Договорились, что соблазнять Любу будет Слава, а Вадик, с позиции подружки мужского пола, займется регулировкой возможных бурных реакций и направлением их в созидательное русло необходимых изменений в ее несчастной жизни.

Выманить Любу на свидание оказалось, несмотря на вроде бы очевидную легкость, делом проблематичным. Слава звонил ей, чтобы узнать, как продвигается работа с книгой. Люба говорила, что все отлично, она укладывается в график, проблем никаких нет. А Вадик рассказал, что, когда за ним закрылась входная дверь и в захламленном узком коридорчике еще витал едва уловимый аромат «Lolita Lempicka», Люба, нерешительно улыбаясь, ступая медленнее и тише, чем обычно, прокралась в закуток возле балконной двери, где на низком пуфике перед журнальным столиком сидел ее муж, сосредоточенно листающий страницы своей книги на выпуклом мониторе.

— Паша, — сказала она, хотя у них было не принято обращаться друг к другу прямо по имени (ласкательных имен тоже не было, но они как-то обходились личными местоимениями), он не оборачивался и не перестал прокручивать рябую нечитаемую ленту книжных страниц, поэтому Люба продолжила: — Я взяла работу на дом, по-моему, это просто отличное предложение, это вместо газет. Мне нужно будет набирать на компьютере то, что написано в этой книге.

Павел сказал, что его это все не касается, так как компьютер будет занят всегда. Тогда Люба, готовая к такому ответу, не переставая улыбаться, села на стопку книг у журнального столика, касаясь мужа голыми коленями, и сказала, что она, конечно же, будет работать тогда, когда он спит. Что она все рассчитала, что человеку для полноценного сна требуется восемь часов — а это как раз полноценный рабочий день, по которому и рассчитывался норматив ввода данных в тысячах символов.

— С пробелами… — добавила она с меньшим энтузиазмом, глядя, как густые черные брови Павла нехорошо подымаются ко лбу, выводя там четыре кривые глубокие морщины.

Он сказал, что свой компьютер никогда никому не даст, что есть вещи, например зубная щетка, или носовой платок, или трусы, или женщина и так далее, которые никогда не даешь никому в пользование. То же и компьютер со всей работой.

— А что же мне тогда делать? — растерянно спросила Люба, обнимая его, кладя голову ему на плечо.

— Думай сама, я тебе не советчик, — ответил Павел, обнимая ее в ответ.

И Люба, абсолютно счастливая, пошла искать компьютер и, проявив чуть больше настойчивости, чем обычно, была вознаграждена списанным из офиса мужа одной из мам на площадке, вполне работоспособным устройством (правда, без CD-привода), которое Павел сам разместил на двух сдвинутых вместе стульях (письменный стол был прочно завален нужными ему книгами, чертежами и вырезками из газет).

Работа продвигалась значительно труднее, чем Люба могла предположить, потому что, во-первых, Алина находилась в таком противном возрасте, когда ребенок только научился ходить и носится по квартире, совершенно ничего не соображая, падает, сбивая все на своем пути, плачет, всюду сует свой нос и требует внимания каждую секунду своего бодрствования, которое занимает большую часть светового дня. Работать после Алинкиного засыпания оказалось настоящей пыткой, потому что к вечеру ужасно болела спина, и, сидя на полу у стульев с компьютером, с клавиатурой на коленях, можно было выдержать максимум час. К тому же страшно, до тошноты хотелось спать. А во время короткого дочкиного дневного сна всегда накапливалась масса дел по дому, откладывать которые тоже было нельзя.

Со Славиным курьером Вадиком они общались, встретившись в парке напротив торгово-экономического института на Киото. Вадик, сочувственно вздыхая, спросил, почему она вообще так вцепилась в этот заработок, неужели нельзя обойтись меньшей кровью. Любино лицо озарилось непонятным вдохновением, глаза блеснули, и она с гордостью, чуть смущаясь, призналась, что за квартиру большие долги, что хочется жить так, как Таня с Васей, у которых идеальная семья, а в основе всего в этом ужасном мире лежат деньги. А свойство денег таково, что они не даются в руки просто так — тут Люба горько усмехнулась, выдержав небольшую паузу. Поэтому просто нужно очень много работать, тогда будет результат, потому что, с другой стороны, любой труд вознаграждается. Вадик тоже повздыхал, соглашаясь, а потом спросил про мужа, согласен ли он с этой теорией.

Про мужа Люба могла говорить часами. Дело в том, что Павел, оказывается, невероятно талантлив, таких людей вообще не осталось, всех сгноили в сталинских лагерях, всех перестреляли, поистребляли (Вадик понял, что в ней говорит голос мужа — даже интонации слегка изменились). А те, кто остался, вынуждены копать картошку, разгружать вагоны, работать тупыми клерками, зарывая свой талант в землю. Потому что им нужно есть. И по большому счету, если взять две единицы — Любу и Павла, живущих вместе, то нет ничего прекраснее, чем возможность дать ему закончить дело всей своей жизни под прикрытием ее нежного широкого крыла.

