— Наслышан, — киваю, протягивая ему руку и получая в ответ крепкое рукопожатие и тяжелый взгляд.

— Ну, раз все познакомились, расскажи мне, как ты, дорогой, развязал на моей территории войну? — Маниз, так же лениво отхлебнув из стакана, забрасывает в рот маслину.

— Сам все прекрасно знаешь, — отпиваю виски, отбрасывая волосы со лба. — Альбинос совсем охирел, на чужой территории живым товаром торговать начал. Он же девок привез и собирался аукцион там устроить.

— Это да… — задумчиво протянул Маниз, глядя на одну из извивающихся в клетке стриптизерш. Говорят, не все после него выживают, если он глаз на кого-то положит. Вот и эта, кажется, пляшет свои последние танцы. Хотя, — мне какое дело?

— Ну так и что? — пожал плечами Морок. — Территория, — твоя Маниз, да, но клуб-то его! Он в своем праве, нет?

— В своем праве, — это если товар согласен и знает, на что идет! А он опять за свое, — привез под видом выступления малолеток, которые ни сном, ни духом, а сам их в расход пустить собрался. Блядь, ты же знаешь его клиентов, — Альбинос девчонок поставляет уродам, которые от них куска мяса даже не оставляют!

Морок бросил цепкий взгляд на мою руку, сжавшую стакан.

— Личное это у него, — проскрипел Маниз, проследив за взглядом. — Но ты, дорогой, прав. Если бы нормальными торгами занимался, — слова бы не сказал. А так… Блядство это, да на моей земле. Что думаешь, Морок, а? Тебе ведь он в последнее время тоже, кажется, дорогу переходит? Наркоту по твоим перевозочным каналам пустил и стволы? Да, да, дорой, не думай, что Маниз сидит себе у океана и ничего не видит. Уши и глаза, — они везде быть должны, даже если на первый взгляд тебя это и не касается.

— Я своих нашел, — Морок напрягся и снова занял ленивую позу. — Не Альбинос это у меня под носом товар возит. Егорка Шлык, сопляк, решил, что он бессмертный, — он и на Дикого пути нацелился, через них тоже пару партий перекинул со стволами. А наркоту через мои баржи Гришка Берег сплавлял. Обнаглело соплячье, вкрай. Думают, тут все так просто и нахрапом взять можно. Не понимают, что мы таких на раз в асфальт закатываем. Думают, дороги все открыты.

— А говоришь, — не Альбинос, — Маниз затянулся кальяном. — Не знал разве, что сыновья это его? И это уже — не пацанва глупая зарывается, а Альбинос нам войну объявляет.

— Да, ну — какие сыновья, Маниз? Детдомовские они, рвань уличная. Наглая, цепкая и краев не чувствующая. Я пока присмотреться к ним решил, — посмотрю, что еще догадаются выкинуть. А так… Какая там война… Дурачье раскладов просто не понимает!

— А вот ничего ты и не знаешь, дорогой, — по-кошачьи улыбнулся Маниз. — Сам еще слишком молод. Говорю же, — уши и глаза везде быть должны, особенно — в чужой тарелке. Больше, чем в своей. Ты что же, — метода воспитания Альбиноса не знаешь?

Я только хмыкнул, глядя в удивленные глаза Морока. Сам-то давно уже понял, — про врага надо знать все. Даже то, чего он сам пока о себе не знает.

— Их матери были любовницами Альбиноса, — Маниз говорит медленно, тягуче выдыхая дым. — А потом, — бац, — и вдруг исчезли. А пацанов в детдом подкинули.

— Да ну на хрен, — Морок покачал головой, как будто ему тут Маниз, как Шахерезада, сказки травит.

