Но кому хорошо был знаком голос этого человека, тот легко мог заметить, что он не в обычном своем олимпийском настроении, а очевидно взволнован.

— Стало быть, графиня совсем собралась ехать в Грейнсфельд? И вы настолько глупы, что помогаете ей разыгрывать этот фарс? — обратился он к горничной.

— Ваше превосходительство, — смело возразила девушка, — графиня всегда сама приказывала, когда желала выезжать, и всем нам настрого запрещено противоречить ей.

Не обращая внимания на это вполне основательное возражение, министр повелительно указал на дверь, за которой и скрылась горничная. Затем он вырвал из рук девочки кота, снял салоп и капор и швырнул их на стул. Лицо его приняло свое обыкновенное равнодушное выражение, для друга и недруга всегда остававшееся неразгаданным. Ни тени нежности не выражало оно и тогда, когда его тонкая и нежная рука провела но волосам маленькой падчерицы.

Девочка отшатнулась, словно от укуса тарантула.

— Будь благоразумна, Гизела, — проговорил он сурово. — Не принуждай меня прибегать к строгости… Ты примиришься с фрейлейн фон Цвейфлинген, и даже сейчас же. Я хочу, чтобы это сделалось раньше, чем я уйду.

— Нет, папа, она снова может вернутся в пасторский дом или к старой слепой женщине в лесу, которая так рассердилась…

Министр с сердцем схватил девочку за худенькие узенькие плечи и сильно встряхнул. Первый раз в жизни с ней обращались таким образом. Она не вскрикнула, глаза ее оставались сухи, но лицо побледнело как снег.

Приблизившись к двери, горный мастер положил кинрц этой тяжелой сцене.

— А! Вот и горный мастер Эргардт! — произнес министр, усаживая маленькую графиню на ближнее кресло. — Каким образом вы сюда попали? — продолжал он небрежным и холодным тоном, выражающим удивление неожиданным появлением молодого человека в замке его превосходительства.

— Я ожидаю мою невесту, — отвечал мастер спокойно.

— А, да, я и забыл! — произнес министр, и бледное лицо его на мгновенье покрылось румянцем.

Он подошел к окну и стал барабанить пальцами по стеклу. Когда он снова обратился к горному мастеру, лицо его было по-прежнему бледно и непроницаемо.

— Насколько я помню, при каждом моем посещении Аренсберга вы пытались обращаться ко мне за чем-то. Как и всякий другой, вы должны были бы знать, что я езжу сюда единственно с целью видеться со своим ребенком и при этом откладываю в сторону все дела… Но раз вы здесь и если вы будете столь кратки, — продолжал он, глядя на часы, — что объясните дело ваше в пять минут, то говорите… Но выйдемте отсюда — не могу же я давать вам аудиенцию в комнате фрейлейн фон Цвейфлинген!

И, войдя в соседнюю комнату, он прислонился к оконному косяку, скрестив на груди руки. Горный мастер последовал за ним.

— Ваше превосходительство, — начал мастер, — я хотел лично передать вам то, что письменно уже неоднократно повторял, однако без всяких последствий.

— Так, так, — перебил министр, — не трудитесь говорить далее, я наперед знаю, в чем дело! Вы требуете увеличения заработной платы нейнфельдским горнорабочим, так как картофель плохо уродился… Да вы, сударь, помешались на ваших вечных просьбах — вы и нейнфельдский пастор!.. Не думаете ли вы, что мы золото сыплем пригоршнями и ничего иного не делаем, как только читаем ваши донесения и помышляем лишь об этих жалких гнездах, что здесь лепятся наверху?.. Ни пфеннига не будет прибавлено — ни пфеннига!.. — Он сделал несколько шагов. — Да и к тому же, — продолжал он останавливаясь, — дело не так еще скверно, как вы и некоторые другие желают это представить, — народ смотрит здоровяком.

— Ваше превосходительство, — возразил горный мастер взволнованным голосом, — народ еще не мрет от голода, но если бы голодный тиф уже свирепствовал, так поздно было бы нам обращаться к вам — умирающему хлеб не нужен… Нелепо было бы ждать, чтобы правительство вникало в нужды народа — у него, как вы изволили выразиться, есть свои иные дела, — но, полагаю я, мыто на что же поставлены, мы, живущие среди народа?

— Отнюдь не для этого, господин мастер, — перебил его министр, презрительным взглядом измеряя молодого чиновника. — Ваше дело рассчитывать еженедельно рабочих, а достаточно ли им бывает этого жаловаться или нет — это их дело… Вы чиновник его светлости, и ваша прямая обязанность состоит в том, чтобы блюсти интересы своего государя.

— Так именно я и поступаю, разумея лишь несколько иначе свои обязанности, чем ваше превосходительство, — проговорил с твердостью горный мастер, — Каждый чиновник, высоко ли, низко ли он поставлен, служит государю и в то же время народу, являясь как бы посредствующим лицом между обоими: в его воле укрепить любовь народа с царствующей династией… Я могу лишь тогда назваться верным слугой своего государя, когда буду заботиться о благосостоянии вверенных мне людей, будучи убежден, что я собственно-то и поставлен, чтобы…

— Как две капли воды благочестивый нейнфельдский пастор! — прервал насмешливо министр. — Беретесь вы не за свое дело, господа! Вам ли учить правительство, как оно должно поступать!.. Однако любопытно мне услышать от вас, каким путем должны мы приобрести необходимые средства, ибо, повторяю вам, для подобных целей мы абсолютно не имеем денег… Или, может быть, вы полагаете, что его светлость должен отказаться от предполагаемой увеселительной поездки в будущем месяце? Или потребуете, чтобы отменен был сегодняшний придворный бал?

