Их было мало, всего человек восемь. А живых отцов у них и у пяти не насчитается.

Я прямо из машины с удовольствием протянул им заранее припасенные пряники. Не слишком мытые ручонки их мгновенно расхватали.

И тут же потеряли ко мне интерес. Зато обнаружили его к моей любимой Татьяне Валериановне.

Та, со мной не сговариваясь, поступила так же. Только вместо пряников оказалось печенье «Юбилейное». А двум девочкам достались крохотные куколки.

Мгновенно осчастливленные дети тут же невежливо смылись.

Мы наконец вылезли из машины и размяли порядком затекшие ноги.

– А воздух тут в самом деле можно в консервные банки закатывать и продавать, – по-своему похвалил природу наш бизнесмен. – Ну, чего, пошли к колдуну? – спросил он.

Я не обиделся. Сейчас он присмиреет. При Шамане все смиреют: и простые граждане, и даже редко забредающая сюда власть.

А вот он и сам.

Шаман. Деда Сережа. Его обступили дети, хвастаясь подарками. Он их всех успел мгновенно кого погладить, кому воротник поправить. Да, видно, не хватало ему своих детей.

Шаман не казался моложе своих лет. Наоборот, он вообще потерял хоть какой-то возраст. В равной мере ему можно было дать и пятьдесят, и сто.

Задубевшее темное лицо было почти все покрыто пегой бородой. Смуглые заскорузлые ладони торчали из рукавов ветхого зипуна. Кстати, что такое зипун? Я-то имел в виду телогрейку с отрезанными рукавами.

Разрез глаз не слишком угадывался под нависшими седыми, а точнее, пегими, как и борода, бровями.

– Привет, сынок, – сказал он мне.

– Привет, деда Сережа, – сказал я. Больше всего мне хотелось броситься и обнять старика. Да и ему, уверен, тоже. Только не принято у нас таких нежностей. Может, зря?

– Здравствуйте, – уважительно пожал ему руку Береславский и только рот раскрыл, чтоб представиться…

– Здравствуйте, Ефим Аркадьевич, – четко выговаривая все буквы, поздоровался с ним Шаман. И тоже уважительно – не со всякими он так, далеко не со всякими! – пожал протянутую руку.

Это меня удивило и обрадовало. Причем обрадовало больше, чем удивило.

– Здравствуй, девочка, – нежно обнял он Таню. – Осматривайся, привыкай. Тут тебе жить долго и счастливо.

У меня аж внутри захолодело. Если он ошибся, то рушится сразу все: и моя любовь, и слепая вера в его способности.

Но ведь еще ни разу не ошибся? Меня потихоньку начала заливать теплая замечательная радость. Ведь еще ни разу на моей памяти не ошибся старик!

Потом он пригласил нас в дом, и мы зашли в избушку, в которой прошла добрая половина моего детства. На пороге пришлось на ходу подхватывать Береславского, прицелившегося своим немаленьким носом прямо в чисто выскобленную половицу. Забыл, оказывается, ученый-профессор, что в диких краях не только верхний косяк низкий, но и нижний порог высокий. Потому что нам, чукчам типа, и нагнуться, и ножку поднять несложно. Пузо-то не мешает! Зато зимой гораздо меньше тепла из избушки выходит, когда дверь открываешь.

Внутри тихо и славно пахло сухими травами. Они и сейчас, и раньше были полноправными хозяевами этого жилища, свисая с протянутых под потолком одревесневелых плетей лиан (никаких новомодных пластиковых шнуров!), оккупировав лежанку большой печи и все сколько-нибудь пригодные для хранения плоскости.

Да, Шаман знал толк в травах. Даже воспаление легких убирал у бедолаг без антибиотиков. А воспаления легких бывали часто. И вовсе не из-за тяжелых климатических условий. В основном из-за банального пьянства.

Шаман аккуратно сдвинул траву с деревянного, почерневшего от времени стола и предложил всем чаю.

Народ согласился и уже через четверть часа с кайфом хлебал из больших глиняных кружек теплый ароматный напиток, сваренный в настоящем самоваре. Опять же – в основном не из индийских, а из дедовых трав.

– Ну что, – улыбнулся Шаман. – Вовремя доехали. Большой дождь будет скоро.

Ефим зыркнул в окошко – там было чисто. Но видно было – поверил. Он вообще отнесся к деду серьезно. С первого его слова.

В Береславском немедленно проснулся ученый.

– А как вы получаете эту информацию? – уважительно спросил он Шамана.

– Обычно по радио, – на полном серьезе ответил тот и кивком показал на стоявший в тени древний транзистор «ВЭФ».

Смагина деликатно фыркнула. Док откровенно заржал. Но профессора это никак не задело. И вообще как можно задеть статую, которая просто-таки приросла к постаменту?

– А что за растение добавлено в напиток? – снова полюбопытствовал он.

– Листья индийского чая, – опять же честно ответил Шаман. Теперь уже заржал Береславский. А потом и все собравшиеся.

На самом деле теперь дед почти не шутил, потому что чайный лист был действительно лишь добавлением к сложному составу, из которого лично я знал мелиссу, женьшень, мяту, золотой корень, элеутерококк. А сколько их знал Шаман? Иногда мне казалось, что он вообще в тайге знает все. И не только в тайге, кстати.

