Ефим, как всегда, сразу завелся. Ему не нравится убогая страна – прибежище убогих. Он говорит, что сильные люди и составляют сильную страну. И сильным опека не нужна. Его любимая поговорка: не делай людям добра – не плоди негодяев.

Хотя, конечно, это не позиция, а поза.

Я с удивлением узнал – и то Док вскрыл тему, – что мелкая в общем-то контора Береславского реально помогает больным людям, причем на постоянной основе. Ефим сначала мялся, но потом сам рассказал о двух таких детях.

Записываю почти дословно.

Ефим никогда не отдавал денег в разные фонды, потому что, на его взгляд, в фондах, как правило, сидят уже готовые негодяи. Он же всегда старался помогать конкретным людям. Протез для парня, приехавшего с чеченской войны. Слуховой аппарат для мальчишки с Алтая. Пятьдесят упаковок подгузников для матери-одиночки. Стипендия для девочки-детдомовки.

– Вот с ней-то я и понял всю ошибочность самой системы государственного вспомоществования, – объяснил Береславский.

Это меня сильно заинтересовало: я бы, пожалуй, никак не отказался от государственной поддержки моего народа (правда, тоже боюсь, что все растащат, в том числе и мои соплеменники).

– Что, девчонка скверная была? – спросил я.

– Нет, отличная девчонка. Добрая и неглупая.

– А как вы ей помогали?

– Платили стипендию два года, пока училась на верстальщицу. Мы ее еще в детдоме вычислили, она интересовалась компьютером. Потом у нас работала полгода. А потом извинилась перед нами и ушла.

– Куда же?

– А никуда! – разозлился Ефим. – Слава богу, не в проститутки. Она действительно хорошая девочка. Но детдом ее сгубил.

– Давай конкретно, – потребовал Док.

– Им всем по выходе дают комнату. И льготы разные. А отвечать за себя они не приучены. И к жизни самостоятельной тоже. Макаренко же не зря коммуны создавал. Там они жили, как в большой семье. И все пахали, как в большой семье.

А здесь – сначала маленькие захребетники, потом – великовозрастные захребетники. Профессиональные нахлебники. Они всю жизнь получали и ничего никому не давали. А это уже философия.

Ефим прямо разволновался.

– Короче, наша девочка и еще три неплохие девчонки из ее класса поселились все вместе в одной комнате, а три другие – сдавали. А цены московские – сами знаете. В итоге она зарабатывала больше, чем у нас, ученицей дизайнера-верстальщика.

– Ну и что ты предлагаешь? – спросил Док. – Оставить их беспризорными? Не кормить?

– Нет, конечно. Но если хочешь накормить голодного рыбой, не давай ему рыбу. Подари ему удочку. А наша власть постоянно норовит дать голодным рыбу. Да еще отнять ее у того, кто уже научился ее ловить.

– А чего ж тогда ты тем двоим помогаешь? Вон меня уже подключил. И наверное, не одного меня? – спросил Док.

– Потому что они – больные, – отрезал Ефим. – Но если вылечим, будем учить их удить рыбу, а не кидать им куски со стола.

Моя Танечка сразу заинтересовалась больными детьми, и Ефим – видно было, что без всякого желания, – начал рассказывать о них.

Объявления с просьбой о помощи они брали как раз в тех фондах, которые он так не любит. Хотели взять одного – мальчишку восьми лет с саркомой ноги. Но потом встретили пронзительное письмо мамы маленькой девочки. «Сначала Аленка говорила – шейка болит, – писала придавленная бедой женщина. – Лечили от всего, что угодно. А оказалось – саркома третьего позвонка. Моей девочке – четыре года. За что нас так?»

Ефим не смог отказаться и согласился шефствовать над двумя.

– Вы им много помогаете? – спросила Татьяна.

– Конечно, нет, – раздраженно ответил Береславский. – Для нас же их беда – не главное дело жизни.

Но было видно, что переживает. Не главное, но, видно, и не последнее.

– Я проконсультировался с медиками, – после паузы продолжил он. – По мальчику они сказали – пятьдесят на пятьдесят. А про девочку – плохо сказали.

Эта девочка – с больной шейкой – меня очень задела, и мы решили – пусть под конец жизни, но хоть что-то приятное у нее будет.

Тут ведь еще одна вещь. Не слишком состоятельные родители продают буквально все, чтобы спасти детей. Даже если знают, что спасти не удастся. Вот мы и подумали, что если покупать девочке красивое платье или игрушки – то, на что у мамы с папой точно не хватит средств, – это точно доставит ей радость. Хотя кое-что очень глупо делали.

– Что именно? – спросил я.

– Ну, например, подарили Аленке набор «Юный парикмахер». А она – после химиотерапии.

– И что? – Я не понял связи.

– Лысая, – коротко объяснил Док.

– Но это не главное, – продолжил печальный рассказ Береславский. – Главное – полная беспомощность перед этой гадостью. Аж до тошноты. Врачи хоть делом заняты. А мы только трясемся от страха. Вот от этого бессилия и страха и решили действовать по всем фронтам сразу.

– Это как? – уточнил я.

Про подарки – понятно. Вроде как последняя радость. А как действовать не врачам против болезни?

– Ну, я и моя сотрудница, Марина, заказали молитвы везде, где молятся, – неохотно объяснил Береславский. – В церкви, в мечети, в синагоге. Я сам стал молиться за нее, – неожиданно, похоже, даже для самого себя, сознался он. – И иногда случались не совсем обычные вещи.

