Но с шести лет папа пытался меня переубедить. В целом, я с этим смирилась. Сначала я тренировалась с пневматической винтовкой. Папа приводил меня на задний двор и говорил целиться в банки, расставленные на заборе, или самодельные бумажные мишени.

Однажды, когда мне было восемь, и я так наловчилась стрелять по мишеням, банкам и теннисным мячикам, которые папа подбрасывал в воздух, папа уговорил меня выстрелить в белку. Когда я действительно подстрелила её, я увидела, как дёрнулось и упало с ветки маленькое бурое тельце, глухо ударившись о землю – я поняла, что только что совершила убийство.

Тогда я была уверена, что я убийца.

В то мгновение, когда я осознала, какую ужасную вещь совершила, я бросила ружьё на землю и заплакала. Папа попытался меня успокоить, сказать, как здорово у меня получилось, что белка не пропадёт – чёрт возьми, мы на ужин её съедим, сказал он – но меня это не утешило. Я только сильнее заплакала, а мама пришла посмотреть, в чём дело. Я бросилась мимо неё в дом и заперлась в своей комнате на всю ночь.

 Я забралась под одеяла, рыдая, мучаясь от картин голодных бельчат в каком-то дупле, которые ждут, когда их мама или папа вернётся к ним.

Это было не то прекрасное начало моей охотничьей карьеры, на которое надеялся папа.

Много лет подряд мне снились кошмары о белке и осиротевших бельчатах. Во всех снах, я радостно стреляла из ружья, пока белка не падала на землю, и тогда меня охватывало такое чувство вины, что, холодея, я могла бы сжаться до точки, обессиленная я смотрела на предсмертные конвульсии бедного животного. У меня было такое чувство, будто мне хватит сил только, чтобы заставить себя двигаться, подойти к белке и взять её, занести в дом и перебинтовать, что я могла бы её вылечить. Но я вновь просыпалась с чувством вины за однажды совершённое убийство.

После этого долгие годы я пыталась всеми способами прекратить тренировки по стрельбе, но папа в этих вопросах так легко не сдавался. В конце концов, я опять стала учиться стрелять, даже получила настоящее ружьё на десятый день рождения, а когда я повзрослела, я начала понимать, что убивать свой ужин, по крайней мере, гуманнее, чем то, что делают с животными на фермах.

 Стать вегетарианкой в нашем доме не стоило и пытаться – с отцом, заядлым охотником, и мамой, которая испытала страшный голод в детстве, а сама я не была так привередлива в еде – так что, пока я питаюсь мясом, я должна мириться с тем, что животных надо убивать. Но удовольствия мне это не доставляет, к великому разочарованию отца.

Иногда я думаю, что жизнь папы не такая уж плохая, не считая пары разочарований, но я – самое крупное из всех.

Есть его воображаемая семья (целая футбольная команда из одних только мальчиков, дополненная парой симпатичных девочек, которые помогают маме на кухне), а есть его реальная семья (я и моя упрямая сестра).

Теперь я совсем не беспокоюсь о папиных разочарованиях. Мама исчезла, и папа ушёл с концами вслед за ней. Сейчас всё, что я знаю о них, кажется ложью, и единственный способ пережить это сумасшедшее лето – это перестать следовать их правилам и создавать свои.

Иззи развалилась на диване в гостиной и машет веером в вытянутой руке перед лицом, поставив босую ступню на кофейный столик, чего бы мы никогда не сделали, если бы родители были рядом.

Я думаю о глупом списке домашних дел и том, что папа сказал подготовить дом к приезду мамы, но она явно не собирается обратно, и больше я не буду делать никаких изматывающих заданий. Папа может всё это сделать сам, когда вернётся. Если вернётся.

Я иду к холодильнику и наливаю Иззи стакан воды. Она в полном недоумении смотрит на меня. Я знаю, что она лелеет надежду на то, что мама придёт и спасёт её, но с каждым днём она унывает всё больше, всё чётче осознаёт, как маловероятно спасение. Мы в плачевном состоянии, но это не раскрывает всей трагедии. Будь сейчас настоящий апокалипсис, мы бы умерли первыми.

– Выпей это, – говорю я, возвращаясь в гостиную.

– Где ты была? – спрашивает она обвиняющим тоном. – Я тут взаперти целый день, с ума схожу от скуки.

– Не ожидала, что моё присутствие тебя развлекает.

– Я не так уж скучаю, презренная. Я просто думаю, что, если ты одна должна за всем присматривать, ты не могла сбежать со своим странным парнем.

– Он не мой парень, – говорю я и иду на кухню, чтобы избежать споров.

– А мама с папой так не скажут, когда вернутся. А вдруг они придут домой, пока тебя нет? Думаешь, я им буду рассказывать, как ты только что ушла в лес за ягодами?

Я думаю о письме, которое я всё ещё не показала Иззи. Я ни в коем случае не должна доставать его сейчас, когда у неё и так настроение ни к чёрту. Но как же соблазнительно воспользоваться этим оружием, чтобы ранить её.