После чаепития Шаман повел гостей еще к одной нашей достопримечательности – термальной грязи. Идти было недолго – минут пятнадцать. Тоже рядом с рекой. Это были две здоровенные разделенные невысокой скалой лужи, до краев наполненные черно-бурой густой бурлящей жижей. Бурлило, конечно, не от кипения, а от выходящих из-под земли нагретых газов.

– Мальчики – налево, девочка – направо, – объяснил Шаман. – Лежать по первому разу не более восьми-десяти минут. Потом – в реку. Вот вам, чтоб обтереться. – Он раздал предусмотрительно прихваченные полотенца. – В воду заходите спокойно, там ни ям, ни коряг.

Татьяна Валериановна сразу взяла полотенце и молча пошла за скалу. Это мне в ней очень нравится: она всегда торопится жить и боится пропустить что-то интересное.

Мы с Доком и Стасом тоже начали раздеваться.

Лишь Береславский явно не собирался снимать свои объемистые пиджак и штаны.

– Давай-ка, пацан, снимай все, – строго сказал ему Шаман.

Давненько, видно, г-на Береславского не называли пацаном…

Он смешно покрутил шеей и попытался отвертеться:

– Да у меня даже плавок нет.

– А где ты тут плавать собрался? – справедливо заметил дед.

В итоге профессор, хоть и нехотя, приступил к раздеванию – похоже, и ему как-то не по себе было спорить с дедом.

Еще через две минуты мы все были в луже в чем мать родила. Впрочем, даже вынимая из нее какую-либо часть тела, мы уже не рисковали нарушить правил приличия. Потому что были украшены ровным, почти черным, слоем теплой и довольно-таки вонючей грязи.

Лежать было, как обычно, – для меня-то это постоянная процедура: сначала – никак, а потом – все приятнее и приятнее. Даже дремота накатывала какая-то умиротворенная.

Однако уже очень скоро дед сначала крикнул Смагиной, чтоб она вылезала, а потом, когда та ответила, что уже ополоснулась, велел и нам бежать в реку.

– А я бы еще полежал, – теперь уже не хотел выходить Береславский. Он завалился у края лужи на спину, удобно пристроив затылок на мягкую траву. Пожалуй, только позой он отличался от блаженствующего гигантского хряка. Или гиппопотама с увиденной мной однажды ночью картины женщины-художницы.

С его высоко торчащего живота грязь плавно сползала вниз, в итоге живот у Береславского был двухцветный – черный внизу и весело-желтенький – сверху.

– Помрешь – належишься, – кратко объяснил ему дед. – Вставай давай.

Ефим, пыхтя и похрюкивая – ну, это я уже так, к слову, – вылез из «ванны» и неторопливо пошел за Стасом и Доком к реке.

И вот там его ждало ба-альшое разочарование! Мы как-то забыли сказать профессору, что температура в нашей реке никогда не поднимается выше четырнадцати градусов. А в луже-то было – плюс сорок!

– Ни за что! – заорал профессор, пощупав воду пяткой. – It is impossible! – От ужаса он даже перешел на иностранный язык.

– Посибол, посибол, – уверил его Шаман. – Или что, так обратно поедешь?

Береславский оглядел себя. Отчаяние светилось в его выпуклых карих глазах.

Все остальное тело было гораздо темнее. И пахло не розами.

– Тебе помочь? – участливо спросил Док.

– Как? – воздел руки кверху Ефим Аркадьевич.

– А вот так, – объяснил добрый доктор, дав профессору изрядного пинка. Тот шлепнулся в воду, как трактор с обрыва, и, стеная и фыркая, поплыл против течения.

Потом немного развернулся и, сверкая отмывшимся задом, направился к противоположному берегу, теперь уже напоминая не хряка, а безрогого лося.

Наша река никогда не была широкой, но я забеспокоился и собрался плыть за ним.

– Не боись, – осадил меня Шаман. – Он не хилее тебя будет. Только с пузом.

И точно.

Профессор доплыл до того берега и вернулся. Можно сказать, почти Белоснежкой.

Нет, нельзя сказать. Вряд ли Белоснежка была такой мохноногой. И мохногрудой…

– Вот ты какой, Док, – укорял его на обратном пути профессор. – А ведь клятву Гиппократа давал.

Док хитро посмеивался в усы.

– А ведь раньше ты был другой, Док, – продолжил нытье Береславский. – Раньше ты бы так со мной не поступил. До встречи с ней.

– С кем – с ней? – не понял Док.

– С козой, – объяснил рекламист. – Она взорвала твой мозг и изменила сознание.

– Ну, гад, – только и выдохнул Док.

– А что за коза? – поинтересовался я.

– Док расскажет, – перевел стрелку профессор. – Он по ним специалист.

Однако Док не только не рассказал, но даже показал Ефиму кулак. Я понял, что это у них глубоко личное, и отстал.

А потом все разделились. Стас с Доком и Татьяной Валериановной пошли гулять по деревне. А Шаман взял меня и Береславского и повел…

Вот этого я точно не ожидал.

Он привел чужака – пусть и моего друга – к родовому капищу.

Огромный камень и много маленьких камней. Большой сухой ствол с несколькими ветками, на которых – сотни белых и розовых тряпочек.

Это место точно не для туристов.

Но Шаман никогда и ничего не делает зря.

Мы постояли немного молча. Ефиму ничего не объясняли. Да он и так понял, с уважением отнесшись к чужой святости.

– Так ты думаешь, Ефим Аркадьич, что помогать слабым народам не надо? – спросил дед профессора.