А ведь не присутствовал при наших беседах!

– Помогают больным, – ответил тот. – Чтоб выздоровели.

– А разве мы не болеем? – спросил Шаман.

– Боюсь, что вы не болеете, – вздохнул Ефим. – Боюсь, что вы не соответствуете изменившемуся миру.

– Я тоже этого боюсь, – грустно согласился Шаман.

– Да ты что! – взвился я. Что же, вся моя деятельность никому не нужна? А как же идея с резервацией?

Как оказалось, про резервацию я сказал вслух.

Береславский задумался.

– Резервация как первый шаг, временный, годится. Чтобы просто не потерять этнос. А дальше все равно нужно перестраивать народ к новой жизни. Потому что перестроить мир под старую жизнь не удастся. Ну не захочет твоя Смагина прокуковать в избе всю молодость. Даже рядом с тобой.

– Значит, все-таки помощь? – уточнил Шаман.

– Больному – да, – согласился Ефим. – Если начнет поправляться – пусть пашет сам. Система должна быть самоподпитываемой. И устойчивой к внешним возмущениям.

– А если не начнет поправляться? – спросил я.

– Похоронить, – со вздохом ответил рекламист.

Потом мы еще долго говорили. Особо задели приведенные Береславским примеры «резерваций». Все – фактически из одного времени и даже одного географического места.

Один – нынешняя Палестина. Единственное в мире полугосударственное образование, уже три поколения живущее исключительно подаянием. Кормит – весь мир.

И в абсолютных цифрах, и на душу населения – куча бабок. И – минимум счастья. Даже не счастья, а элементарной жизненной защищенности.

Но и эта вялотекущая и безрадостная жизнедеятельность мгновенно прервется с прерыванием потока помощи.

Второй пример был с кибуцами. Тоже, по сути, резервация: уже не для попрошаек – все трудятся и зарабатывают сами, – но для тех, кто не готов в одиночку биться с окружающей действительностью. Сыты, обуты и дети образованны. Однако количество этих «неготовых» всегда постоянно и не превышает трех-пяти процентов от всего населения. Во все времена.

И третий пример – с самим государством Израиль.

Все начиналось как типичная резервация. Цель – сохранение этноса и его духовности. Сначала в бой пошли идеалисты: они отдавали идее все, часто включая и жизнь. И на этом этапе им требовалась материальная помощь извне.

Но когда задача сохранить – духовность, святыни, генофонд и даже язык (его пришлось реконструировать по священным книгам) – была выполнена, поставили следующую задачу – развить и приумножить.

– А ты считаешь сегодняшний Израиль навеки укоренившимся? – с сомнением спросил я. – При таком-то обилии врагов?

– Ну, больше полувека уже живут. Несмотря ни на что. Но вообще-то навеки или не навеки – уж точно определяют не люди, – улыбнулся профессор. – Просто люди должны делать все от них зависящее, чтобы навеки.

– В общем, начиная со второго варианта сценарий «резервирования» становится перспективным, – подытожил Береславский.

После, уже в избе, Шаман заставил Береславского еще разок обнажить свой немалый торс и даже уложил его на лежанку. Затем тщательно потер ему – повыше брюк, пониже лопаток – какой-то вонючей мазью и пару раз что-то там в спине торкнул. Профессор взвыл, а потом, прислушавшись к себе, разулыбался: то, что гнусно тянуло несколько лет, вдруг ушло бесследно.

– И больше не заболит? – счастливо спросил он.

– Заболит, конечно, – успокоил Шаман. – Ты ж не молодеешь. Пойдешь к хорошему мануальному терапевту. У тебя в поясничном отделе защемление. – Он говорил простыми словами, но я-то знал, что Шаман и с Доком способен пообщаться на одном языке. – И вот тебе еще, – протянул он рекламисту склянку из темного стекла.

– А это зачем?

– Общеукрепляющее, – объяснил дед. – По одной капле в чай. Неделю капаешь, неделю – нет. Три раза в день. Три цикла. Легко запомнить.

– И что будет?

– Надеюсь, что ничего, – усмехнулся Шаман. – А вот без этих капель – будет чего.

– Почему? – напрягся рекламист.

– Потому что не молодеешь, я же сказал. И на стуле целыми днями зад греешь. И на баб расходуешься не по возрасту.

Ефим почтительно и с некоторым смущением слушал Шамана. А потом, как мне показалось, вдруг с ужасом представил, как если бы его Наташка обладала такими же способностями. Спина бы у него, конечно, не болела. Но…

Уезжали – уже начало темнеть. На прощание Шаман удивил меня еще раз. Он подарил Ефиму амулет – маленький многоугольник из вылежанной в реке лиственницы. На нем непонятным образом был искусно выведен наш орнамент. Непонятным – потому что я сам пытался резать ножом вымоченную древесину. И топором – тоже бесполезно. Но как-то дед это делает. На то и Шаман.

Не просто подарил. А положил ему в нагрудный карман рубашки и велел всегда носить там. Ефим, что мне понравилось, отнесся ко всему серьезно. Без ухмылки. Уверен – будет амулет носить.

Все уже сели в «уазик», а меня задержал Шаман.

– Держись за него, – сказал он мне.

