Лизка, отстегнувшись от детского бустера, просунула голову между спинками передних сидений и восхищенно улыбалась.

«Ланос» имел несколько возможностей улизнуть во дворы и переулки, но ими не воспользовался, что еще больше раззадорило Виталика — значит, не боится, значит, не ставит ни во что.

Они уже давным-давно съехали с намеченного маршрута и теперь мчались куда-то на Соломенку. Чудо узбекского автопрома проявляло неожиданные технические возможности, разгоняясь до 170 км в час. Наконец «Ланосу», судя по всему, все это надоело, и перед нырком в тоннель на Севастопольской площади он неожиданно взял резко вправо, при этом красиво — никого не подрезав, и, когда Виталик уже находился по ту сторону бетонного заграждения, — высунул из окна загорелую руку, сложенную во всем известный жест.

— Ах ты ж дрочила черножопая!

— Хватит! — дрожащим голосом, но очень громко и страшно скомандовала Маша.

— Что, пусик? — спросил Виталик все еще злой, тяжело дыша, но уже расслабленно откинувшись на спинку сиденья, протягивая руку, чтобы потрепать жену по волосам. Она, как обычно, неумелым девчачьим движением отбила ее.

— Как же ты меня достал! Останови машину! Я не могу сидеть с тобой рядом! Останови!

Виталик послушно причалил к троллейбусной остановке. Маша, считая до ста, молча вышла из машины, умеренно хлопнула дверцей и быстро пошла, не оборачиваясь, куда глаза глядят.

— А мама нас бросила, — сказал Виталик и заржал. — Папа, поехали, а то правда опоздаем, — сказала Лиза, послушно заползая обратно на свой бустер.

Маша шла не разбирая дороги, быстрым злым шагом, сперва по выложенному плиткой тротуару, потом по бетонным лабиринтам подземного перехода с заваленными китайским тряпьем лавчонками, вынырнула оттуда, обнаружив себя на широком лысом острове между двумя трассами — перед «Макдоналдсом» на Севастопольской площади. Там она решила передохнуть и подумать, взяла себе невкусный салат в пластиковой миске и синтетический яблочный сок. А потом решила написать эсэмэску Славе, который недавно сообщил о своем возвращении с лыж и интересовался, как у них дела. Маша тогда не ответила.

Что-то в тоне ее сообщения показалось Славе подозрительным, и, сойдя с беговой дорожки в полупустом сонном спортивном клубе, он спросил, можно ли сейчас позвонить, поболтать.

Через полчаса, с мокрыми после душа волосами, он уже парковался возле «Макдоналдса», а еще через час они ехали на Бессарабку.

— Он не принадлежит себе, он готов бросить все ради сиюминутной прихоти! — твердила Маша, скупо жестикулируя, сидя так ровно, что ни один локон не сдвинулся с места на ее уложенных на прямой пробор волосах.

Они молча зашли к Славе в квартиру. Стояла привычная белая солнечная тишина. Кремовые римские шторы делали освещение дымчатым, как в той тихой Винницкой гостинице, когда вовсю валил снег. Она разулась, равнодушным взглядом избалованной девочки посмотрела по сторонам, не впечатляясь. Потом позвонила няня и спросила, можно ли дать ребенку сок из трехлитровой банки, Маша закатила глаза, отошла в сторонку и очень спокойно, с легким нажимом рассказала, что для малыша есть отдельное детское питание, что баночки называются «milupa», и кормить его можно только из них, и прибавила: мол, спасибо за звонок, спасибо, что решили все-таки посоветоваться.

— Это правда очень важно, — тихо и серьезно сказала Маша.

Слава подошел к ней сзади и обнял. Она напряглась, опустила руку с телефоном, стояла не шевелясь.

В этот момент Слава вдруг остро заскучал по Любушке, ему показалось, что она точно так же вздрогнула бы и не шевелилась. Это было как в танцах, когда ведешь партнершу.

— Как называется твоя детская каша? — спросил он, наклонившись к ее уху, почти касаясь его губами, вдыхая тонкий цветочный запах ее волос.

— Милупа.

— Смешное слово.

Он продолжал держать ее, соприкасаясь всей доступной поверхностью тела.

— Да.

Он положил ладони на кисти ее рук, поднял их, так что теперь Маша будто бы обнимала сама себя, а потом уже ее обнимал Славка.

— Я скучал по тебе, — сказал он, чувствуя, что это именно то, что нужно сказать в данный момент.

Маша неожиданно почувствовала, что сейчас заплачет, чуть вывернулась в его руках, стала к нему лицом и аккуратно прильнула, прислонившись щекой к его плечу, вполне по-дружески. Слава осторожно гладил ее по волосам.

— Господи, как я устала… как же я устала…

Подождав еще немного, он, усилив захват, перетащил Машу в гостиную, она удивленно хмыкнула и потом, когда его губы уже осторожно ставили, как пробную печать, первый поцелуй, уверенно взяла его за руки, погладила по щеке и сказала:

— Славик, ты такой хороший… но ты понимаешь, что если мы сейчас… то я уйду от него, да?

Он не ответил, расшифровав ее слова как замаскированное одобрение и согласие. Ловким движением засунул руку ей в брюки, сзади, ткань оказалась неожиданно эластичной, и передвижению ничего не мешало.

