В наступившей паузе Денис, до сих пор следивший за баталией молча, не выдержал и хихикнул. Петр Борисович посмотрел на него укоризненно – молод еще, вот поживи с мое, тогда узнаешь.

– Да, и окна тоже, – согласился Санька. – Короче, до весны мы тут живем. А дальше – смотря по поведению вашему. Мы, может, с Петром опять выбирать будем. Вас, баб, вон сколько! А нас мало! Вот ты, Верка, мне всю жизнь заела. Как женился, дурак, сразу после армии, так и заела. Я при тебе не мужик, а навроде этого… пуделя! Служи, не гавкай, тапки принеси! Уважения, одним словом, никакого!

Родин взглянул на Дениса, тот странно хрюкнул, закашлялся и пошел от греха подальше за печку греть чайник. Впрочем, и оттуда все было отлично видно и слышно, а уж пропускать местную версию «Дома-2» он не собирался.

– А Петра жена не понимает. Он человек тонкий, потому что художник. Талантливый. Ему поддержка нужна. Да, Петр? – обратился Санька к Петру Борисовичу.

Тот ограничился кивком – то ли был от природы несловоохотлив, то ли жизнь научила лишний раз не высказываться.

– Развратник он. Бабник. Бесстыжая морда. Позорит меня на всю деревню, – тихо и вроде бы даже жалобно произнесла Алевтина. – От баб его спасу нет. Всюду бабы. Без ничего. Голые. И в доме, и в сарае, и в бане. В огороде тоже. Через забор же видно все. Люди пальцем показывают, смеются. Из других мест приезжают поглазеть. Рехнулся, говорят, Алевтинин Петька на бабах-то. А сейчас и вовсе сбежал. А я, получается, с его бабами оставайся…

Денис за печкой не выдержал и захохотал. Людмила Петровна посмотрела на невзрачного, сидевшего на краешке табуретки Петра Борисовича с удивлением: она и предположить не могла, что за внешностью заурядного, побитого жизнью дедка скрывается отпетый Казанова. Надо же, в его-то возрасте – и в сарае, и в бане. В огороде уж совсем зря. Да еще при живой жене…

Петр Борисович, как человек действительно тонкого восприятия, сообразил, что симпатии хозяйки медленно, но верно переходят на сторону его супруги и его судьба висит на волоске.

– Я художник! – вдруг высоким срывающимся голосом закричал он. – Я, может, всю жизнь к этому стремился.

– Придурок ты, – вздохнула покинутая супруга. – Старый пень. А туда же. Куда конь, блин, с копытом, туда и рак с клешней. Смотри, пожалеешь. Ладно, оставайся. А я всех твоих баб изуродую. Топором. На куски распилю. Бензином оболью и подожгу.

– Умышленная порча чужого имущества, – заметил знаток юриспруденции Володя. – Статья сто шестьдесят седьмая. Штраф до сорока тысяч, исправительные работы до года, лишение свободы на срок до двух лет.

– Юра, а может, в полицию позвонить? – склонившись к Родину, тихо спросила Людмила Петровна. – Она, похоже, сумасшедшая. Вдруг изувечит кого? Ревность – страшное дело.

– Пока не надо, – прошептал ей Родин. – Я сам прослежу. Веру же уговорил, она вон сколько держалась.

– Если ты моих женщин хотя бы пальцем тронешь… Хотя бы одну… – пробормотал Петр Борисович. – Если ты… То я удавлюсь. И напишу, что ты виновата. Живи потом.

– Да пропадите вы пропадом! – всхлипнула Алевтина. – Сволочи! И без того бабам с вами жизни нет, так вам все мало, вы еще и свалить норовите. А нам как же?

– Парадокс, – сочувственно поддакнул Володя. – Вечный конфликт мужского и женского начал. Не так с нами хорошо, как без нас плохо.

Говорить больше было не о чем. Гостьи встали и направились к выходу. Но Верка уже почти от дверей вдруг метнулась назад и звонко чмокнула в щеку отшатнувшегося с перепугу Саньку. Хотела еще что-то сказать, но только махнула рукой. Провожать их никто не вышел, все остались сидеть за столом с остатками недоеденного ужина. И каждый думал о своем, как в песне поется. Только Юрий украдкой показал Людмиле Петровне поднятый вверх большой палец. Молодец, мол!


У наступившей зимы оказался серьезный характер. Еще с ноябрьских зарядил снег и шел, и шел, будто там, наверху, порвался мешок, а хозяева не замечают убытка. Столбик термометра упал и замерз на отметке минус двадцать. Вместе с ним за одну ночь замерзла Чусовая. Лесную дорогу завалило снегом, так что к заброшенному руднику было не добраться даже и с трактором, и полюбившуюся горожанам игру в золотоискателей пришлось отложить до весны. Вскоре в город пришел грипп, школы балансировали на грани карантина. Групповые экскурсии отменялись одна за другой, продажи встали, и ближайшая перспектива выглядела безрадостной. Редкие экскурсии выходного дня, когда приезжали одна-две семьи, ситуацию не спасали. И к началу декабря только что вставший на ножки и сделавший первые шаги бизнес Людмилы Петровны впал в зимнюю спячку вместе со всем заваленным снегом Большим Шишимом.

