Евгения Марлитт - Имперская графиня Гизела

И затем полилась у них прежняя прерванная пасторшей беседа.

Между тем настал вечер. Пасторша предложила дамам спуститься вниз, ибо сейчас должно было начаться рождественское торжество — раздача с елки подарков.

Маленькая графиня схватила руку пасторши, дамы медленно поднялись со своих мест.

Внизу, в своем узеньком кабинете сидел пастор перед старинными маленькими клавикордами.

Личность эта нисколько не напоминала ту, какую бы мистик желал видеть на кафедре. Черты эти не побледнели в мрачном пыле фанатизма, ни единого следа той железной непреклонности и нетерпимости мрачного рвения веры не лежало на этом лбу, и голова не склонялась на грудь, стремясь явить миру живой пример христианского смирения, — нет, пастор этот был истым сыном Тюрингенского леса. Это был мужчина, полный сил, высокого роста, с широкой грудью, добрым лицом, большим открытым лбом, с густыми темными курчавыми волосами.

Теперь его окружали дети, вперившие полные ожидания взоры в лицо отца. Он безмолвным наклоном головы приветствовал вошедших дам и опустил руки на клавиши. Раздались звуки церковной песни; детские голоса пели: «Слава в вышних Богу и на земле мир».

По окончании гимна пасторша тихо отворила дверь в соседнюю комнату — там стояла убранная елка. Дети молча вошли.

Маленькая графиня с выражением разочарованья на лице остановилась среди комнаты — и это называется елкой? Это маленькое, бедное деревцо, с несколькими горящими свечами на ветвях? Едва заметные крошечные яблоки, орехи, которых никогда не отведывало знатное, болезненное дитя, и несколько довольно сомнительных пряничных фигурок — вот все, на что во все глаза смотрели эти дети. А под елкой, на толстой белой скатерти, лежали грифельные доски, карандаши — вещи, которые помимо елки даются каждому ребенку!

А между тем как эти дети счастливы! Никто не замечал ни изумления маленькой графини, ни саркастической улыбки госпожи фон Гербек.

Войдя в комнату, обе дамы немедленно удалились на софу, где по крайней мере их шлейфы были в безопасности от неосторожных ног «маленьких пандур».

Пастор ушел в кабинет, пасторша занялась хозяйством.

Началось угощенье. Маленькая графиня не могла принять в нем участия: все, что здесь подавалось, было ей запрещено.

Как какой-нибудь профессор, заложив руки за спину, она серьезно смотрела на детей. Один из пасторских сыновей, прозванный толстяком, проскакал мимо нее по комнате на только что подаренном ярко раскрашенном коне.

— Какая гадкая лошадь! — сказала Гизела. Всадник остановился, глубоко оскорбленный.

— Не правда, она совсем не гадкая! — отвечал он с неудовольствием.

— Настоящие лошади не бывают такими красными, и хвосты у них не торчат, — продолжала критиковать маленькая графиня. — Я лучше тебе подарю моего слона, который бегает по комнате сам, если его завести ключом. На нем сидит принцесса и кивает головой.

— «На нем сидит принцесса», .. — прервал ее рассудительно «толстяк». — Так я-то где после того сяду?.. Не надо мне твоего старого слона, я люблю мою лошадку!..

И с этим, понукая и пришпоривая, мальчик поскакал далее.

Гизела с изумлением глядела ему вслед.

Она привыкла, чтобы прислуга бросалась целовать ей руки, когда она что-нибудь ей дарила, а здесь с таким пренебрежением отказываются от ее подарков. Но еще более возмущало ее то, что «толстяк» находил прекрасной эту ужасную клячу. Она бросила взгляд на свою гувернантку, как бы ища разъяснения всего этого у нее, но та углублена была в разговор с Юттой.

Гизела одиноко стояла среди детей. К тем двум девочкам, возившимся в углу около куклы, не жалуя этих игрушек, она не хотела подойти, а «толстяк», с которым она хотела завязать разговор, отделал ее таким образом… Но вон там, в стороне, около стола, на котором сегодня, ради праздника, также зажжена свеча, стоят двое старших детей — мальчик и девочка, и оба с осторожностью перелистывают книжку: сказки Гримм, подаренные отцом старшему девятилетнему сыну.

— Была однажды маленькая девочка, — читал вполголоса мальчик.

Гизела приблизилась и стала вслушиваться. Она умела уже бегло читать, и сказочный мир с его неведомыми чудесами очаровывал эту юную душу.

— Дай мне эти сказки. Я буду их читать, — сказала она мальчику, стоя на цыпочках и тщетно заглядывая в книгу.

— Этого бы мне не хотелось, — отвечал он в смущении, запуская руки в свои курчавые волосы, — Папа обещал завтра сделать мне на нее обертку из бумаги.

— Я ее не испорчу, — с нетерпением прервала Гизела. — Подай же книгу!

И она протянула руки.

Этот повелительный жест ясно показывал, что этот ребенок не знал противоречий.

Мальчик измерил ее изумленным взором.

— Ого, это у нас так скоро не делается! — вскричал он, удаляя от нее книгу, но вслед за тем, как бы раскаиваясь в своей резкости, он, обернув книгу носовым платком, продолжал.

— Впрочем, возьми, читай эти сказки, только ты не должна так приказывать, ты должна попросить.

Была ли Гизела взволнована предыдущей сценой с «толстяком», или в эту минуту действительно она почувствовала сознание своего высокого положения в свете — добрые, прекрасные глаза ее сверкнули, и, отвернувшись от мальчика, она презрительно проговорила:

— Книги твоей мне не нужно, а просить — я никогда не прошу!

Дети широко раскрыли глаза.

— Ты никогда не просишь? — повторили они хором.

Восклицание это привлекло внимание госпожи фон Гербек. Увидя неприязненное выражение на лице вверенного ей дитяти и догадываясь о случившемся, она поднялась и поспешно проговорила:

— Гизела, дитя мое, прошу тебя, поди скорее ко мне.

В эту минуту, уложив меньшого ребенка, вошла в комнату пасторша.

— Мама, она никогда не просит! — заговорили дети, показывая на Гизелу, неподвижно стоявшую посреди комнаты.

— Да, я не хочу просить, — повторила она, однако уже не с такой самоуверенностью, чувствуя на себе взгляд пасторши. — Бабушка всегда говорила, что мне неприлично просить, что я должна просить только папа, но никого другого, даже госпожу фон Гербек!

— Правда? Бабушка действительно так говорила? — ласково и вместе с тем серьезно спросила пасторша, беря за подбородок девочку и глядя ей прямо в глаза.

— Я могу вас уверить, моя любезная госпожа пасторша, что это было неопровержимым убеждением покойной графини, — отвечала за ребенка госпожа фон Гербек с неописуемой дерзостью, — и, само собой разумеется, никто не имел права питать подобных взглядов на воспитание более, чем она, в ее высоком положении!.. Кроме того, я должна вам дать добрый совет, собственно ради интереса ваших детей, разъяснить вам, что в маленькой графине Штурм вы должны видеть нечто иное, чем в каких-нибудь Петерах или Иоганнах, с которыми вам приходится обыкновенно иметь дело!

Не возражая ничего гувернантке, пасторша позвала своего старшего сына, чтобы узнать, как было дело.

— Ты должен быть предупредительнее, — Произнесла она, когда ребенок закончил, — должен дать книгу маленькой Гизеле, как только она этого пожелала, — потому что она наша гостья, — помни же это, мой милый!

Затем дети отправились спать, а Гизеле пасторша дала сказки и свела ее в классную, дверь в которую осталась полуотворенной.

— Так, по-вашему мнению, — проговорила она, возвратившись, — я должна детям своим внушить уважением к маленькой графине? Но едва ли это возможно, так как я сама — извините мою откровенность — не питаю к ней этого чувства.

— Ай, ай, моя милейшая, так мало смирения в жене священника! — прервала ее гувернантка со своей обычной улыбкой. В тоне ее слышалось глубокое ожесточение.

— Я не так понимаю смирение, как вы, — проговорила пасторша также с улыбкой, полной юмора и простодушия. — Маленькую графиню я могу любить как ребенка, но уважать ее!.. Не понимаю, как взрослый человек может уважать ребенка!

Гувернантка поднялась.

— Это ваше дело, любезная госпожа пасторша, — проговорила она сухо.

На дворе послышался скрип саней, приехавших из замка.

Гизела вошла в комнату и подала пасторше книгу. Своеобразный был характер у этого ребенка! Ни нежно-льстивое обращение госпожи фон Гербек или кого другого из окружающих ее, ни даже ласки отчима не могли вызвать расположения и растрогать сердце этой девочки. Но теперь, прощаясь с пасторшей, женщиной, относившейся к ней с тем обожанием, к которому она привыкла, малютка бросилась к ней и с горячностью обвила шею ее своими худенькими руками.

Пасторша крепко поцеловала подставленные ей губки.

— Храни тебя Господь, милое дитя, будь мужественна и честна, — проговорила она, и голос ее стал необыкновенно мягок, — она знала, что видит ребенка в своем доме последний раз.

Выходка эта заставила побледнеть гувернантку. Холодно-презрительная улыбка была ответом на «ребяческую демонстрацию».

Сцена была прервана вошедшим лакеем, принесшим в комнату разные шали и салопы.

— Снесите вещи в комнату фрейлейн фон Цвейфлинген! — приказала она. Затем, взяв Гизелу за руку и приветливо наклонив голову, она проговорила, обращаясь к хозяйке:

— Много благодарна вам за ваш восхитительный рождественский вечер, моя милая госпожа пасторша!

С достоинством и грацией прошла она по комнате и по лестнице. Войдя же в комнату Ютты, вне себя бросилась на стул.

— Ни минуты я не должна оставаться здесь, моя милая фрейлен Ютта! — вскричала она, глубоко переводя дыханье. — Однако и в таком волнении я не могу показаться на глаза прислуге! Посмотрите, как горят мои щеки!

И она попеременно своими белыми руками стала сжимать виски и лоб.

— Боже милосердный, что это был за вечер! Само собою разумеется, я с Гизелой последний раз в этом благословенном пасторском доме!

Ютта побледнела.

— О, это еще будет не так скоро, — я во всяком случае сюда еще приду! — произнесла решительно маленькая графиня, подражая тону пасторского сына.