— Не нуди, систер. Мне родителей хватает.

Не успеваю возмутиться, как его и след простыл — только за окном мелькает его тощая фигура. Вздыхаю — вот они, издержки полового созревания… — и возвращаюсь в комнату к рисованию.

Вечером с работы возвращается отец; я снова принимаю обязанности хозяйки и ужинаю вместе с родителем, попутно спрашивая, как прошёл его рабочий день, и отвечая на вопросы о своём визите в «Утопию». Папа, как и я, не скрывает своей радости насчёт того, что я перееду к Вадиму, потому что он «хороший мальчик», и вместе с тем расстроен, что мы с родителями станем реже видеться. После спрашивает, куда подевался мой брат, и не очень удивляется, когда я говорю, что тот снова сбежал на свои гульки. Маму я не видела уже больше суток: она слишком сердобольная и поэтому остаётся на внеплановые дежурства, когда в больнице много нуждающихся.

Раздаётся стук в дверь; опасливо подхожу сначала к окну — мало ли, кому что взбрело в голову — но с облегчением узнаю соседку. Она одна из медсестёр, работающих с мамой, и передаёт от неё сообщение о том, что та вернётся либо поздно ночью, либо завтра утром. Телефона в нашем доме отродясь не было, поэтому мы часто отправляли друг другу сообщения таким образом. Вздыхаю и благодарю Арину Александровну.

— В чём дело? — обеспокоенно интересуется папа. — Мама снова задерживается?

— Ага, — удручённо киваю головой: в последнее время она слишком много работает. — Думаю, отнести ей немного горячей еды, чтобы она подкрепила силы, и кружку крепкого кофе — что скажешь?

— Отличная идея, — улыбается родитель. — Заодно узнаешь, как она.

Невесело улыбаюсь и собираю сумку с провизией: наша семья уже давно мало походила на семью просто потому, что старших вечно нет дома — папа тоже, бывает, задерживается допоздна. Из-за этого мне самой пришлось пять последних лет воспитывать брата и вкладывать в его голову манеры — с годами он становится слишком дерзким. Не помню ни одного дня, который я прожила бы только для себя — я либо была занята братом, либо хозяйством, либо присматривала за соседскими детьми. Конечно, я не имела ничего против помощи, но иногда от бесконечных хлопот устаёшь, хотя вместе с тем я понимала, что всё это меркнет на фоне того, что ждёт меня в недалёком будущем. Мне придётся переехать в чужую семью, пусть и лучшего друга, и нужно будет сутками сидеть за учебниками, чтобы получать стипендию и иметь хоть немного независимости — быть может, я даже смогу кое-какую часть отсылать семье, чтобы помогать им.

Только жаль, что из-за этого всего я не увижу жизни.

[1] Аккомодация — приспосабливание, адаптация.

Глава 2. Ярослав

Тот же день

Не понимаю, зачем мне вообще нужна рядом какая-то девчонка, которая будет путаться под ногами. Единственная причина, по которой я ждал своего совершеннолетия — отвязаться от контроля родителей, который уже начал бесить. Я не сопливая десятилетняя девочка, за которой надо следить тридцать восемь часов в сутки, и раз уж мои родители до сих пор не получили ни одного предупреждения от полиции, это кое о чём говорит. Хотя в последнее время так и подмывало отжарить какую-нибудь лютую хрень, чтобы потом даже потомкам было стыдно вспоминать — чисто для того, чтобы насолить родителям.

И мы с друзьями, в общем-то, неплохо справлялись с тем, чтобы создать хороший фундамент для «отжарки».

Правда, друзья — это слишком громко сказано; конечно, как компания, Марк Климов и Ян Терский были самое то, но я терпеть не мог обоих: один был слишком высокого мнения о себе, а второму было совершенно на всё пофиг — даже если дело касалось непосредственно его самого. Конечно, я тоже знал себе цену и особо не парился ни о чём, но эти двое ходили по краю.

Дальше только дурка, хотя по-хорошему Климова можно было закрывать уже сейчас.

Я мог бы с ними не общаться; мог бы не общаться вообще ни с кем — просто палить покрышки на своей «Audi A7 Sportback Ultra Nova GT» — таких в России, кстати, всего пятнадцать штук — клеить цыпочек и гасить «Xbox One X», но это довольно скучно.

Особенно если отсутствует источник адреналина — разве что шарахнет током, ибо я уже задёргал провод от приставки в хлам.

Вообще, живя в шкуре любимого сына заместителя мэра города и имея возможность получить вообще что угодно — любую хрень, хоть камни с Марса — видит Бог, я каждый день пытаюсь не сдохнуть от скуки. Пару раз мы с парнями пробирались на территорию периметра и даже доходили до стены, что отделяет окраину, но блюстители порядка обломали весь кайф; спалили нас, как сопливых детей из ясельной группы «Солнышки», так что пришлось в срочном порядке уносить оттуда свои задницы. А всё потому, что в деревянные дрова бухой Клим без конца ронял на гравий пустые консервные банки, которые хотел пошвырять через стену; в тишине они при падении издавали такой жёстко бьющий в башню звук — будто игрушечная обезьяна в ушах ошалело гремела своими тарелками.

Иногда в качестве развлечения я разгонялся до ста восьмидесяти километров на своей малышке; было даже плевать, врежусь ли я куда-то или сделаю фарш из парочки пешеходов — просто хотелось выпустить пар, потому что иначе буквально выпрыгиваешь из собственной кожи.

