Ютта приобрела тот светский лоск, который самой обыкновенной салонной болтовне придает пикантность и обольстительность. Нередко на губах ее появлялась какая-то особенная обворожительная улыбка, которой дотоле не замечал горный мастер у своей невесты и которая бы должна была навести его на мысль, что не он пробудил ее, но его честное сердце, доверие и любовь к Ютте не допускали ни малейшего следа сомнения. Он беззаботно поддался новому очарованию, и если молодая девушка стала с ним теперь гораздо сдержаннее, чем прежде, если не встречала его с такой радостью, как в Лесном доме, — это, думал он, происходило единственно от застенчивости в новой обстановке, — мысль, которую, видимо, разделяла и госпожа фон Гербек, удвоенной любезностью старавшаяся прикрыть перемену в Ютте, — эта «почтенная, добрейшая госпожа фон Гербек!»

Таким образом миновала зима, такая суровая и снежная, какую едва ли помнят старожилы.

На возвышенностях выпало столько снега, что из-под него выглядывали только трубы хижин. Единственным путем сообщений с внешним миром оставалось дымовое отверстие, которым и пользовались обитатели.

Топлива много не требовалось в этих погребенных под снегом жилищах, снежный покров согревал их, сосновая лучина светила достаточно, но чугун, в котором готовился обед, содержал лишь половину обыкновенной ежедневной порции, а чаще и совсем не снимался с кухонной полки, и занесенный снегом люд отходил нередко ко сну с голодным брюхом. Прошлогодний убогий запас картофеля быстро подходил к концу, а беднякам-горцам плохо приходилось, когда и этот единственный источник их существования истощался. Картофель заменял им мясо и хлеб; они едят его во всех видах, закусывая свой жалкий кофе, бурду, с которой оживляющие бобы имеют общего лишь одно название.

Таким образом питались они целыми месяцами, и один неурожай грозил им голодом.

Но вот приблизилась пасха, повеяло оттепелью. Шумящие потоки устремились с гор, унося с собой вырванные с корнем деревья и оторванные глыбы скал, — все это мчится в небольшую горную реку, теперь грозно вздымающуюся в своем узком ложе.

Снег быстро тает, и пропитанная влагой почва уже не может поглощать более воды, которая заливает поля и луга, река выходит из берегов. «Сохрани Бог — наводнение!» — слышится из уст озабоченных людей.

Нейнфельдская местность менее прочих подвержена была этим ежегодно повторяющимся бедствиям. Ее небольшая речка, однако ж, столь безмятежная летом, в полноводье бурно неслась в своих крутых берегах, разрушая все встречающееся ей на пути.

На третий день праздника, после полудня, горный мастер с выздоровевшим студентом шли в замок Аренсберг. Бертольд через несколько дней должен был вернуться в университет. До сей поры он упорно отказывался быть представленным невесте брата. Никто не подозревал, что это юное, горячее сердце испытывало все мучения ревности, что-то вроде ненависти к существу, овладевшему душой его сурового, до обожания любимого им брата. Дворянское происхождение Ютты постоянно было причиной его недоверия к ней, и это чувство усилилось в нем еще более со времени переселения ее в Белый замок, В Зиверте он встретил себе союзника, и иногда старик, зная по опыту, что слова его подливали масла в огонь, ворчал сдержанно про себя; боязнь за счастье брата доходила иногда у молодого человека до какого-то безотчетного страха.

Он шел молча рядом с мастером, уговорившем его наконец познакомиться с его невестой.

Река, вдоль которой им пришлось идти, грозно бурлила, заливая прибрежный кустарник.

С каждым часом вода становилась все выше и выше.

Горный мастер не заметил, какое мрачное выражение принял взор студента, когда сквозь безлиственные еще сучья деревьев показался замок Аренсберг.

В замке царствовало оживление. Вчера приехал министр и сегодня уезжал в А., где вечером назначен был большой придворный бал.

Молодые люди, поднявшись по великолепной лестнице, вошли в коридор, идущий в комнаты Ютты. Горный мастер на мгновенье остановился перед дверью.

— Нет, если дело пойдет таким образом, нашему брату оставаться здесь долее не приходится! — послышался за дверью женский голос с примесью досады. — Посмотрела бы покойная графиня, что у нас здесь делается!.. Выгнать из-за стола! Слыхано ли это? Прогнать маленькую графиню Штурм за то только, что она не хотела просить извинения, и у кого же, спрашиваю я?.. Слушайте, Шарлотта, я помню еще очень хорошо, как накануне Рождества она пожаловала к нам в голубом атласном салопе баронессы, потому что своего собственного-то ничего на плечах не было, — я бы, кажется, со стыда умерла… Какая образованная особа! У матери-то своей, небось, голодала и холодала… Помощник лесничего Мюллен сам рассказывал мне, как иной раз он из жалости глядел сквозь пальцы, когда старик Зиверт приходил в лес за дровами.

В эту минуту горный мастер с пылающим лицом отворил дверь.

Лена, хорошенькая камеристка маленькой графини, вела этот разговор со своей приятельницей.