– А что, он уже почти главный чукча? – поинтересовался я. А чего? Пример с губернатором Чукотки уже был.

– Нет, – не принял шутки Шаман. – Он – орудие провидения.

Очень так понятно все объяснил…

– И за нее – тоже держись, – поцеловав меня, чего раньше не делал, добавил дед.

И улыбнулся.

Глава 35

Трасса Хабаровск – Владивосток, 10 августа

«Друзья» встречаются вновь

Покидая Хабаровск, Ефим испытывал двойственное чувство.

С одной стороны, реально надоело ждать машины: их приход железнодорожники задерживали уже дважды, а за время пробега народ привык к перемене мест.

С другой – Ефим понимал, что каждая следующая секунда будет для них все опаснее.

Приближался Владивосток, и как противоборствующие стороны захотят изъять героин – по дороге или в городе, с боем или без боя, – оставалось полнейшей загадкой.

Скрепов, правда, в Хабаровске проявился. Нашел Ефима сам и еще раз пообещал умертвить его самым жестоким способом, если тот сделает что-нибудь не так. При этом что такое «так», не объяснил.

Зато дал номер мобильного. Без радости дал, но Береславский был убедителен – а если потребуется помощь? Мало ли кто захочет попользоваться дорогостоящим порошком.

Кстати, про конкурентов Скрепов не сказал ничего. Только постращал на предмет предательства. Хотя знал, что Ефим о конкурентах – в курсе. Лично присутствовал при стрельбе на красноярском фуникулере.

Как ни странно, Ефима радовало наличие двух врагов сразу (если, конечно, такое в принципе может радовать). Если б враг был один, ему бы было тяжелее. А так оставалась надежда свести их лбами.

Вариант изъятия порошка на трассе – как самый опасный – он все же решил исключить. Это запросто могло быть со стрельбой.

Так что, когда представилась возможность прокатиться в сопровождении машин ГАИ, Ефим не стал от нее отказываться.

Он, конечно, помнил некоторые, в основном моральные, проблемы, сопряженные с таким конвоированием. Но уж пусть лучше выругается вслед хабаровчанин или приморец, чем пробежный народ окажется в глухой тайге на пустынной трассе под дулами автоматов.

А то, что плохие парни легко нажимают на спуск, Береславский уже убедился.

«Нет, все сделано правильно», – думал он, не выпуская из виду пульсирующие огоньки впереди идущей гаишной машины. Другой вопрос – поможет ли вся эта светомузыка при встрече с реальным врагом.

Оставалась еще пара поворотов – и конвой покинет город.

В принципе он всем понравился: и Береславскому, и Доку, и Смагиной. Что касается Самурая, для него Хабаровск и так был почти родным. Это он привел фольклорное название города: «две горы, три дыры» – довольно точное отображение местной топографии.

Если идти поперек, то так и будет: вверх-вниз, вверх-вниз. Если же идти вдоль, то получалось в основном в одном уровне, но очень красиво. Да и как не быть красиво, когда по городу течет Амур?

Гостей возили по широкой желто-зеленой реке на пароходике. Ефим, обожавший все плавающее, был счастлив.

Ветер сдул его бейсболку и унес, наверное, прямо в Китай. Но Ефиму не жалко – видно, кепку потянуло на родину.

Особо счастлива была Смагина. За Байкалом она вообще чувствовала постоянный душевный подъем – здесь ей нравилось несравнимо больше, чем в родной Центральной России.

А вот Самурай поначалу был все грустнее и грустнее.

Жили они в другой гостинице, по материальным соображениям. Ефим пытался поучаствовать в решении жилищного вопроса, но и тот и другая отказались, предпочитая полную независимость, пусть даже и в четырехместном номере каждый.

Самурай, решительный во всех остальных проблемах, здесь оказался стеснительным, как первоклассник.

Любит – не любит? Согласится ли жить в деревне? Сможет ли он соответствовать ее материальным и сексуальным запросам? И даже – не слишком ли он молод?

Ефим сначала пытался отвечать по факту. Что узнать, любит или нет, можно только спросив. А соответствует ли запросам, особенно сексуальным, можно, только попробовав. Ибо на словах такое выяснять трудно.

Про молодость – вообще не вопрос. Хуже, если бы имела место старость.

Но Самурай не унимался, одолевая старшего товарища своим любовным нытьем.

Короче, достал. И Ефим, уходя на дневные лекции, которые имели привычку плавно переходить в вечерние развлечения, ткнул ему в руки ключи от своего люкса. И дал краткую, но двусмысленную инструкцию – заходи и имей.

– А вдруг она не захочет? – испугался Самурай.

– Сделаешь себе харакири, – подсказал выход добрый Береславский.

Судя по всему, харакири не понадобилось. Потому что в последний день пребывания в Хабаровске, когда так славно смотались в родные Самураевы места, он уже не ныл и не стонал, а ходил под ручку со Смагиной, прямо как голубки, пусть даже и разновозрастные.

Вообще же Ефим не видел ничего страшного в том, что Смагина старше его друга. Каждому подвижнику и революционеру – а Самурай, несомненно, являлся подвижником и революционером – нужна не столько пламенная, сколько надежная подруга. Потому что пламенности в любом пассионарии и так достаточно, но после революционных потрясений почему-то всегда хочется борща.