— Конечно.

— И только тут я поняла, что рабочий — ты.

— Я?

— Да, но это неважно, потому что Тим повел нас по длинному подземному тоннелю, и вдруг выяснилось, что это вовсе не угольная шахта, а музей, набитый картинами старых мастеров. Но вся штука в том, что это были не настоящие полотна, а жалкие подделки. Все с восторгом смотрели на них, а я только диву давалась — почему никто не бьет тревогу, ведь настоящие картины продали моей матери, чтобы купить этот остров. Тут я проснулась, и голова у меня просто раскалывалась. Ну, что ты думаешь?

Я сознавал, что этот сон — ключ к пониманию характера Изабель, но мне он ни о чем не говорил; я только расстроился, что мне в нем была отведена проходная роль покойника, ставшего жертвой собственного обжорства. Но психоанализ наверняка мог бы многое объяснить.

— Ясное дело, сон о нас и о твоей ревности к женщинам, с которыми я встречаюсь на работе.

— Что?! — воскликнула Изабель, не веря своим ушам.

— Если уж ты спрашиваешь, что я думаю о твоем сне, ты могла бы воспринять ответ повежливее.

— Ну да, только я не ожидала услышать ничего подобного.

— Это ближе к истине, чем любое объяснение, которое ты могла бы придумать.

— Откуда ты знаешь? Ты даже меня не спрашивал.

— Нет, знаю. Во время завтрака я только и делал, что слушал тебя.

— Господи, никогда не слышала, чтобы человек так злился из-за какого-то сна.

И все же, несмотря ни на какие трудности, не стоит оставлять попыток найти психологическим открытиям применение в повседневной жизни; не стоит уподобляться трусливым биографам, которые продолжают писать так, будто сны не влияют на наши отношения и наше самопознание. Минусы использования научных теорий неучеными меркнут перед возможностью узнать, что один человек может разглядеть в другом, скучая за утренним кофе. Как всегда, вопрос не в том, что мы можем узнать о ком-то, а в том, что мы успеем понять, прежде чем зазвонит телефон.

Великие биографы всегда использовали идеи психологии. В свое время они обратили внимание на гуморальную теорию Гиппократа, назвавшего четыре телесные жидкости, соотношением которых определяется характер человека. Главенство крови означает, что человек — сангвиник, черной желчи — меланхолик, желтой желчи — холерик, а слизи — что флегматик. Когда биограф семнадцатого века Джон Обри писал о жизни Гоббса,[68] он отметил, что этот человек был "сангвино-меланхоликом — самое причудливое сочетание, по мнению психологов". Отдавая дань мудрости астрологии, Обри писал, что Уильяма Маршалла "сделало заикой совокупное воздействие Льва и Меркурия".

Я не видел смысла избегать подобных прецедентов, особенно после того, как Дивина, однажды обвинившая меня в том, что я зациклен на своей персоне, спросила, не могу ли я оставить у себя две коробки книг, которые она хранила в моей квартире. Как выяснилось, этими сокровищами были труды по ортодоксальной и современной психологии.

Фолиант, который сразу попался мне на глаза, имел длинное название: "Что ты можешь сказать о человеке по его почерку?"

Я мог сказать, что Изабель гостит у друзей в Дорсете, что на окнах в спальне и в столовой стоят горшки с геранью, что погода стоит теплая, что они взяли напрокат велосипеды, и она собирается снова сесть на диету, как только вернется. В конце можно было разобрать слово "Целую" и уверения, что мы скоро увидимся. Особой смысловой нагрузки открытка не несла (тем более, что, по словам Изабель, она отправила точно такие же всем своим знакомым). Но каким бы банальным ни было ее содержание, если верить автору книги "Что ты можешь сказать о человеке по его почерку", эта открытка таила в себе ключ к личности Изабель.

Наука графология утверждает, что черты характера человека проявляются в том, как он перечеркивает свои "t" и загибает или не загибает "r". Наклоненные вперед буквы выдают интерес к другим людям, прямые — характер отшельника; строчки, загибающиеся вверх, свидетельствуют об оптимизме, вниз — о физической слабости и об унынии. Убористый почерк — признак прагматизма и логического мышления, а буквы, украшенные завитушками, говорят о позерстве и склонности к театральным эффектам.

Воскресное утро, проведенное в компании этой книги и открытки из Дорсета, открыло мне первые вершины графологии. Я узнал, что размашистые петли в букве "l" свидетельствовали о том, что для Изабель характерен достаточно высокий уровень эмоционального накала. Тем, кто готов пренебрежительно хмыкнуть, скажу, что книга "Что ты можешь сказать о человеке по его почерку" не обманывала: Изабель и правда была весьма отзывчивым человеком.

Я заметил это, когда нам принесли два заказанных салата, в которых, по доброй англо-саксонской традиции, явно не хватало соуса. Правда, Изабель его все-таки досталось больше, чем мне, и, заметив, как вытянулось мое лицо, она поспешно предложила: "Слушай, давай поменяемся? Я возьму тот, где меньше соуса. Я целый день только и делала, что жевала что-нибудь".

— Нет-нет, все нормально, — ответил я с мрачным видом, словно уступал Изабель последнее место на спасательной шлюпке "Титаника".

— Да перестань. Мне правда все равно. Возьми мой салат.

— Нет, нет.

— Не глупи. Ты должен его взять, он пойдет тебе на пользу — ты ешь слишком мало свежих овощей.

Последняя фраза, в которой переплелись забота о моей диете и готовность идти на жертвы, говорила о том, что у Изабель сильно развит материнский инстинкт (который, кстати, давал о себе знать и в ее интонациях, когда она прощалась с подругами или в ее манере спрашивать отца, не нужна ли ему еще одна подушка, чтобы поудобнее устроиться перед телевизором).

— Чепуха. Я всего лишь спрашиваю, не хочешь ли ты взять мой салат, а не обращаюсь с тобой как с ребенком. Господи, скажи мужчине слово — и он выдумает черт знает что! — фыркнула она, когда я поделился с ней этим умозаключением. Но, каким бы самонадеянным ни был мой вывод, я знал, что не ошибся.

Если кому-то требовались другие доказательства, достаточно было взглянуть на следующую букву алфавита, потому что "m" Изабель ничем не напоминали четко оформленные альпийские "m" сухаря, где кривые круто поднимаются, чтобы упасть в узкую долину, а затем снова подняться; они выглядели, словно бегущие волны, что характерно для отзывчивых натур. То были "m" человека, который дарил подарки на Рождество своему почтальону; который обвинил своих родных в черствости, когда те определили сына в частную школу-интернат; который сопереживал героиням мелодрам, глотал слезы и терял дар речи во время самых трогательных эпизодов (особенно если это были сцены примирения между, казалось бы, непримиримыми врагами).

Тому, что эта отзывчивость не проявлялась открыто, было свое объяснение. Между "r" и "m" явно существовал конфликт: в отличие от мягких волнообразных "m", прямые и четкие "r" указывали, что Изабель долгие годы испытывала жесткое давление извне. Затаенное негодование матери, которая зачала дочь в неподходящее время и от неподходящего мужчины, обернулось тем, что в детстве Изабель держали в ежовых рукавицах. Мать отличала особая форма суровости, свойственная людям, чье детство было безоблачным и манило радужными перспективами, а дальнейшая судьба горько разочаровала; такие люди нередко вымещают на остальных (даже на пятилетних дочерях) свои обиды, жалость к себе и разбитые надежды.

Как выяснилось при дальнейшем движении по алфавиту, "g" Изабель говорили о развитом чувстве юмора (поскольку закруглялись назад) — к ее большому удивлению, ведь сама она постоянно ругала себя за то, что воспринимает жизнь чересчур серьезно. Например, уверяла, что помнит не больше трех анекдотов.

— Всего три? — осведомился я однажды вечером, когда она стояла на голове, что считала очень полезным для мозгового кровообращения.

— Для меня даже три — достижение. Обычно они у меня в одно ухо влетают, а в другое вылетают. Однажды я даже подумала — может, записывать их и учить наизусть, но потом решила, что игра не стоит свеч.

— А почему именно три?

— Не знаю. И не могу объяснить, почему именно эти. Должно быть, застряли в голове, потому что я услышала их при каких-то особых обстоятельствах, или просто имели успех, когда я их впервые рассказала. Чистый нарциссизм, знаешь ли.

— Так что за анекдоты?

— О нет, только не это.

— Давай-давай.

— Не уверена, что вспомню их.

— А ты попробуй.

— Ладно. Почему ирландцы спят с двумя стаканами у кровати, один с водой, а второй — пустой?

— Не знаю.

— Один на случай, если захочется пить, второй — на случай, если не захочется. Видишь, в анекдотах я не сильна. Вот другой. Астроном заканчивает лекцию о звездах и объясняет, что солнце должно погаснуть через четыре или пять миллиардов лет. "Через сколько, вы говорите, лет?" — спрашивает женщина из дальнего ряда. "Через четыре или пять миллиардов", — отвечает астроном. "Уф, — облегченно вздыхает женщина. — А мне послышалось, миллионов".

— Смешно.

— Кажется, ты не лукавишь. Еще есть один похабный, я как раз пытаюсь его вспомнить. Значит, так… Только не удивляйся, он действительно грубый. Мужчина идет по дороге и видит щит-указатель, на котором написано, что за унцию спермы платят пятьдесят фунтов. Мужчина думает: "Неплохая сделка", — заходит в нужный дом, сдает сперму, получает деньги. Идет дальше и видит второй указатель с предложением ста фунтов за унцию спермы. Он снова решает пойти, и разживается еще сотней фунтов. Идет дальше и видит третий указатель, где написано, что за унцию спермы дают уже десять тысяч фунтов. Что ж, думает он… Боже, продолжение я забыла. Не умею рассказывать анекдоты. Но ничего, я обязательно вспомню. Давай пока поговорим о чем-нибудь другом.