— Что же ты делаешь? Господи… Слава, я не готова, я не… — тихонько простонала она, хмурясь, закрывая глаза.

— Господи… — прошептал Слава, — ты же вся мокрая там.

Машу била крупная дрожь, она сидела, откинувшись на спинку белого дивана в гостиной и закрыв лицо руками. Слава сидел на полу у ее ног, стягивая с нее брюки. В прихожей надрывался телефон. Сквозь звон и туман нахлынувшего возбуждения Маша казалась ему чуть уменьшившейся ростом Любушкой, и воспоминание о ней — о запуганном любопытном взгляде ночью в машине, о глупых беседах об истории начала двадцатого века — выливалось в поток особенной страстной нежности, с которой он, как в бреду, отстраняя цепкие беспомощные женские руки, прильнул туда, откуда, развинчиваясь кисельными спиралями, простирались и надуманные поводы, и объяснения, и флюиды, и сомнения, и уже свершившееся прощение акта сегодняшнего автомобильного хулиганства.

Мысль о Любушке имела еще один неожиданный эффект — когда они сползли с дивана на пол и в солнечной белой тишине прошелестел презерватив, — прошло всего полминуты, даже меньше, и Славка с удивлением понял, что на этот раз уже все, и произошел почти конфуз.

Маша трактовала это по-своему.

Она думала, что бедный Славка, которого наверняка пару месяцев назад жестоко бросили (он вообще зануда, сразу видно), все это время пребывал в состоянии капитального воздержания, и мысль о произошедшем конфузе распускалась внутри ее душистым цветком доверия и тихой уютной нежности.

Они попили кофе, обмениваясь любезностями и продолжая знакомство с квартирой. И потом, так же точно, будто ничего не случилось, с идеальным ровным прямым пробором, с волосами как шоколадный шелк, она сидела напротив него в кофейне, аккуратно пробуя мокаччино с густой белой пеной, и сказала:

— Я буду уходить от мужа, Слава. Ты готов жить вместе?

Он посмотрел на нее, не решаясь взять за руку (но взгляда в принципе было достаточно, потому что Маша ощутила там, внизу, будто льется и шевелится ванильная карамель со сливками, просто от одного этого взгляда).

— Ты замечательная, — сказал Слава.

Маша улыбнулась, опустила взгляд, чуть нахмурилась, теребя край салфетки.

— Я готов ко всему, только давай не будем спешить и делать глупостей, подумай сама, надо ли оно тебе, подумай.

Она чуть дернулась, дыхание перехватило, и осторожно взяла его за руку.

— Будто электричество бегает, — тихо сказал Слава.

— Черт, если бы ты знал, что только что наделал.

— Не надо, — он подался вперед, так что они почти соприкоснулись лбами, вкусно, остро, до головокружения пахло кофе, — мы оба только что что-то наделали.

Потом приехал внедорожник ее мужа — с двумя лебедками, с фарами на крыше, большим багажником с двумя запасками и прочими необходимыми в городе аксессуарами. Славка на всякий случай ушел чуть раньше и наблюдал из соседнего магазина за процедурой временного возвращения в семью, причем показалось, что Виталик все равно его заметил.

44

Зима 2005/06-го, если кто помнит, была непривычно холодной. На фоне глобального потепления неожиданный двадцатиградусный мороз, вцепившийся в большую часть территории Украины и не отпускавший обледеневшие дороги, голый Алчевск со взорванной котельной, опустевший, в белой дымке Киев аж до середины февраля, вызывал у людей смешанные чувства: ощущение спокойствия за воцарившееся климатическое равновесие и подзабытый животный страх за свою жизнь в колючем разреженном воздухе.

Гулять с колясками стали реже, многие вообще неделями не выходили на улицу, оставляя прочно укутанных малышей спать на балконах и под открытыми окнами. Но даже налаженное погодой вынужденное ограничение общения с подругами не скрыло от взъерошенной белобрысой Маринки наступления какого-то отчуждения в отношениях с мамашински-гулятельным социумом. Сейчас, когда детский морозный сон давал стойких два с половиной часа оправданного домашнего безделья, особенно заманчивой казалась перспектива долгих телефонных разговоров о всяческих женских глупостях. А говорить с Маринкой никто особо не рвался.

«Глупые домашние курицы, инертное бабское инкубаторное сообщество», — думала Маринка, набирая очередной телефонный номер. Дело в том, что Рождество они семьей встретили в Париже, где удачно задержались на полтора дня, чтобы потом лететь в Мексику. У знакомых, привыкших к Турциям и Египтам, это путешествие должно было вызывать бурю разнообразных чувств, но посидеть за чашечкой чая у себя дома (чего Маринка в прошлом старалась избегать) и полистать свежие фотографии до сих пор ни с кем не удалось.

Отчуждение началось после возвращения Валерии, над которой, надо признаться, за полтора месяца позорной ссылки мамашечно-площадочная братия здорово поиздевалась. С разговоров о ней, из серии — бес в ребро и там (очень грубо) в работе — начинались их встречи и разговорами о ней же кончались. Удивительно, как похожи на кур эти с виду спокойные, приземленные женщины, с какой яростью, первобытной страстью и механической, не знающей устали методичностью они начинают клевать и разрывать на куски упавшего — кто бы он ни был. Бабская жестокость и беспринципность поражают своим размахом и резкостью в переключении внимания.