— Так в чем же дело?

— Ничего особенного, поэтому я сразу тебе ответила, что все нормально, я просто расстроена.

Я был готов исследовать прошлое в поисках неведомого злосчастного события, но, как выяснилось, мне не имело смысла погружаться в минувшее дальше, чем на десять минут назад.

— Не хочешь выйти прогуляться? — спросила меня Изабель, и это был последний вопрос, который она задала на понятном для нас обоих языке.

— Нет, — ответил я и покашлял, чтобы прочистить горло.

В комнате повисло молчание. Только птицы щебетали в саду, да вдали прогрохотал поезд, прибывающий на станцию "Хаммерсмит", да несколько листьев (десять или двадцать, со всех пяти деревьев, растущих возле дома) спланировали на землю, сорванные порывами влажного западного ветра.

А потом? А потом я ничего не сказал, по наивности решив, что на этом разговор окончен; обычный разговор, к которому, как я надеялся, мы сможем не раз вернуться с той же сердечностью и теплотой.

Я совершил ошибку. Как туповатый полисмен, проходящий мимо трупа подозреваемого, я упустил из виду характерную особенность Изабель, которую должен был заметить, размышляя о ее разрыве с Эндрю О’Салливаном или хотя бы вспоминая ту историю с тараканом, утопшем в португальском ресторане.

Изабель не спрашивала, хочу ли я пойти погулять, а требовала, чтобы я пошел.

Каким образом это требование уместилось всего в несколько слов: "Не хочешь выйти прогуляться?"

То, что казалось вопросом о намерениях другого человека, на самом деле было декларацией ее собственных намерений.

Изабель часто произносила фразы, которые следовало развернуть и надуть, как воздушный шар, чтобы понять их смысл. Удивительно, но она не любила просить о чем-то напрямую, предпочитая замаскировать просьбу общими рассуждениями на нужную тему (к примеру: "Прогулки — чудесный способ убить время") или заговорить с одним человеком о том, чего она в действительности хотела от другого ("Сара, ты сегодня не собираешься пойти погулять?").


В следующие выходные мне пришлось отменить встречу с Изабель из-за неожиданно свалившейся на голову работы.

— Значит, в эти выходные мы уже не увидимся, — протянула она, когда я сказал, что не смогу пообедать с ней в субботу.

Не усвоив предыдущий урок, я мог бы и не заметить, что в ее словах скрыто желание услышать: "Да нет, конечно, увидимся. Мы обязательно что-нибудь придумаем", — и мог бы просто ответить: "Ну да, так получается", — в идиотской манере мужчины, который принимает слова за чистую монету, даже когда его любимая говорит, что хотела бы переспать с другим.

— Ты хочешь переспать с Малькольмом? — в изумлении спросил я, услышав это от Изабель. — Он же далеко не красавец.

— Неважно. Все равно хочу. Не похоже, чтобы жена как следует удовлетворяла его.

— А по-моему, как раз похоже, — задумчиво ответил я, невольно вспоминая, как эти двое смотрятся вместе.

Изабель вздохнула. Я уже знал эти вздохи, означающие, что непонятливость некоторых людей решительно ставит Изабель в тупик. Мне опять не удалось правильно расшифровать ее послание. Она не искала мишень для измены, а всего лишь хотела добиться от меня проявления ревности.

Короче говоря, общаясь с Изабель, нужно было держать ухо востро, поскольку ее слова далеко не всегда выражали то, что она чувствовала на самом деле. Она могла сказать: "Извините", — если кто-то наступал ей на туфли, или побормотать: "За столом тесновато, не правда ли?" — если сидящий рядом мужчина упирался локтем в ее ребра. Если собеседник не догадывался, что она имеет в виду, Изабель могла неожиданно вскипеть и взорваться, как паровой котел без предохранительного клапана. Помнится, я минут десять насвистывал какую-то мелодию (кажется, вариацию на тему "Аве Мария"), когда она вдруг захлопнула книгу, которую читала, и воскликнула:

— Не мог бы ты прекратить этот проклятый, мерзкий, глупый… — с такой яростью, что у нее даже перехватило дыхание.

— Ты о чем? — осведомился я.

— О свисте.

— Извини. Он тебе мешал?


Живя с Изабель, приходилось постоянно остерегаться, словно вокруг были натянуты невидимые куски проволоки, о которые можно было споткнуться, затронув какую-то тему, на первый взгляд совершенно невинную и безопасную. Разве я мог, к примеру, предугадать, что такая проволока натянута между стаканами и посудомоечной машиной?

Я считал посудомоечную машину приспособлением, которое освобождает человека от необходимости убирать остатки пищи со столовых приборов, тарелок и чашек, иначе говоря — машиной, которую можно включать, когда душе угодно. А Изабель относилась к этому приспособлению совершенно иначе. В ее квартире была посудомоечная машина, установленная прежним жильцом, и она вызывала у Изабель двойственные чувства. Ей не нравилось, что машина способствует развитию лени, увеличивает расход электроэнергии, а также загрязняет окрестные реки и озера. И хотя Изабель все-таки пользовалась этим устройством, совесть ее была неспокойна.

Когда я что-то пил на кухне, я всегда брал новый стакан, вместо того чтобы ополоснуть старый, а потом ставил его на верхнюю полку посудомоечной машины. Я проделывал это не один месяц (достаточно долго, чтобы листья начали облетать с деревьев), прежде чем услышал от Изабель:

— Ты не понимаешь моих намеков, не так ли?

