После еды мы отправились к Эйфелевой башне. Найти ее было легко.

– Какая она замечательная, правда? – спросила я Мэри. – Все эти достопримечательности мы до сих пор видели только на картинках, а сейчас все это реально.

Мэри улыбнулась и кивнула.

Когда мы вернулись, в отеле нас уже ждала та девушка из ателье, Жоржетта, с платьем для Мэри. Я обратила внимание на тисненую надпись на коробке – «Дом моды Чарльза Уорта». На глазах у Жоржетты Мэри дала мне десять франков. Мы с Жоржеттой помахали ей руками, когда та поднималась по мраморной позолоченной лестнице. Носильщик нес следом ее коробку с платьем. Жоржетта взглянула на меня и сказала:

– Madame Simone, demain[33].

И она потерла пальцами. Я догадалась, что должна заплатить мадам ее долю. Но теперь у меня было на два доллара больше и полный желудок. Неплохо для первого дня.

Я крепко проспала всю ночь.

На следующее утро вернулась в студию мадам Симон. Было холодно, шел дождь. Мадам вместо приветствия протянула мне руку. Слов не требовалось. Я положила ей на ладонь франк. Она продолжала смотреть на него, пока я не добавила еще четыре.

Затем она подошла к столу, отодвинула ткани в сторону и села. Из выдвижного ящика мадам достала шкатулку из черной кожи и спрятала деньги туда.

Развернутое письмо Долли лежало перед ней. Я взглянула на него и поняла, что написано оно, слава богу, по-французски. Мадам Симон указала на вешалку с платьями.

– Pour Dolly[34], – сказала она.

Я подошла и рассмотрела первые четыре. Они были очень эффектны. Каждое отделано блестками и перьями. Прекрасный крой. Я подняла подшитый край. Крошечные ровные стежки.

– C’est bon[35], – сказала я.

– Bon? – переспросила мадам. – Bon? Non. Magnifique[36].

– Oui, oui[37], – согласилась я. – Можно и так сказать.

Жоржетта принесла большую коробку, сняла первое платье и начала аккуратно запаковывать его в папиросную бумагу. Готовят к отправке?

– Aujourd’hui, – объяснила девушка.

«Отправят сегодня», – догадалась я.

– Merci, mademoiselle, – сказала мне мадам Симон. – Au revoir[38].

До свидания? Нет! Разве Долли не написала ей, что мне нужна работа? Я указала пальцем на письмо.

– Travaillez pour vous s’il vous plaît?[39] – спросила я.

– Comment? – спросила мадам.

Она меня не понимала. Мучения, которые мне пришлось пережить перед вокзалом, повторялись.

Я вынула свернутые эскизы моих моделей из сумки и разложила их на столе рядом с письмом Долли. Мадам уткнула палец в один из них и подвинула его ко мне.

– Vous, – начала я. – Шьете… – Я изобразила в воздухе воображаемые стежки. – Le платья de moi. В смысле, мои.

– Comment? – переспросила она.

Я повторила свою шараду, но на этот раз за происходящим наблюдала Жоржетта.

– А-а-а, – понимающе протянула она и затарахтела что-то мадам Симон на французском.

– Vous, – сказала мадам Симон и указала пальцем на меня. – Une couturière?[40]

Она залилась хохотом, и служанка присоединилась к ней. Очень смешно. Что это они так веселятся? «Монтгомери Уорд» продали уже массу моих выкроек по своему каталогу. Конечно же, вслух я этого не произнесла. Как мне подобрать столько слов на французском?

Мадам Симон взяла мой эскиз.

– Vous? – Он сделала вид, будто рисует.

– Oui, oui, – подтвердила я и изобразила свою модель в воздухе. Потом другую, и еще одну.

Мадам умолкла, хотя Жоржетта продолжала хихикать.

– Peut-être, – вдруг произнесла мадам.

Это означало «может быть». Мой шанс.

– Peut-être? Moi? – уточнила я. – Travaillez pour vous?[41]

Мадам Симон кивнула.

– Я получила работу, я – модельер? – снова спросила я, но этого мадам уже не поняла.

В курс дела меня ввела служанка, Жоржетта. С пантомимой у нее было очень хорошо.

Выяснилось, что мадам Симон копировала модели мастеров с громкими именами, вроде Чарльза Уорта или Поля Пуаре, а потом шила по ним платья из очень хороших тканей. Жоржетта объяснила мне, что на своих изделиях мадам Симон не экономит. В доказательство она разрешила мне потрогать бархатную юбку одного вечернего платья. Однако в исполнении мадам Симон это стоило вдвое меньше, чем оригинал. Во Франции у мадам было мало покупателей, она специализировалась на туристах. Консьержи лучших отелей намекали своим постояльцам, что есть прекрасная портниха, «pas cher», и ее изделия очень хорошего качества… В общем, мадам хорошо зарабатывала.

Вот только ни один кутюрье не позволял мадам или кому-то из ее персонала посещать показы своих моделей или проникать в святая святых своих домов моды. Поэтому ей приходилось ждать, пока изображение готового платья появится в иллюстрированных журналах вроде Le Bon Temps или Art et Décoration.

В кругу кутюрье я должна буду изображать богатую американку. Консьерж отеля «Ритц» будет устраивать мне встречи. А я, попросив сделать несколько заметок для себя, буду быстро набрасывать эскизы – и вуаля!