Обитатели интерната маялись от безделья. С неохотой Людмила Петровна разрешила им переселиться из утепленного, но все же не рассчитанного на двадцатиградусные морозы сарая обратно в маленькую комнату дома. Правда, и жильцов стало меньше: еще в октябре Володя уехал в город, к любовнице. Он исчез из жизни своей подруги три года назад, уверенный, что если уж жена не стала ждать перемены участи, то у любовницы и вовсе как у пташки крылья. А она разыскала его через знакомых, настояла на встрече. Оказывается, все эти годы она его любила и ждала независимо от того, был ли у него контрольный пакет акций того свечного заводика или давно оттяпали его.

– Да и вообще, пора, конечно, возвращаться, не век же играть в робинзонов, – подвел итог Володя. – Дела надо налаживать, чтобы не с голым задом туда ехать. А Юлька моя и немецкий знает, и английский. Не пропадем!

Уезжая, оставил Людмиле Петровне ключи от новенькой «Нивы» и доверенность с правом продажи. Возражений слушать не стал, даже поблагодарил.

Родин постоянно уезжал в город, зачем – не говорил, да никто особо и не спрашивал. Санька утром уходил на работу, вечером исправно возвращался в интернат. Петр Борисович и Денис, похоже, бездельничали – печь затопить да снег во дворе раскидать, вот и все дела. По вечерам вся теплая компания, чего греха таить, потихоньку выпивала под неусыпным присмотром и чутким руководством деда Семена, как старшего по званию и более опытного. Пили от скуки, с устатку, для «сугреву», чтоб не драли горло пластилиновые магазинные пельмени, и просто потому, что если уж собрались мужики в количестве больше двух, то нет повода не выпить. Людмиле Петровне это очень не нравилось, но она смотрела на происходящее сквозь пальцы. В конце концов, все в рамках приличий, очень умеренно, а главное, Юрий пообещал, что все будет в порядке, и именно так оно и было: редких экскурсантов встречали расчищенные дорожки, сияющий чистотой дом и запах пирогов. Козочка Динка, пользуясь дремучей неосведомленностью горожан, успешно дебютировала в роли козлика Серебряное копытце (одна баночка серебряной акриловой краски), а в избе возле печки звонко мурлыкала исполнительница роли бажовской кошки Муренки – подброшенная Краевым кошка.

Так и шли дела ни шатко ни валко, пока не наступило шестнадцатое декабря. Этот день Людмила Петровна вряд ли сумеет забыть при всем желании. Подвыпивший Денис ввязался в драку у сельского магазина. Кто первый начал, кто кому что сказал и кто что ответил, не суть важно, но оказавшийся в родной стихии Денис изрядно подпортил физиономии двум таким же выпивохам, а третьему мужику сломал руку. После чего счастливый и довольный вернулся домой и с чувством выполненного долга улегся спать на печку.

Но выспаться ему не удалось. Через полчаса прибежала Людмила Петровна, которой немедленно доложили о том, что «доигралась, ее уголовник едва человека не убил». Не снимая валенок и пуховика, влетела в дом, тычками согнала Дениса с насиженного места и устроила ему разнос. Денис, грубо вырванный из блаженного состояния заслуженного отдыха, лишь невнятно мычал и отворачивал лицо, украшенное несколькими сине-багровыми синяками. Но когда вошедшая в педагогический раж Людмила Петровна принялась размахивать у него под носом экземпляром «Устава интерната для брошенных мужей», некстати попавшимся ей на глаза, невыветрившийся хмель ударил Денису в голову, и он дружески посоветовал Людмиле Петровне:

– Ой, да иди ты со своими бумажками! Смех один. Подтереться ими, и все дела.

Не без труда сосредоточив взгляд на маячившем перед его лицом листке бумаги, он вырвал его из рук Людмилы Петровны и бросил на пол. Она была женщиной сильной и решительной. Не пускаясь в дальнейшие рассуждения, схватила Дениса за шиворот и вытолкала в сени, а потом на крыльцо – в чем был. Швырнула вслед валенки, шапку и куртку. И молча захлопнула дверь.

Вернулась в комнату всклокоченная, красная от злости, обвела глазами мужиков. Юрий молчал. Санька подпрыгивал на месте, готовый броситься за Денисом, но вмешиваться остерегался. Петр Борисович смотрел осуждающе, но тоже молчал. А дед Семен, сразу вспомнив о неотложных домашних делах, протиснулся мимо Людмилы Петровны в двери и стал суетливо натягивать телогрейку.

– Ну? Что молчите? Я виновата, да? Я плохая, а он хороший, так, что ли? – уперев руки в бока, крикнула она.

Все молчали, но это молчание было другое, тяжелое.

– Алкаши! Навязались на мою голову! – не выдержав этой укоризненной тишины, заорала Людмила Петровна. – Устроили тут притон! Я с вами как с людьми, а вы мне вон что! Я никого не держу! Кому не нравится – вон отсюда! Можете все убираться! И без разговоров!

Хотя никто и не разговаривал. Постояв еще с минуту, она в полной тишине повернулась и вышла, хлопнув дверью.

Дениса во дворе не было. Она постояла, подняв разгоряченное лицо навстречу падавшим хлопьям снега. Потом решительно вытерла варежкой то ли слезы, то ли мокрые дорожки от растаявших снежинок, махнула рукой и двинулась к воротам.

На следующий день, позавтракав, засела за бумаги, да так и просидела, не поднимая головы, до самых сумерек. Пришел участковый. Был он непривычно мрачен, и Людмила Петровна с порога поняла – случилась беда. На читавшийся в ее глазах вопрос неохотно произнес: