Ольга Дрёмова - Иллюзия любви. Ледяное сердце

— Матерь Божья! Что же я наделала-то! Как же теперь быть-то?.. — Полина Матвеевна судорожно сглотнула, прижала ко рту ладонь и, испуганно моргнув, застыла на месте.

— Что там у тебя стряслось? — Громыхнув железной ручкой ведра, Тамара Климентьевна отставила швабру в угол, бросила тряпку в воду и с удивлением посмотрела на регистратора.

— Ой, что теперь будет… что буде-е-ет… — Не отнимая руки от лица, Голубева безнадёжно вздохнула и в который раз, будто надеясь на чудо, провела пальцем по чернильной строке. — Нет, так оно и есть… Ой! Страсть-то какая!

— Да что там у тебя? На тебе чтой-то лица совсем нет! — Климентьевна вытерла мокрые руки о край фартука и подошла к рабочему столу подруги. — Что ты так убиваешься, записала, что ль, чего не туда? Подумаешь, документ — вахтенный журнал, возьми да исправь — и вся недолга! Нужен он кому больно? — Она подошла к Полине Матвеевне и заглянула в исписанную тетрадь. — Где напутала-то, покажи, может, ещё ничего, не заметит никто?

— Томик! Я такое сотворила… — Полина Матвеевна подняла глаза от журнала, её лицо выражало полное отчаяние. — Всё, пиши пропало. Последний день мы с тобой вместе работаем. Уволят меня завтра. Даже не завтра, а прямо сегодня, — уверенно проговорила она и для убедительности несколько раз утвердительно качнула головой.

— Да за что же?!

Глянув в тетрадный листочек, ровнёхонько расчерченный на вертикальные столбики и заполненный сверху донизу аккуратным почерком, Климентьевна непонимающе вскинула брови: разруби её на куски, озолоти с головы до ног, ей самой так не управиться с этой бумажной писаниной ни за какие коврижки.

— Помнишь, ночью нам позвонили из реанимации и сообщили, что у них там умерла какая-то Тополева?

— Ну… — сосредоточенно протянула Климентьевна, и её брови начали медленно приближаться одна к другой.

— Мне бы, дуре, как другим, оставить это до утра, а я — нет, сознательная, схватилась за телефонную трубку, будь она неладна! — Голубева с досадой взглянула на старенький телефон с треснутым корпусом. — И дёрнул же меня чёрт! — Она механически поправила отошедший край изоленты, намотанной вокруг аппарата в несколько слоёв.

— Когда это было, чтоб за доброе сердце с работы увольняли? Не выдумывай ты Христа ради! — отмахнулась Климентьевна.

— Это ж угораздило меня так маху дать! — Не обращая внимания на слова подруги, будто не слыша их, Полина Матвеевна шумно вздохнула. — Эх, грехи наши тяжкие… Очки нужно было одевать, вот что. Но кто же знал, что их двое? Ты только посмотри! — Она ткнула пальцем в середину листа. — Это ж надо такому приключиться: одна — Тополева, другая — Тополь, и обе, как на грех, в реанимации. А эта, сменщица моя, пишет как курица лапой, не поймёшь, где какая буква!

— Да неужто… — Озарённая внезапной догадкой, Климентьевна затаила дыхание и скосила глаза на подругу.

— А ты говоришь «доброе сердце»… — расстроенно проговорила Голубева и издала языком странный звук, похожий не то на щелчок, не то на причмокивание. — Ты представляешь, какой сегодня будет скандал? Господи, срам-то какой, хоть под землю со стыда провались!

— Так что ж ты сиднем-то сидишь? — ахнула Тамара Климентьевна. — Бери скорее трубку да звони, говори, что ошибка вышла, даст Бог, всё ещё обойдётся!

— Я уже туда три раза звонила — без толку, никого нет. Скорее бы смену сдать, что ли. — Голубева с надеждой взглянула на круглые настенные часы, повешенные прямо напротив входных дверей, и вдруг её лицо побледнело.

За толстыми двойными стёклами больничных окон стоял молодой человек лет двадцати, то и дело вскидывающий руку, явно ожидая открытия. По-видимому, он очень нервничал, потому что беспрерывно курил. Но делал он это исключительно для того, чтобы хоть чем-то занять себя, потому что, не докурив одной сигареты даже до половины, он бросал её в урну и тут же затягивался следующей.

— Вот он, красавчик, с самого утра явился — не запылился!

— Думаешь, он? — Тамара Климентьевна близоруко прищурилась и оглядела парня с ног до головы. — Вряд ли.

— «Вряд ли»… — едко откликнулась Голубева. — Ничего не «вряд ли», сама ведь знаешь, за столько-то лет глаз намётанный. Кто ж в больницу без сумки приходит? У нас тут не курорт.

— И то верно.

— Ладно, чему быть — того не миновать. — Полина Матвеевна поправила выбившуюся из пучка прядь и снова заколола волосы шпилькой. — Знаешь что, перед смертью не надышишься: открывай-ка ты дверь, Томик, да впускай сюда этого страдальца.

Неуверенно поведя плечами, словно сомневаясь, не лучше ли будет выйти на крыльцо и объясниться с молодым человеком с внешней стороны дверей, Тамара Климентьевна провела по волосам рукой, зачем-то оправила на себе фартук и неторопливо пошла к дверям.

Услышав, как щёлкнул тяжёлый засов, молодой человек тут же загасил окурок о край урны и стал подниматься по ступеням, ведущим ко входу. На территории больницы никого не было видно, только у соседнего корпуса, въезжая в узкое пространство между фонарным столбом и какой-то кирпичной постройкой, пыталась припарковаться старенькая иномарка.

— Сынок, ты случаем не Тополь будешь? — Пожилая уборщица встала посреди прохода так, что волей-неволей Семёну пришлось остановиться. — Ты уж извини, что я спрашиваю. — Она доброжелательно улыбнулась и бросила незаметный взгляд через стекло, отделяющее тамбур дверей от основного коридора.

— Тополь… — Молодой человек с удивлением посмотрел на женщину в цветастом фартуке поверх платья с коротким рукавом. — А что вы хотели?

— Понимаешь, какое дело… — замялась та. — Даже не знаю, как тебе сказать… — Она снова покосилась на конторку, за стеклом которой ни жива ни мертва сидела её подруга. — Ты только не бери близко к сердцу, ладно?

— Вы о чём? — Неожиданно сердце Семёна пропустило несколько ударов, и по всему телу начала разливаться противная слабость. Ощущая в кончиках пальцев тихое покалывание, он задержал дыхание и с трудом сглотнул. — Я вас не понимаю.

— Ох, горе горькое… — чувствуя себя как на иголках, Климентьевна набрала побольше воздуха в грудь и ринулась в омут с головой. — В реанимации ночью умерла не твоя мама, а совсем другая женщина.

— Что?! — от смуглого лица Семёна вмиг отхлынула вся кровь, и оно приняло какой-то странный серовато-зеленоватый оттенок.

— Понимаешь, уж больно ихние фамилии схожие, твоей матери и той, что померла. Твоя-то — Тополь, верно? А у покойницы — Тополева, через это и путаница случилась, вот оно что. — Глядя в ошарашенное лицо молодого человека, Климентьевна сердобольно причмокнула губами и махнула рукой куда-то наверх, в сторону лестницы, по всей вероятности туда, где располагалось отделение реанимации.

Семён обвёл взглядом узкое пространство между двумя дверьми, открывающимися в разные стороны, и почувствовал, как его колени начали мелко-мелко трястись. Будто крошась, окружающее пространство расслаивалось, раскалывалось на отдельные кусочки с битыми и острыми, как бритва, краями, и, осыпаясь, резало Семёна по живому.

— Как же так?.. — С усилием шевельнув губами, он скользнул взглядом по тёмно-серому железу дверей, и перед его глазами отчётливо и до боли ясно проступили глубокие безобразные царапины на прямоугольных металлических ручках.

— Ты уж прости, что так вышло. — С беспокойством вглядываясь в пепельно-серое лицо молодого человека, Климентьевна коснулась его локтя, но тот, словно обжегшись, отдёрнул руку и полоснул по женщине взглядом.

— Как вы могли?! — От неимоверного напряжения голос Семёна вдруг сорвался и зазвенел тонким, почти женским фальцетом. Давясь, он глотал слёзы, так и не выступившие на глазах, а отчего-то запёкшиеся в горле горячим тягучим сгустком. — Ненавижу! Как я вас всех ненавижу! Вчера вы похоронили мою мать, а сегодня меня самого!

— Что ты такое говоришь, типун тебе на язык! — испуганно проговорила Климентьевна и со страхом махнула рукой в его сторону. — Разве так можно?!

— А как можно, как?! — сложив ладони в кулаки, Семён изо всех сил ударил по железу дверей, а затем неожиданно развернулся и, не разбирая дороги, пошел прочь, благодаря и проклиная небо, в один день вернувшего жизнь его матери и поставившего крест на его мечтах о собственной свободе.

— Пап, у тебя с деньгами как? — Семён накрутил на вилку макароны и обмакнул их в томатный соус.

— По сравнению с Кондесю — плохо, — осторожно вывернулся Леонид. — А что, проблемы?

— Не то слово… — Семён помрачнел и отложил вилку в сторону. — Понимаешь, так получилось, у меня в институте ещё с лета остался один хвост. Другие предметы я проскочил как-то удачно, а тут — ну ни в какую. Я и так к профессору, и эдак, а он упёрся — вот вынь ему и положь все до единого конспекта за семестр. А где ж я их ему возьму? Ты же понимаешь…

— Чего легче — взял бы у кого-нибудь из соседнего потока на денёчек. — Леонид удивлённо пожал плечами. — Дел-то…

— Не поверишь — я так и сделал, — едко усмехнулся Семён. — Только этот старый гусак раскусил меня в два счёта. Пока я готовился к ответу, он пролистал тетрадь, а потом взял мой листочек, на котором я писал, и сравнил почерк.

— Какой дедушка молодец! — Леонид восхищённо цокнул языком. — Нет, что ни говори, а старый конь борозды не портит.

— Не знаю насчёт борозды, но крови он мне попортил много. Экзамен я ему сдавал раз восемь, не меньше, и всё равно он, паразит, оставил меня на осень. Я попробовал в сентябре к нему сунуться — снова неудачно. А потом закрутился, понимаешь, то одно, то другое, — расстроенно протянул Семён. — Между прочим, возле деканата как-то вывешивали списки тех, кого за старые хвосты к зимней сессии не допустят, — меня там вроде не упоминали.