— То есть из нас двоих больше толку получится от него, я-то умею что делать… есть я, нет — все равно после себя только детей оставлю, — сказала Люба, — но я ничего, я справлюсь — я вон какая сильная. И еще одного ребеночка рожу, и все у нас будет хорошо! Вадик быстро попрощался с ней, шел как в тумане по зимнему серому парку, в мусоре и лужах, мимо гудящей трассы, под пересекающими массив вышками ЛЭП, не чувствуя холода в покрасневших ушах. Сев в машину, он положил лицо на руль и почувствовал, что сейчас заплачет.

Славка почти заплакал во время несостоявшегося первого свидания. Он не смог придумать ничего более оригинального, чем, созвонившись, якобы узнать, как продвигается работа, попросить ее спуститься во двор за авансом. Люба очень удивилась, ведь еще никто не видел результата, верили на слово. Она спустилась — в дубленке поверх спортивного костюма, — радостно улыбаясь, стала заглядывать в окна его джипа.

— Люба, садись, — сказал Слава, кивая на переднее сиденье, — садись, нам надо поговорить.

Какая-то тень мелькнула на ее лице, но Люба покорно села и захлопнула дверь.

Он начал говорить об истории и философии, Люба почувствовала облегчение, было видно, как расслабляется ее тело: места, что соприкасаются с кожей сиденья, пальцы, теребящие изнанку потертой дубленки, лицо и шея. Важно было смотреть на нее не так, как он обычно смотрит на женщину, а вести себя как закомплексованный зануда, срывающийся на единственной дуре, поверившей в него. Потому что Люба могла, без сомнения, послать и матом и действовать с ощущением той же острой необходимости, правоты — как она бьется за копейки для обеспечения семьи. «Самое главное, — предупреждал Вадик, — что ей это на самом деле очень нравится».

Потом он тихонько вырулил со двора, направившись в сторону Броварского проспекта. Была глухая промозглая темная ночь. Он остановил машину в самом начале новой дороги, ведущей в Борисполь.

— Любушка, я знаю, ты поймешь. Я хочу показать тебе кое-что, — и вышел из машины. Она осталась сидеть, глядя на него внимательным грустным взглядом. Черные волнистые волосы редкими локонами рассыпались по плечам, по грубым выпуклым складками на дубленке.

— Давай, садись за руль.

— Слава, вы что…

— Мы же на «ты», Лю, давай быстро садись.

— Но я не умею.

— Тут нечего уметь, давай садись.

Она заулыбалась, сверкнула глазами и проворно переползла на его место. Славка обежал машину и плюхнулся рядом. Она, как все женщины, впервые оказавшиеся за рулем, закусив верхнюю губу, приподняла голову, словно пыталась рассмотреть асфальт прямо перед капотом.

— Две педали всего — газ и тормоз. Нажми, потренируйся. Да, так, поняла? Все, включаю.

Поехали довольно резво. Все-таки жизненная закалка у Любы была ого-го, она ехала светясь и, глядя на дорогу, болтала что-то про Таню с Васей, что они тоже так просто на машине катаются и что нужно просто очень сильно чего-то захотеть, и оно сбывается.

Люба полагала, что за руль ее пустили только потому, что она более-менее сносно разбиралась в русской истории начала ХХ века и из благодарности периодически пыталась свести разговор в это русло. Славка, придерживая руль, наклонившись к ней так, что чувствовал немного прелый, уставший запах ее волос, сказал, что сейчас покажет одну штуку. Штука называлась «Кармина Бурана» Карла Орфа и работала, только если врубить на всю мощность. Автомобильная хай-энд система GT5 с усовершенствованным низкочастотным диапазоном делала каждое включение штуки особенной психотерапевтической процедурой. Люба ехала со скоростью где-то 70 км/ч, что казалось ей невероятно быстрым, музыка гремела, казалось, внутри ее тела, это было как невесомость под водой — вода в нашем теле и вода вокруг нашего тела.

Oh, Oh, totus floreo!

Iam amore virginali totus ardeo!

Novus, Novus amor est quo pereo!

Вибрировали стенки сосудов и глазные яблоки. За окнами тянулась безликая холодная загородная ночь, рассекаемая синеватым светом фар. А машина слушалась ее так хорошо! В машине Люба была такой сильной, с мощностью всех 360 лошадиных сил и шестилитрового двигателя с идеально выточенными суперпрочными клапанами, широкой «мишленовской» резиной, ежесекундно хватая по несколько метров холодного влажного асфальта.

Когда музыка кончилась, она остановилась прямо посреди полосы и сказала, что у нее никогда такого в жизни не было. Ее щеки пылали, она болтала без умолку, рассказывая про свои роды, про то, как мечтает вот так на машине поехать в Крым, и теперь уж точно не сомневается, что это когда-нибудь осуществится.

Славка быстро привез ее домой (гнал где-то 150–170), но она даже не обратила внимания. У дома сказал, что послезавтра уезжает домой в Тамбов, что будет по ней скучать.

Люба взялась за дверную ручку и была напряжена так, как будто только села в машину.