В нашем периметре имелась своя «верхушка власти» — Местное самоуправление, — продуктовые и вещевые магазинчики с приемлемыми ценами, школа, больница и даже небольшой парк в качестве развлечения, хотя после наступления темноты там лучше не появляться: ночь — это время всех отвязных персонажей, проживающих на территории периметра. Самоуправлением занимался муниципальный губернатор, избираемый жителями периметра, который отправлял в центр статистику и отчёты об обстановке в пределах своей территории, а центр в свою очередь обеспечивал нашу безопасность, осуществлял доставку медикаментов и продуктов питания, а также предоставлял рабочие места для старшего поколения. Взрослых здесь было предостаточно, так как, во-первых, «Утопия» существует не так давно, а во-вторых, чаще всего подростки возвращаются в периметр после окончания учёбы в универе за редким исключением, когда аккомоданты и сибариты связывают себя узами брака.

Конечно, со стороны могло показаться, что мы обделены благами и скорее похожи на изгоев, но на самом деле я лучше предпочту жить среди себе подобных, чем бод боком у элиты: так я, по крайней мере, живу среди Людей, и никто не тычет пальцем в мою «непохожесть» на других. Да и грех было жаловаться: здесь жизнь тоже била ключом — пусть и гаечным и иногда по голове — и моя семья чувствовала себя комфортно.

Уверена, так считаю не только я.

За нами располагалась окраина — самый бедный и самый неблагополучный район — его население по большей части было представлено бывшими заключёнными и людьми с алкогольной и наркотической зависимостью. Власти города обнесли его забором, который представлял собой панцирную сетку, и приставила к воротам круглосуточную охрану, которая следит за тем, чтобы жители окраины не покидали своей территории и не провоцировали конфликты между жителями. Старшие работали в пределах своей территории, а подростки после окончания школы не поступали в ВУЗы, а подрабатывали вместе с родителями на заводах, в шахтах, а также на свалках — сжигали или закапывали мусор, который поступал туда со всего города. Заниматься этой грязной работой шли только самые отчаянные; из-за этого в скором времени вся окраина сама стала похожа на свалку: ветер разносил летучий мусор, а жители, не видевшие перспектив будущего, оставляли его там же, где он приземлился. Это было практически то же самое заключение, но другим способом предотвратить рецидивы и уменьшить дурное влияние на другие слои общества не представлялось возможным.

Не знаю, как другие, но я не хотела бы делить с ними одну территорию.

Нам, жителям среднего периметра, запрещалось посещать окраину по понятным причинам, но, будучи детьми, мы совершенно по-другому смотрели на мир; отыскав небольшую брешь в заборе, мы часто проникали на запретную и оттого столь желанную территорию и играли с местными детьми. Это продолжалось довольно долго; до тех пор, пока девушка из периметра не влюбилась в парня с окраины — классическая история. Не знаю, что с ними случилось дальше, но после этого наши территории разделили высокой бетонной стеной, и всякое общение прекратилось.

Избалованные подростки и парни постарше тоже изредка забирались на нашу территорию ради «острых ощущений»; полагаю, когда у тебя есть всё, что нужно — и не очень — да ещё исполняют каждую твою прихоть, мажоры начинают сходить с ума — им хочется чего-то нового и недоступного.

Того, что можно получить только рискуя головой.

Разумеется, пересекать границу без необходимости было запрещено, хотя сомневаюсь, что кто-то отважится наказать за незаконное проникновение сына мэра города или дочь влиятельного бизнесмена. Богатенькие парни просто искали подходящее место, чтобы выпустить свою дурь и при этом не подставить под удар репутацию родителей: поджигали мусорные баки, забрасывали продуктами чужие дома и нередко задирали здешнюю молодёжь. Девушки-мажорки на нашу территорию никогда не заходили — слишком брезгливые, чтобы пачкать свои королевские ножки «нищенской пылью периметра»; уж не знаю, какими способами они «выпускали пар» из-за своей «скучной» жизни, но вряд ли сидели в четырёх стенах, вышивая крестиком на пяльцах.

К своему дому буквально подползаю — тяжесть бумаги сделала своё дело; родителей дома не оказалось: отец возвращается с завода не раньше семи вечера — завод в пределах нашего периметра — а мама всё ещё на дежурстве в больнице. Она у нас весьма талантливый хирург — одна из немногих на весь периметр — так что работы у неё всегда было много; если выпадала свободная минутка, она натаскивала в этом нелёгком деле медсестёр, у которых руки росли, откуда надо, чтобы хирургов стало больше, потому что специалистов у нас катастрофически не хватало. А младший брат всё ещё был в школе; ему пятнадцать, и меня в последнее время всё чаще пробирает дрожь, когда представляю, что через несколько лет его тоже ждёт распределение, а у него нет лучшей подруги, которая смогла бы взять его под своё крыло. Но пока у него в запасе есть три года, я стараюсь об этом не думать: вдруг ему, как и мне в своё время, однажды повезёт.

