— Мне нужно привести себя в порядок, — крикнула она из ванной. — На это уйдет пара минут. Если хочешь, возьми в холодильнике пиво или вино.

— А почему нельзя выйти прямо сейчас? Ты отлично выглядишь.

— Дай мне несколько минут. Пожалуйста.

— Хорошо, но мы приедем под самый занавес, — пробурчал я.

Я ждал в гостиной у телевизора, где мелькало какое-то игровое шоу, и поглядывал то на часы, то на закрытую дверь ванной с негодованием гражданина Швейцарии, который в 8:03 все еще ждет поезда, по расписанию прибывающего в 8:02. Более того, я вздохнул (совсем как Изабель несколькими неделями раньше), и с моих губ сорвалось тихое, но выразительное: "Женщины", — впрочем, тут же потонувшее в воплях зрителей шоу, один из участников которого выиграл неделю на Гавайских островах в награду за съеденную банку червей.

Как правило, биографии пишутся без оглядки на совпадение возраста, социального положения, профессии или пола. Городской аристократ исследует жизнь неимущего крестьянина, пятидесятилетний отец семейства изучает похождения юного Рембо, кабинетный ученый посвящает себя жизнеописанию Лоуренса Аравийского.[67] Подобные рискованные предприятия совершаются благодаря завидной вере в то, что мужчины и женщины в целом остаются постижимыми друг для друга, несмотря на любые внешние различия.

Так же считал и доктор Джонсон: "Нас всех побуждают к действиям одни и те же мотивы, все мы совершаем одни и те же ошибки, каждого воодушевляет надежда и пугают опасности, все мы запутываемся в своих страстях и уступаем наслаждению". Люди — многообразная, но единая семья, полагал Джонсон, а потому один гражданин страны, которая называется Человечество, всегда может понять другого. Ваши побуждения не будут для меня загадкой, потому что, заглянув к себе под подушку, я найду там такие же. Я смогу разделить ваши чувства, поскольку и сам когда-то испытывал нечто подобное. Я пойму, какие страдания принесла вам любовь, потому что и я проводил долгие вечера, гипнотизируя молчащий телефон. Меня не удивит ваша зависть, потому что я тоже пережил боль, вызванную собственным несовершенством.

Но у этой подушечной модели понимания есть и менее привлекательные стороны. Что, если под подушкой обнаружилась пустота? Адам Смит невольно коснулся этой дилеммы в "Теории моральных чувств". "Мы не можем непосредственно разделить ощущения человека, если не переживаем то же, что и он. Если наш брат висит на дыбе, а мы сидим в удобном кресле, наши органы чувств не в состоянии рассказать нам о его страданиях. Только воображение позволяет нам представить себе, что именно он чувствует. Только с помощью воображения мы можем перенестись на его место и подвергнуться тем же пыткам".

Но, помимо возможности разделить чужие страдания, подушечная теория приводит нас к прискорбной необходимости иметь значительные запасы личного опыта, который позволил бы судить об опыте других; прискорбной — потому что обычно нашего запаса недостаточно, чтобы с уверенностью судить о чувствах окружающих.

Что, если меня ни разу в жизни не подвешивали на дыбу? Какие ощущения помогут мне разделить с братом муки его агонии? Может быть, это будут воспоминания о поездке в переполненном вагоне метро, умноженные на сто, да еще смешанные с болезненным удалением зуба или вскрытием гнойника? Иначе говоря, как можно разделить с другим тот опыт, которого мы сами никогда не переживали?

Можно предположить, что не существует уникального опыта, который ни с чем нельзя было бы сравнить. Всегда есть какие-то близкие впечатления, к которым мы можем обратиться; в конце концов, есть и метафоры, которые мы можем взять на вооружение, если образы иссякают. Например, я никогда не ел акулу, но, когда Изабель поведала мне, что по вкусу это нечто среднее между треской и тунцом (которых мне доводилось пробовать), загадочность акулы заметно уменьшилась. Утверждая, что некая книга перенесла нас в страну, где мы никогда не бывали, мы в то же время, как это ни парадоксально, признаемся, что эта книга напомнила нам о каких-то хорошо знакомых местах, которые теперь будут ассоциироваться с вышеупомянутой далекой страной.

Но иногда и треска, и тунец оказываются бессильны помочь нам. Другие могут умалчивать о природе своих переживаний, полагая, что это должно быть ясно и без слов. Мечта всех молчунов — быть понятыми, ничего не говоря, не придумывая метафор или объяснений, поскольку необходимость в словах означает, что на более важном и глубоком уровне общение не удалось. Если отказывает интуиция, нам приходится прочистить горло, и тогда звук собственного голоса может напомнить нам о том, что мы одиноки. Мы исследуем лишь то, чего не можем почувствовать.

"Интересно, что же она там делает с этим прыщиком? — спросил я себя, в очередной раз переводя взгляд с двери ванной на часы и чувствуя праведное негодование швейцарского гражданина, который в 16:45 все еще ожидает поезда, по расписанию прибывающего в 8:02. — Она торчит там уже два часа".

Продолжая барабанить пальцами по стеклянной поверхности журнального столика и глядя в телевизор, где игровое шоу давно уступило место мирной научно-популярной передаче о гнездовании ласточек, я задумался — почему, собственно, меня так раздражает необъяснимое промедление Изабель? Чем, во имя Адама Смита, женщины занимаются в ванной? И с чего я взял, что человек, никогда не имевший дела с косметикой, может понять другого, которому она необходима? Способен ли мужчина осознать, как трагичен прыщ, вскочивший на виске? И может ли мужчина, сроду не носивший юбок, сопереживать женщине, у которой их не меньше десятка?

— Послушай, а что ты там делаешь? — спросил я, уже без тени раздражения, которым были щедро окрашены предыдущие реплики.

— Потерпи еще немного, а? И перестань меня отвлекать, а не то времени уйдет больше. Говорю тебе, выйду, как только смогу, — ответила она, явно не заметив перемены тона, в котором досада сменилась исследовательским азартом.

— Я и не думал тебя торопить. Забудь об этих чертовых садоводах, мне просто интересно, что ты делаешь в ванной, когда красишься и все такое.

— Вот только не надо сарказма. Говорю тебе, я буду готова через минуту.

— Сарказма нет и в помине. Я просто хочу знать.

— Знать что?

— Что ты делаешь, проводя целую вечность перед зеркалом.

— Вовсе не так долго.

— Понимаю, но мне хотелось бы знать, чем именно ты там занимаешься.

— Ты шутишь.

— Отнюдь.

— Ты правда хочешь, чтобы я тебе все объяснила? — спросила она, приоткрывая дверь с вопросительной улыбкой.

— Да.

И она принялась объяснять. Конечно, на собрание садоводов мы так и не поехали, зато я был допущен в ту сферу жизни Изабель, которую не смог бы представить себе даже обладая воображением Адама Смита. Мне случалось бывать в ванных комнатах других женщин, но я совершенно не задумывался обо всех этих косметических процедурах. Мне было достаточно знать, что у каждой из них есть куча лосьонов в разных баночках, а также тушь, подводка для глаз и увлажняющий крем, но я понятия не имел, что женщины делают со своим лицом по утрам и вечерам, а также какие различия в мироощущении из этого могут проистекать.

День Изабель начинался с очищающего средства. Это была белая жидкость в голубом флаконе, произведенная фирмой "Кларанс". Затем Изабель снимала ее ватным тампоном, предварительно смоченным горячей водой и отжатым, чтобы волокна не оставались на ее лице, а тепло открывало поры. Потом наступала очередь тоника — прозрачной жидкости, которая удаляла остатки очищающего средства и последние следы макияжа. Кроме того, тоник закрывал поры. Далее следовал увлажняющий крем из тюбика от "Нивеи". Изабель всегда наносила его и на шею, потому что ее мать считала, что таким образом можно уберечься от появления морщин и второго подбородка. Раз в неделю, после ванны, Изабель наносила другое увлажняющее средство (из большого розового флакона) на ноги и еще одно (из светло-зеленого тюбика) — на руки.

— Теперь маскирующий карандаш, чтобы замазать красные пятнышки и прыщи. Сверху — тональный крем, того же цвета, что и кожа, потом… Тебе правда все еще интересно?

— Да, конечно.

— Потом пудра цвета загара, чуть темнее естественного цвета кожи. Она убирает блеск, а наносить ее нужно большой кистью, но сперва стряхнуть лишнее тыльной стороной ладони. Если нужно, можно еще добавить румян, чтобы подчеркнуть скулы.

Наконец, очередь дошла до глаз. Тушь на ресницы, тени на верхние веки (коричневые, под цвет глаз), и под конец — причесать брови, чтобы они были симметричными. Если есть лишние волоски, их нужно выдернуть — чуть-чуть больно, но без этого не обойтись.


Любой дочери Евы этот ритуал покажется тривиальным, что, впрочем, нисколько не умаляет его значения. То, что банально для одного, другой по этой же причине может счесть экзотикой; то, что совершенно не интересует одного, вызовет крайнее любопытство у другого, который сталкивается с этим впервые в жизни.

Этот косметический ритуал лежит на пересечении различий между полами. Скажем, от внимания Изабель не ускользнуло, что героиня голливудской мелодрамы не смыла с лица макияж, прежде чем лечь спать, а на похоронах ни у одной из женщин не потекла тушь, — детали, которых мужчина попросту не заметил, хотя вообще-то он тоже оценил достоверность этой ленты невысоко.

Пожалуй, из этого следует вывод, что мужчине-биографу, который стремится со знанием дела судить об ощущениях женщины, нужно быть немножко трансвеститом. Теперь, похоже, истории о том, как Генри Джеймс надевал парик, можно не относить к одному из направлений психопатологии, а рассматривать в контексте тунцово-тресковых исследований. И вполне возможно, что мужчине, который пишет биографию Вирджинии Вульф, провести день, гуляя по Бедфорд-Сквер в эдвардианских чулках, было бы не менее полезно, чем охотиться за ее письмами.