улыбнулась в ответ.

– Наверное, – призналась я. – Только я не видела в этой часовне исповедален.

– Этих кабинок у нас действительно нет, – подтвердил он. – Не могу представить, чтобы Иисус просил людей что-то бормотать в темноте, чтобы простить их грехи. Наш Всевышний так любил природу. «Посмотрите на полевые лилии… Сеятель и его семя… Смотрю на воробья…» Именно притчи помогли святому Патрику завоевать умы ирландцев. Монахи тех древних времен любили ирландский ландшафт, такой суровый и все же такой прекрасный. А теперь к вам, Онора. Думаю, дело было в мужчине.

Я кивнула.

– Который не был вам мужем?

– Я никогда не была замужем.

– Он был мужем кому-то еще?

– Официально нет… Он состоял в отношениях, которые несколько напоминают отношения Кейпела и мадемуазель Шанель. Только у той женщины были деньги.

– Вы любили этого человека?

– Я так думала. И ошиблась. Но уже не могла остановиться. Я не смела никому сказать об этом, а когда попыталась порвать с ним… – Я умолкла.

– Он был жесток с вами? – спросил он.

Я кивнула.

– Вот я и сбежала.

– Молодец, – сказал он.

Внезапно все мои чувства вырвались наружу, и слова полились потоком. О том, как я до сих пор боюсь. И как виню себя за эту порочную связь. Как сожалею о долгих годах сплошной лжи. Поэтому и не ходила к мессе. Отец Кевин не перебивал меня, просто смотрел своими синими глазами. И никто нам не мешал. Мы все еще были одни в этом конце сада, когда я закончила свой рассказ, высказав уверенность: напиши я домой, и Тим как-нибудь отыщет меня. Наконец я произнесла вслух свои мысли, о которых даже не догадывалась:

– Я боюсь, что он убьет меня, и в каком-то смысле это будет заслуженно. Я ничего не могу сделать, мне не скрыться. Иногда я даже думаю, что мне… следовало бы избавить его от хлопот. И самой покончить с этим.

– Многие поколения наших предков, – заговорил после долгой паузы отец Кевин, – противостояли притеснениям и отказывались умирать, Онора, чтобы вы могли жить.

Я кивнула.

– Моя бабушка говорила так: «Мы все не умирали, и это злило их».

– Славно сказано! Нельзя позволить чувству вины забрать у вас то, ради чего они боролись и старались победить.

– О, думаю, что на самом деле я бы никогда… Хотя…

– «Почти бывал влюблен в успокоительную смерть»[67]? Я всегда считал это аристократическими выдумками. Такое мог написать только тот, кто верил, что смерть не посмеет покуситься на его покой. Англичане могут романтизировать смерть, но мы, ирландцы, слишком хорошо знаем ее. Это уродливое создание, которое подбирается к пухнущим детям с чернеющими руками и ногами… Оно использует нищету и войны, чтобы помочь уничтожению. Мы выступаем против смерти, Онора. Вам известно, Онора, что в древние времена об ирландских королях судили не по тому, скольких врагов они одолели, а по тому, насколько хорошо жил их народ? Веселый бесшабашный пир ценился выше, чем умело выигранная битва. Но я вот о чем подумал… Вы больше не должны терзать себя. Я прощаю вас, Онора, от имени священников, благодаря которым католицизм кажется религией, обрекающей нас на угрызения совести и чувство стыда.