С тестами решаю не тянуть и сажусь сразу после перекуса за самый короткий — тот, в котором двадцать один вопрос — призванный определить уровень моей депрессии… Сомневаюсь, что в конечном итоге ответ будет сходиться с реальностью, но раз это нужно…

Моего энтузиазма хватает ровно на два теста из пяти — к восьмидесятому вопросу в совокупности у меня уже рябит в глазах от букв и цифр и вообще нервирует то, что я занимаюсь не тем, чем хочу. Вхожу в родительскую спальню и достаю спрятанную на слегка облезшем шкафу картину, которую нужно раскрашивать по номерам, и сажусь за письменный стол; так как в доме всего две комнаты, я вынуждена делить свою с мелким безобразником, который не упустит случая испортить мой труд, стоит только зазеваться. Я разрешаю ему смотреть на то, как я рисую, но оставлять без присмотра картину никогда не рискну — даже если вышла из комнаты всего на минутку: по возвращении меня в лучшем случае будет ждать гигантская клякса вместо того, что когда-то было картиной. Поэтому, когда ухожу из дома, всегда прячу её на шкафу именно у родителей: войти туда без их разрешения Глеб вряд ли рискнёт, а меня родители считают достаточно взрослой и благоразумной, чтобы не заниматься в их комнате глупостями.

Вообще брат очень послушный и ответственный; только иногда, когда он чувствует, что нет контроля, позволяет себе совершать необдуманные поступки — просто из вредности. Он был немного худоват для своего роста, и я иногда звала его «пухляш», когда хотела подразнить; за это он никогда не обижался на меня, потому что знает, что я его люблю, но всем остальным такую форму обращения не позволяет. Его нос и щёки были щедро усыпаны веснушками, и в детстве Глебу это очень не нравилось; я успокаивала его словами, которыми в своё время меня успокаивала мама — «Это тебя солнышко любит!». Он часто спрашивал, не может ли оно любить его чуточку меньше, но я убеждала, что в природе не существует любви «наполовину» — она либо есть, либо нет. На резонный вопрос о том, почему веснушек нет у меня, отвечала, что солнце любит только маленьких, и когда братишка подрастёт, возможно, у него они тоже пропадут. Сейчас же его не волнуют ни веснушки, ни юношеские прыщи, которые отравляют жизнь большинству среднестатистических подростков во время переходного возраста; более того, иногда брат возвращается домой, и на его лице помимо всего прочего я вижу ещё и багровые синяки. Меня радует, что Глеб может постоять за себя, и одновременно с этим я не довольна, что для решения проблем он использует исключительно силу: словом иногда можно ударить гораздо больнее.

— Варя! — слышу голос брата из коридора.

От неожиданности подскакиваю на стуле, шмякнувшись коленкой о крышку стола; мозг лихорадочно соображает, какую операцию надо сделать в первую очередь, потому что от неожиданности его парализует, и я прячу картину обратно на шкаф. Выхожу в коридор, укоризненно смотря в смеющиеся глаза этого хулигана; в свои пятнадцать лет он уже выглядел на все восемнадцать — и по росту, и по весу, и даже по рассуждениям. Меня приятно удивляют эти его перемены в поведении, хотя, на мой взгляд, его детство закончилось слишком уж быстро. Я помню, как в бытность маленькой мечтала иметь старшего брата; именно его я ждала, когда родители сказали, что у меня скоро родится братик — взрослого, сильного и надёжного человека, который будет меня защищать, а не куклу, завёрнутую в пелёнки и вечно барахтающуюся и пищащую на весь дом. Я помню, как злилась на брата за то, что с его появлением мне стали уделять меньше внимания, и со страшной силой ревновала родителей к нему. Но моё чудо росло, и постепенно я полюбила его даже больше, чем родителей; сейчас он вырос и совершенно точно мог защитить меня от кого угодно — это уже было неоднократно проверено случаем.

— Ты ведь знаешь, что я не люблю, когда ты на цыпочках пробираешься домой, — отвешиваю ему шутливый подзатыльник.

Глеб потирает «ушибленное» место и притворно морщится от боли.

— Когда-нибудь ты останешься без брата, — ворчит, поворачиваясь ко мне правым боком, и на его скуле я замечаю небольшую ссадину.

Мне сразу же становится жаль, что я ударила его, хоть и в шутку, когда у него и так полно болячек. Обнимаю свою любимую шпалу, привстав чуть ли не на кончики пальцев — да, он гораздо выше меня — и пытаюсь пожалеть, в то время как брат изо всех сил пытается меня отпихнуть.

Не любит нежности, которые направлены в его сторону.

Фыркаю, выпускаю его из объятий и иду кормить своего голодного братишку, который уже сейчас ест не меньше отца.

После обеда Глеб спешно переодевается и пытается незаметно выскользнуть из дома, но шпион из него так себе; хватаю его за край чёрной футболки, болтающейся на нём, как мешок на вешалке. Зачем он носит такие широкие?

— Куда это ты собрался?

Брат легко высвобождается из захвата и целует меня в щёку.