— Насчет чего?

— Насчет стаканов. Меня бесит эта твоя манера брать новый стакан каждый раз, когда тебе хочется пить. Это расточительно.

— Но ведь моет посуду машина, а не мы. Так какая разница?

— Без этого можно обойтись.

— Что это меняет, если мы все равно запустим машину?

— Ничего не меняет. Можешь считать это моей блажью, но больше не делай так. Извини, но это все-таки моя кухня.

Некоторые аспекты мыслительных процессов Изабель так и остались за пределами моего понимания, и я был вынужден принять грустное решение уважать существующие между нами различия. Почему грустное? Да потому, что человек, самодовольно утверждающий, что он уважает различия, говорит об уважении к тому, чего не может понять, — а это, если быть честным и следовать логике, уважать нельзя, ибо как можно уважать то, о чем ты не имеешь ни малейшего представления?

И даже помимо психологических тонкостей, существовало немало деталей, которые так и остались для меня загадкой: что писала Изабель в своем дневнике, откуда взялось прозвище "Кляча" (как называл ее Крис), почему по четвергам у нее всегда было плохое настроение, как звали бойфренда ее сестры, в какой части штата Аризона родился ее дядя, как сломался ее миксер, нравилась ли ей "Джейн Эйр", ела ли она когда-нибудь икру трески, что думала о людях, которые пользуются энциклопедиями, занималась ли сексом в поезде, интересовалась ли в юности восточными религиями, как относилась к проституции, каких домашних животных предпочитала, кто был ее любимым школьным учителем, считала ли она правильным, чтобы чаевые включали в счет, нравились ли ей складные зонты, какие автомобили она считала лучшими, бывала ли она в Африке, за что больше всего уважала мать, и кое-что еще.

Эти пробелы в моих знаниях являлось следствием прискорбного, но, возможно, вполне естественного процесса. Известно, что в начале всякого знакомства мы активно ищем и получаем новую информацию. Обедая или ужиная, мы расспрашиваем друг друга о семьях, коллегах, работах, детстве, жизненной философии и любовных историях. Но по мере того, как знакомство становится более близким, все это меняется, и отнюдь не к лучшему: близость не способствует долгим и откровенным разговорам, а скорее сводит их на нет. Муж и жена, отметившие серебряную свадьбу, за обедом говорят о качестве приготовленного барашка, обсуждают перемену погоды или свежесть тюльпанов в вазе на столике, решают, когда менять простыни, сегодня или завтра… а ведь в самом начале общего пути эти же люди наверняка задавали друг другу вопросы о живописи, книгах, музыке и социальном законодательстве.

Почему же все так меняется? Парадоксально, но чем чаще один человек имеет возможность поговорить с другим, тем реже он ею пользуется. Когда времени для разговоров сколько угодно, кажется глупым обсуждать глобальные вопросы, оставляя в стороне яблочный пирог и подтекающий кран. А когда живешь с кем-то всю жизнь, говорить о глобальном и вовсе незачем. Мы изучаем людей, чтобы приблизиться к ним, а если другой и так всегда находится достаточно близко, то откуда взяться желанию узнать о нем что-то новое и необычное — скажем, полюбопытствовать, что он думает о теории иронии, созданной Кьеркегором?[86]

Более того, чем дольше мы знакомы с человеком, тем большую неловкость чувствуем, если забываем некоторые подробности его биографии. После определенного срока не помнить название его фирмы, кличку собаки, имя ребенка или отца просто неприлично, и такая оскорбительная забывчивость лишний раз напоминает о том, что близкими людьми вы все-таки не стали.


Разумеется, я подозревал, что мое понимание Изабель не идеально, но все же не представлял себе истинных масштабов катастрофы.

Как бы я ни уверял себя в обратном, как бы твердо ни верил в силу познания и ценность сопереживания, как ни старался следовать пожеланиям Дивины и проявлять больше интереса к другим людям, однажды утром Изабель проснулась — и решила, что ей наскучило служить объектом понимания.

Я спросил, почему она никогда не собирает волосы в высокий хвост, а она, помолчав с минуту, ошарашила меня окончательным и бесповоротным ответом:

— Я не знаю, почему я не собираю волосы в хвост. Возможно, это стоило бы сделать, и мне пошла бы такая прическа, но я так не делаю, и не знаю, почему. Я также не знаю, почему режу сыр кубиками, какой цифрой оканчивается мой почтовый индекс, где я купила этот деревянный гребень, сколько минут и секунд занимает у меня дорога на работу, батарейки какой фирмы стоят в моем будильнике и почему я не люблю читать в вагоне метро. Я многого в себе не понимаю и, честно говоря, не желаю понимать. Я не знаю, с чего ты взял, что все должно быть ясно и понятно, словно всю человеческую жизнь можно разложить по полочкам, как в этих идиотских биографиях. У меня масса странностей, которых я сама не понимаю, и тебе не советую. Я знаю, что должна больше читать, и все-таки смотрю телевизор. Знаю, что должна любить тех, кто хорошо ко мне относится, но мне интереснее приручить того, кто смотрит волком. Я хочу быть милосердной, но недостаточно люблю людей. Я хочу быть счастливой, но знаю, что от счастья глупеют. Я хочу иметь детей, но боюсь стать такой же, как моя мать. Я знаю, что должна достойно прожить свою жизнь, но уже четверть девятого и я опаздываю на электричку.