Пальцы прекрасной, сильной руки горного мастера невольно сжались в кулак — высокомерный, насмешливый тон министра был возмутителен. Однако, преодолевая волнение, молодой человек довольно сдержанно возразил:

— Если бы государь знал, что у нас здесь делается, то наверно бы отказался от путешествия, ибо у него есть сердце. И, к чести наших барынь, которые сегодня вечером явятся ко двору, хочу я думать, что, в пользу голодающих, они откажутся от танцев… Многое могло бы быть иначе, когда…

— Когда бы меня не было, не правда ли? — прервал министр с сардонической улыбкой, ударяя по плечу молодого человека. — Да, любезнейший, я держусь того божественного принципа, по которому деревья не могут расти до неба… Ну и довольно!.. Ко мне менее чем к кому-либо должны вы обращаться с подобными сентиментальными идеями, ибо я ни в коем случае не служитель народа, как вы изволили остроумно заметить, но единственно и исключительно сберегатель и множитель блеска династии — это моя единственная цель, иной я не знаю.

Он опять прошелся по комнате, заложив за спину руки.

— Вы неисправимый мечтатель, я знаю вас! — произнес он после небольшой паузы. Внезапно в голосе его послышалась мягкость. — С вашими так называемыми гуманными воззрениями вам, должно быть, невыносимо здесь — я вижу это, но помочь в том смысле, как вы желаете, я не могу… Но я хочу вам нечто предложить. — При этих словах длинные ресницы опустились еще ниже, скрывая совершенно выражение глаз. — Мне не стоит никакого труда блестящим образом устроить вас в Англии.

— Много благодарен, ваше превосходительство, — прервал молодой человек ледяным тоном. — Отец, умирая, завещал мне, во-первых, заботиться о моем маленьком брате, во-вторых — о всех беспомощных бедняках ваших родных гор… Я хочу с ними жить и страдать, если уж ничего лучшего не могу для них сделать!

— Прекрасно, прекрасно, — иронически произнес министр, — страдайте, если это вам так нравится!

В соседней комнате послышались шаги. Сделав повелительное и поспешное движение рукой, означавшее, что аудиенция кончена, министр скрылся за бархатной портьерой.

Но молодой человек, отодвинувшись несколько назад, остановился. Лицо его было бледно и выражало решимость.

— Вы не могли бы меня подождать внизу, милая моя госпожа фон Гербек? — резко обратился министр к гувернантке, приблизившейся к нему в сопровождении Ютты.

— Я не предполагала, что его превосходительство вернется еще в столовую, — возразила глубоко обиженная резким тоном министра гувернантка. — Карета подана.

Этой минутой воспользовался служитель, следовавший за дамами, и объявил, что к отъезду все готово.

— Отпрячь и заложить к шести часам! — приказал министр.

Тем временем маленькая Гизела, следившая внимательно за разговором своего отчима с горным мастером и при словах «голод» и «смерть» забывшая свое собственное горе и печали, тихо слезла с кресла и, не обращая ни малейшего внимания на министра и стоящих дам, подошла к мастеру и быстро, озабоченно проговорила.

— В самом деле нейнфельдским детям нечего есть?

Министр поспешно поднял портьеру — без сомненья, он полагал, что проситель оставил комнату, а между тем молодой человек стоял тут так самоуверенно и так свободно, как будто бы салон маленькой графини Штурм, или самый замок его превосходительства министра, был местом для такого ничтожного чиновника!

Против двери стояла Ютта.

Она в первый раз сняла свой глубокий траур. Светло-серое блестящее шелковое платье, обрисовывая изящный стан, ниспадало тяжелыми, пышными складками. Волосы зачесаны были слегка назад, затем, спускаясь роскошными локонами, рассыпались по плечам. В руках ее был великолепный букет из гиацинтов — опустив голову, она, казалось вдыхала их аромат.

Вопрос графского дитяти остался без ответа. Молодой человек, очевидно, не слышал слов ребенка, который вопросительно, с тоской, устремил на него глаза.

Ютта подняла голову; взор ее упал на мастера — яркий румянец разлился по ее лицу и шее.

Но какая перемена вдруг с ним совершилась! Всегда сдержанный в присутствии госпожи фон Гербек, не дозволявший себе даже прикоснуться к своей невесте, теперь, не обращая внимания на присутствующих, горный мастер быстро подошел к молодой девушке и без дальних околичностей взял ее за руку. Букет выпал у нее из рук, но он и не думал его поднимать. Проведя рукой по волосам Ютты, он отклонил голову ее назад и глубоко, серьезным испытующим взором поглядел ей в глаза.

Если бы взгляд госпожи фон Гербек в невыразимом замешательстве не был прикован к этой группе, то по всему вероятию, она до смерти перепугалась бы, увидев министра.