Нечестно! То, что мадам Симон смеялась над моими рисунками, и без того было неприятно, теперь же она хотела сделать из меня мошенницу. Ведь копировать чужие работы – это воровство! Но попробуйте сами выдать эту концепцию с запасом французского на уровне средней школы и с помощью моих шарад. Хотя, думаю, мадам Симон все понимала. К моему огромному удивлению, она наконец сказала мне по-английски:

– Я не ворую, я переделываю. А кутюрье дают мне вдохновение.

Что же мне, сказать ей «нет» или «non» и с возмущением уйти? Именно это я и собиралась сделать, но она вдруг сказала, что будет платить мне за каждое платье пять франков – доллар. Что делать? Я схватилась руками за голову и бросилась расхаживать взад и вперед, всячески стараясь показать ей, что напряженно думаю.

– Demain, – произнесла я наконец. – Можно я дам ответ завтра?

Жоржетта проводила меня к выходу. Уже внизу у двери она показала сначала на меня, а потом на себя.

– Aidez Madame, – сказала она. – Et moi et les autres[42].

Видимо, это означало, что она сама и швеи нуждались в работе, которую давала им мадам Симон. Похоже, «вдохновение», о котором упоминала мадам, начинало иссякать, поскольку Жоржетта с чувством схватила меня за руку и произнесла:

– S’il vous plaît.

Я не знала, что делать. Нельзя сказать, что я была очень уж добродетельной – это было бы смешно после того, как восемь лет я тайно бегала на свидания к Тиму Макшейну. Но мне казалось, что я заключила договор с Господом. Если буду вести себя достойно в других аспектах жизни, Он простит мне мои плотские прегрешения. В конце концов, Тим Макшейн едва не убил меня. Если бы существовала такая категория святых, как «мученица, хотя и не девственница», это был бы как раз мой случай. Когда человек оказывается перед лицом смерти, в какой-то степени ему прощаются его грехи. Но стоило ли начинать новую жизнь с воровства? Я уныло побрела к себе в гостиницу по Рю де Риволи, не видя ничего вокруг.

Вечером я спросила у Стефана, где можно поужинать. Через двенадцать часов утренний petit déjeuner подзабылся. Стефан предложил мне ближайший ресторанчик за углом. Он назывался «L’Impasse», потому что был расположен в impasse – тупике. Les femmes, женщинам, туда можно. Кажется, Париж в этом отношении был таким же, как Чикаго. Одинокая женщина могла пообедать далеко не всюду. Я нашла этот ресторан в тупике Гемене.

Стефан рассказывал, что ресторанчик принадлежит семье Коллар. По его словам, самое напряженное время – ланч, когда там обслуживают торговцев с местного рынка и продают фураж для скота, что почему-то делало хозяев менее предубежденными.

Я пришла туда в семь, и ресторан был пуст. Рановато, но…

– Je suis une Americaine[43], – сказала я мадам Коллар, грузной женщине в черной юбке и блузке, которая сидела за столом на высоком табурете прямо за дверью.

Я похлопала себя по животу, и это, видимо, сбило ее с толку, потому что она улыбнулась, произнесла: «Ах-х» и сделала вид, будто качает младенца. Ей, наверное, было лет пятьдесят, но на ее круглом лице не было ни морщинки.

– Вы думаете, я беременна, – сказала я по-английски, а потом сама начала качать воображаемое дитя, приговаривая: – Non, non. Faim, – продолжила я, – голодная.

– Анри! – позвала она. – Mon fils Henri parle anglais[44].

Вроде по-английски.

– Здравствуйте, – сказал появившийся молодой парнишка.

Анри провел меня к столику. Ему было чуть за двадцать, и он был привлекательным худощавым мужчиной. Ни бороды, ни усов.

Даже не пытаясь читать меню, я просто сказала Анри:

– S’il vous plaît.

– Bon, – произнес Анри.

Через несколько секунд он извлек пробку из бутылки вина.

– «Поммар», – объяснил он. – Бургундское.

Анри налил немного вина в мой бокал. Я сделала глоточек. Стояло бабье лето, и вкус у этого напитка было именно таким – вкус бабьего лета. Последние теплые денечки, солнечный свет на оранжевой листве, ярко-синее небо…

– Ох, – вырвалось у меня, и он наполнил мой бокал доверху.

Кто бы мог подумать, что я, оказывается, люблю вино.

– Мерси, – поблагодарила я. – Мерси.

Я бы с радостью просто пила вино и заедала его хрустящим хлебом, но Анри принес суп. Он был густой, как сметана. И очень вкусный. Что это?

– Choufleur, – ответил Анри и попытался подобрать соответствующее английское слово.

В конце концов он принес мне головку цветной капусты. Так суп из нее? Вообще-то, я не любила цветную капусту, но попросила бы добавки, если бы официант не забрал мою тарелку.

– Coq au vin[45], – объявил Анри, ставя передо мной следующее блюдо.

Я предположила, что это курятина, но в Чикаго еще никто и никогда не готовил так курицу. Сверху она была обложена грибами, сбоку – жареная картошка, а соус…

– Trés, trés bon[46], – восторженно сказала я ему.

На десерт были заварные пирожные с начинкой из мороженого, политые горячим шоколадом.