– Что бы ни происходило сейчас в жизни мамы, это нас не касается. Может быть, она встретила парня или что-то ещё.

– Бред!

– Пусть так, но, возможно, что мы её не знаем по-настоящему. Может, у неё кризис среднего возраста или что-то другое. Может быть, она решила поступить в аспирантуру и это интереснее, чем ухаживать за семьёй.

Я вспоминаю о втором письме из папиных документов, про нежеланного ребёнка, и мой живот сжимается. Я пытаюсь представить, что я его тоже показываю Иззи, но это выше моих возможностей. Это слишком не только для её чувств, но и для моих. Притворюсь, что никто больше не знает о том письме, может, оно вообще фальшивое.

Я пожимаю плечами:

– Так бывает.

– Мама и папа женаты! – кричит Иззи, и я замолкаю.

Я бы так же говорила до того, как узнала о предстоящем разводе или, прежде всего, о том, что мама никогда не хотела детей.

Если я не могу защитить себя от худших ошибок своих родителей, может быть, у меня получится уберечь хотя бы Иззи. Я не знаю, каким образом и даже почему мне это необходимо, но прямо сейчас она – это всё, что у меня осталось от семьи. Наверно, дело в этом. Мы должны держаться друг за друга, потому что в последнее время помощи ждать не от кого.

Я сажусь на диван рядом с Иззи и тоже закидываю ноги на столик. Я устала от долгой прогулки и проголодалась, но я не хочу снова есть бобы с обеда на ужин.

– Как насчет взять немного денег, которые оставил папа, прогуляться до города и купить что-нибудь пожевать вроде пиццы? – предлагаю я.

– Пешком до самого города? – Она смотрит на меня, как на сумасшедшую. – Мы могли бы поймать попутку.

Я прикусываю губу. Это прямо противоположно моим представлениям о том, что мы должны были сделать, но я не хочу очередную бессонную ночь провести здесь.

Так что я пожимаю плечами:

– Ладно, почему бы и нет.

Иззи с сомнением смотрит на меня, но потом по её губам медленно растекается улыбка.

– Папа будет в ярости, если узнает, – говорит она.

– Знаю. Но его же здесь нет, так?

Она изучает свои ногти, покрытые свежим ярко-розовым лаком.

– Как ты думаешь, почему папа так странно себя вёл перед отъездом?

Вопрос звучит так, будто она знает ответ, а я нет.

– Нервничал… – предполагаю я. – Он плохо представляет свою жизнь без армии.

– Ты, правда, думаешь, что он хочет, чтобы мы жили здесь? То есть, жили здесь всегда?

Именно так я и думаю, но прямо сейчас мне не хочется этого говорить.

– Я думаю, он просто хочет, чтобы наша жизнь была похожа на приключение. Таким мужчинам как папа необходимо чувствовать, что судьба всего мира держится на их плечах. Им надо чувствовать, что происходящее важнее, чем оно есть на самом деле. Они днём и ночью мечтают об апокалипсисе, о том, как они снова станут героями, повергнут негодяев и защитят своё имущество от мародёров.

Она удивлённо вздыхает.

– Пошли, – говорю я. – Поймаем попутку и в пиццерию.


Глава 12

Изабель

Когда я слышу, как хрустит гравий под колёсами, у меня сердце подпрыгивает от радости. Я выглядываю из-за банки куриного супа с макаронами, который разогреваю на плите перед окном, но мне отсюда не видно дороги. Я ожидаю увидеть мамину машину, или папину, или… Мне вообще не важно, кто это. Я бросаю деревянную ложку в кастрюлю и кидаюсь к окну, перегибаясь через раковину в надежде увидеть, кто едет.

В этом старом сером минивене мог бы жить какой-нибудь бродяга. Я тут же узнаю машину Паули.

– Ники! – восклицаю я, глупо радуясь.

Я даже не знаю, дома ли она. Меня слишком переполняют эмоции, чтобы сохранять хладнокровие, потому что в этот дом никакое веселье ещё никогда не приезжало.

Я вспоминаю, что надо выключить плиту, я же суперответственная девушка, и мчусь в коридор, снова зовя Николь. Но дом отвечает лишь тишиной. Потом я вспоминаю, что она собиралась в сарай за чем-то.

Когда я подбегаю к входной двери, автобус уже остановился. Словами не описать радость, когда я увидела, как Паули выходит через переднюю пассажирскую дверь. Теперь я вижу, что прибыли все ребята из Садханы. Я чуть не бросилась открывать дверь, как осознала, что я в выцветшей футболке и шортах, в которых утром я как девочка-рабыня прибиралась дома. И от меня должно вонять, потому что дома уже долго нет нормального душа. В итоге, я психанула и побежала умываться к жалкому ручейку, но удовольствия от этого купания было мало, потому что в этой воде писают и какают рыбы и, в любом случае, двухдневную грязь так не смыть.

Николь выходит из сарая и идёт к автобусу своей глупой походкой девочки-охотника и серьёзной миной. Это даёт мне время забежать наверх и попытаться привести себя в порядок, пока я не упустила возможность поговорить с нормальными людьми.