Наверно, это какая-то болезнь у таких, как я.

— Ты был в «Утопии», сын? — вместо приветствия произносит мать, когда я прохожу сквозь гостиную к лестнице.

Ну, твою ж медь, сама отправила меня туда в несусветную рань, нахрен теперь спрашивать?..

— Был, — бурчу в ответ. — Геннадий Иванович тебе привет передавал.

Я имею в виду Геннадия Ивановича Полякова — своего отца и одного из основателей «Утопии» — самого дурацкого вложения средств на мой чисто непрофессиональный взгляд; его основная работа — быть заместителем мэра, а корпорация, скорее, была как хобби. Я всегда называю отца по имени-отчеству, когда злюсь — а я зол практически постоянно. Он это знает и вечно хмурится при виде меня — типа, я должен ему земной поклон делать, а вместо этого с недовольной рожей хожу. Но вся суть в том, что они оба — что он, что мать — дали мне всё, кроме себя самих; за свои восемнадцать лет я побывал в семнадцати зарубежных странах, имею всевозможные примочки двадцать первого века и могу открыть любую дверь — и это совсем не метафора. Только лучше бы они были такими же отличными родителями, какими являются руководителями и иконами стиля.

Сплошная тошнотворная показуха.

— Ты ведь знаешь, твой отец не любит, когда ты так его называешь, — хмурится мама.

— А ты знаешь, что должна была раньше вбить в мою голову хорошие манеры, — хмыкаю. — Так что всё, что происходить теперь — исключительно ваши с ним косяки.

Она открывает рот, чтобы сказать что-то ещё — не знаю, надавить авторитетом, например — но я взлетаю по ступенькам на второй этаж и скрываюсь в коридоре, ведущем в моё — отдельное — крыло. В комнате швыряю в стену ключ от тачки и скидываю на пол кроссовки; хочется вообще разнести всё, что видел глаз, но вместо этого я стискиваю кулаки: раздражает эта её манера включать функцию матери, когда она ни черта не разбирается в настройках.

Внезапно вспоминаю своё сегодняшнее столкновение с девчонкой в коридоре «Утопии», о котором совершенно забыл после ссоры с отцом, и снова хмурюсь: я не привык, чтобы со мной так разговаривали — девушки обычно пускают слюни и стелятся ковриком, а эта иголки выставила. Вообразила, будто может задирать передо мной свой нос, и я не рискну ничего не сделать с ней в отместку? Очень недальновидно для девочки с периметра. Если бы послушала меня и извинилась — жила бы себе спокойно и дальше, а я бы сделал всё, чтобы во время распределения она не попала в мою семью.

А теперь прямо руки чешутся испортить её счастливую жизнь.

В груди разгорается что-то очень похожее на азарт; я давно разучился находить для себя годные развлечения, потому что практически всё перепробовал, и меня больше не вставляло по сотому кругу проходить одно и то же. А когда от твоего решения зависит чья-то судьба — в прямом смысле этого слова — это непередаваемый кайф. Конечно, бить её я не буду — я ведь не конченный урод — но проучить просто обязан.

Я буду не я, если останусь сидеть на жопе ровно.

Внезапно в голове мелькает интересная идея, от которой я просто не могу отмахнуться; скалюсь во все тридцать два, снова обуваю кроссы и пулей вылетаю из комнаты.

— Ты куда так разогнался? — кричит вдогонку мать: видимо, решила, что у меня поехала крыша. Ну, в общем-то, я был на пути к этому. — Ярослав!

Открыто игнорю её обращение и выскакиваю во двор; моя тачка уже закрыта в гараже, зато байк припаркован прямо у мраморной лестницы перед парадным входом. Прыгаю на коня, надеваю шлем и завожу «MTT Y2K 420RR»; двигатель мурчит, как котёнок, подгоняя в крови небольшой приток адреналина, и я срываюсь с места. Вообще при желании до «Утопии» я мог бы свободно дотопать пешком — от моего дома до корпорации примерно четыре квартала — но в чём тогда кайф иметь такие игрушки?

Возле главного входа торможу примерно через пять минут, нарушив, наверно, все существующие правила движения. Ну и пофиг; главное то, зачем я вернулся.

Девушка у регистраторской стойки мне приветливо улыбается и кивком разрешает пройти, хотя я у неё не стал бы спрашивать разрешения; подхожу к ней и выдаю самую обаятельную улыбку.

— Мне нужны пропуска всех девушек, которые приходили сюда сегодня на приём в двести четырнадцатый кабинет.

На лице девушки мелькает удивление.

— Простите, но я…

— Я всё равно должен буду выбрать свою будущую спутницу, — перебиваю. — Но зачем тянуть, если я уже выбрал — просто мне нужно знать её имя.

Она нервно сглатывает, но всё же ставит передо мной небольшую коробку с кучей пропусков — не решается спорить с сыном одного из учредителей; здесь только девочки, так что должно быть не так сложно. Я старательно просматривал каждую карточку и всё равно чуть не пропустил ту, что была нужна, потому что фотка совершенно не похожа на оригинал. Читаю имя — Варвара Кузнецова — и разочаровываюсь: её надо было назвать как минимум Валькирией с её-то характером.