– Какие? – Таня смотрела на нашего Ефима тоже как-то необычно. Я даже заревновал.

– На Валааме мы с Мариной были на экскурсии. Там есть икона, про которую говорят, что она помогает онкологическим больным.

Мы дошли до настоятеля, он разрешил послушнику набрать немного лампадного масла.

Потом пошли к иконе. Послушник сказал: давайте пузырек. А откуда у нас пузырек? Выбежали наружу, хотели купить минералки и вылить воду – все уже закрыто. Поспрашивали у людей – ни у кого нет. А наш пароход через пять минут отчалит.

Тут Ефим снова замолчал из-за какой-то дорожной ситуации.

– Ну и чем кончилось? – Даже Дока захватило.

– У самого входа в храм нашли бутылочку. На скамейке стояла. Маленькая, чистая. Рядом – крышечка. Но мы же только что шли мимо. И точно видели, что раньше ее там не было.

Несколько минут в машине было тихо.

– А потом? – наконец спросила Татьяна.

– Потом Аленка чуть не умерла от высокодозной химиотерапии, – вздохнул Ефим. – Мы как раз на горных лыжах катались, когда она в реанимации лежала.

– Неуместное соображение, – пробурчал Док. – Я тогда что, вообще всю жизнь в трауре ходить должен?

– А… сейчас как? – Теперь и Татьяна боялась узнать конец истории.

– Сейчас у девочки вроде неплохо, тьфу-тьфу, – сказал Ефим. – Когда уезжал, костная ткань начала нарастать, ей даже сняли шейный этот корсетик, и волосики уже отросли. И без повязки на лице ходила. Теперь говорят, шансы есть.

– Сколько прошло с начала заболевания? – спросил Док.

– Год.

– Вполне может справиться. Чем дольше живет, тем больше шансов. У детей вообще шансов больше. И химия им лучше помогает, чем взрослым. Правда, могут и наоборот – мгновенно сгореть. Кстати, как у мальчика дела?

– Хреново дела у мальчика, – вздохнул Береславский. – Рецидив. Когда уезжали – снова положили на облучение.

В машине повисла тяжелая тишина.

– Но ты мне не ответил, Ефим! – нарушил ее Док. – Так чем плохо, что вы помогли детям? Независимо от результата лечения.

– А я не говорю, что помогать – плохо, – негромко ответил Береславский. – Я говорю, что мне многое здесь самому непонятно. С бездельниками как раз все просто: дать удочку и объяснить, какая рыба съедобна. Кто не поймет – их проблема, все равно всю Африку не прокормишь и в Европу не переселишь. А вот с Аленками такими как быть – не знаю.

– А какие варианты? – не поняла Татьяна.

– А такие, что мы привыкли к ней. Переживаем все и за нее, и за Данилку. Не так, конечно, как родители. Но и не как чужие.

– Ну и что в этом плохого? – опять переспросила Смагина.

– Плохого – ничего. Непонятного – много. Вот Док же объяснил мне, что опухоли – это инструмент естественного отбора. Получается, мы с врачами и родителями боролись с эволюцией? Ну и как к этому относиться – нам, врачам, родителям? И еще одна вещь присутствует. Мы выбирали из сотни объявлений. Выбрали два. На каком основании? Кто нам дал такое право выбора?

– Не понимаю я тебя, – тихо сказал Док.

– Ну, значит, пора сменить тему, – подытожил Ефим.

Дописываю уже по приезде в Красноярск. Перегон был длинный, ребята сказали – самый длинный по всей трассе. Мы раз двадцать пересекли «железку» и бессчетное количество раз в облаках пыли форсировали куски дороги со щебенкой, а то и без нее.

Я должен был во все глаза смотреть вокруг: ведь где-то неподалеку наверняка ехали голубой «Лого» с очень неприятным мужчиной и темный «Опель» с парочкой убийц, с которыми я познакомился в Омске.

Но вместо этого я таял от счастья, боясь пошевелиться, потому что на моем плече тихо и доверчиво спала Татьяна Валериановна.

На самом деле я вчера вечером с Ефимом про Танечку отдельно разговаривал. Она мне не просто нравится, это он и сам давно заметил.

Но и я ведь ей нравлюсь! Я это точно знаю. Не надо быть большим донжуаном, чтобы знать, когда ты сильно нравишься женщине.

Я его вчера спросил в итоге: как мне быть?

Боялся, что он опять как-нибудь едрено пошутит.

А он вдруг серьезно ответил. Не так серьезно, как во время сегодняшнего разговора, но серьезно.

– Ты ее любишь? – спросил он.

– Как никого и никогда, – ответил я.

Если б Ефим спросил за что – не ответил бы. Не знаю за что. За все сразу. А вслух объяснил ему, что хочу, чтоб она всегда была рядом. А еще лучше – чтоб рукой ее ощущать.

Он, конечно, не удержался насчет руки. Но подтвердил, что, наверное, это и есть любовь.

Потом Ефим помолчал, подумал и сказал, чтоб я быстро на ней женился. Прямо во Владике.

– Она тебя тоже полюбит, – сказал он. – Процесс пошел. Я их хорошо знаю. Так что – можно.

– А она согласится? – спросил я. Эта тема теперь занимала меня едва ли не больше, чем спасение этноса.