— Милости просим, войдите, господин мастер, — проговорила она с любезностью, оправляясь от небольшого смущения, причиненного неожиданным появлением молодых людей. — Фрейлейн фон Цвейфлинген еще за столом — сегодня обедают внизу, в белой комнате его превосходительства.

Молодой человек молча направился мимо нее в следующую комнату, но вдруг, отворив туда дверь, в изумлении остановился…

Дневной свет, золотивший горы и долины, здесь сквозь зеленые шелковые гардины разливался каким-то изумрудным оттенком. Говорят, такой свет сияет на дне океана, — фантазия и утонченный вкус придавали этой комнате что-то волшебное. Вся меблировка как нельзя более соответствовала общему характеру. Кресла и козетки с перламутровыми ободками представляли форму раковин, мраморной белизны нереиды и окруженные тростником тритоны, отделяясь от стены, казалось, тонули в прозрачной глубине моря. По полу расстилался драгоценный ковер с изображениями морских лилий и длинных тростниковых листьев; портьеры и занавесы поддерживались группами кораллов и раковин, на потолке висела лампа, представлявшая исполинский цветок лотоса, из белого матового стекла.

— Войдите, господин мастер, — проговорила снова камеристка. — Это комната фрейлейн фон Цвейфлинген — хоть вы и видите здесь небольшую перемену… Его превосходительство нашел, что здесь мебель была попорчена молью, и приказал вчера перенести сюда меблировку из любимой комнаты покойной графини Фельдерн.

Все это великолепие окружало бесчестную интриганку — ее гибкий стан покоился на этих диванах, ее золотисто-рыжие волосы касались этих подушек…

Студент бросил испытующий взгляд на лицо брата — было ли то действие окружающей обстановки или нет, но лицо горного мастера было бледно и неподвижно, как мраморное изображение.

Он машинально переступил порог; студент последовал за ним.

Глава 7

В эту минуту в смежной комнате раздался сильный, нетерпеливый звонок. Лена, оставив молодых людей, быстро вышла, широко растворив дверь.

Послышался детский голос, выговаривавший камеристке за ее долгое отсутствие. Бертольд в первый раз слушал эти повелительные, но в то же время приятные звуки. Глаза его невольно обратились к растворенной двери.

Посреди комнаты стояла маленькая графиня. Взяв из рук Лены салоп, она накидывала его себе на плечи, оттолкнув розовую шляпку, которую подавала ей камеристка.

— Ведь это самая новая, — упрашивала ее Лена. — Его превосходительство, папа, привез ее с собой.

— Не хочу! — решительно проговорила малютка, надевая на голову темный капор.

Затем она подозвала Пуса, нежившегося на подушке близ печки, и взяла его на руки.

К подъезду подкатила карета. Камеристка накинула себе на плечи теплую тальму и набросила на голову капюшон — все это свидетельствовало о немедленном отъезде, Только теперь, подойдя к двери, Гизела увидела горного мастера. Она кивнула ему как старому знакомому.

— Я уезжаю в Грейнсфельд, — сказала она грустно. — Грейнсфельд принадлежит мне одной, так всегда говорила бабушка… Папа хочет подарить фрейлейн фон Цвейфлинген Роксану…

— Кто же эта Роксана? — спросил горный мастер с принужденной улыбкой; прежде столь звучный голос его дрогнул.

— Бабушкина верховая лошадь.. Фрейлейн фон Цвейфлинген должна учиться ездить верхом, сказал сегодня папа за обедом… Бедная Роксана! Я ее очень люблю и не хочу, чтоб ее загнали!.. И вот посмотрите, как папа приказал убрать эту комнату, — бабушка там, на небе, будет очень-очень за это сердиться!

И, взволнованная, она направилась было к выходу, но на минуту остановилась.

— Я сказала папа, что терпеть не могу фрейлейн фон Цвейфлинген, — произнесла она, откидывая назад маленькую головку; в тоне этого детского голоса так и звучало глубокое внутреннее удовлетворение. — Она нехорошо обходится с нашими людьми и беспрестанно смотрится в зеркало, когда дает мне уроки… Но папа ужасно рассердился… Сказал, что я должна просить прощения у нее!.. О, этого я никогда не сделаю! Просить мне неприлично, бабушка всегда так говорила!

Она вдруг остановилась: на дворе послышался стук отъезжавшей от подъезда кареты. Почти в то же самое время раздались приближающиеся шаги.

— Его превосходительство папа! — прошептала Лена.

Гизела обернулась. Другое дитя в подобном положении испытало бы страх и боязнь, ибо чувство беззащитности и зависимости в известные минуты неумолимо овладевает даже самой непокорной детской душой, — но эта девочка сознавала, что она самостоятельна. Крепко прижав к себе своего Пуса, она спокойно продолжала стоять на прежнем месте.

Горный мастер отошел на несколько шагов в глубину комнаты.

— Высокомерный Брут! Как отлично уже умеет шипеть этот маленький змееныш! — проворчал студент, неохотно следуя за братом; в эту минуту он желал бы быть далеко от Белого замка и его обитателей.

Между тем министр подошел к ребенку.

— А! Так в самом деле мой петушок готов к отъезду? — произнес он с холодной насмешкой.