— Да если бы на хрен, дорогой, — усмехнулся Маниз. — Альбинос считает, что выживать должен только сильнейший. Вот и отправляет своих сыновей в собачьи условия. Выживет там, — значит, — достоин, чтобы в дело после взять. А сдохнет, — так слабак значит, и на хер не нужен. Эти двое вот выжили, — а сколько их вообще было, даже я не знаю. И теперь Альбинос их вернул себе. И в дело потихоньку впускает. Выгодно ему это — никто и не догадается, пока он сам их руками потихоньку власть и возможности отжимать будет. Как и ты, все будут думать, что пацанва зеленая.

— Как знать, дорогой, как знать… Я вот смотрю на своего Арея, и вижу, — балованный он вырос, слабый. И все мамаша его меня умоляла, — помягче будь, сыночек все-таки! Все бабьими своими слезами его обласкивала и за него прощение передо мной вымаливала. А что выросло? На что он способен? Только трахать все, что движется и бабки из меня тащить. Может, в чем-то и прав Альбинос. Баб родивших, — сразу на хрен в землю, а сына — на улицу, чтобы выживать учился. А то иначе две обузы на себя повесишь, — а они тебя еще и к земле притянут.

Два сына и дочка, — я снова сжимаю стакан в руке. О которой, кроме меня, похоже, еще никто не знает. Карина Жарская, одна из многочисленных любовниц Альбиноса. И тоже без вести пропавшая. И не знал бы, если бы не нашел ее мать. Которая, в свою очередь, нашла собственную внучку в детдоме.

теперь эта самая внучка, под видом самой невинности, собирает ни о чем не подозревающих девчонок, чтобы привезти их во владения Альбиноса и продать тем, кто будет трахать их до посинения во все дыры, пока их трупы, небрежно и не глубоко закопанные, не найдут.

Самый, блядь, экзотический товар, — так же намного интереснее, чем готовые на все шлюхи! Нет, блядь, им же чистенькие нужны, те, которые по-настоящему бояться их будут, которые от ужаса сознание теряют, пока их трахают в пять членов одновременно, раздирая на части. До разрывов, до кровавой пены изо рта, до судорог боли! Ломают, заставляя потерять все, кроме инстинкта сохранения, кроме единственного желания остаться в живых, — но эта надежда обманчива. Их все равно затрахивают до лютой смерти. И вот на этом дерьме Альбинос и создал свою золотую империю.

Он сделал это с моей матерью. Но, конечно, не догадывается, кто я и почему объявил ему, пусть пока еще холодную и мелкую, войну, в которой собираюсь целой кости от урода не оставить. Конечно, — разве он может помнить имена всех тех, кого он продал на забаву?

Она была танцовщицей, — и, как и эти девчонки, приехала на очередное выступление, даже не подозревая, чем оно закончится. А после ее нашли. В лесу. Изувеченную настолько, что хоронить пришлось в закрытом гробу.

Я тоже вырос в детдоме, — кроме матери, у меня никого не было. И уж, как никто другой, знаю, какая это школа жизни и как приходится драться за каждый прожитый день, ломая кости. Но меня вело большее, чем желание просто выжить. Ненависть. Ненависть и клятва отомстить. В самые поганые, самые трудные времена, я сбегал на могилу матери. И снова вспоминал, ради чего я должен выжить. Выл на ее могиле, — особенно потом, когда стал старше и уже стал понимать те слова из посмертного заключения, которые мне, совсем малому, были неважны и непонятны.

И с пониманием того, как и от чего погибла моя мать, во мне разрасталась та самая ненависть, которая помогала выжить и вырвать эту жизнь зубами.

Все, что я делал в своей жизни, все было только для одного. Для того, чтобы добраться до суки-Альбиноса и уничтожить его до потрохов. Не просто убить, — размазать. Так, чтобы худшей казни и страдания ни один больной мозг не смог придумать.

Жизнь моя после детдома стала еще сложнее. И только Богу известно, сколько раз я, после ножевых драк и перестрелок, истекая кровью, снова и снова сжимал зубы и клялся отомстить. Зато мне уж точно предельно ясно, — только эта ненависть и спасла меня, только благодаря ей я выжил.

И мог ли остаться в стороне, когда узнал, что Альбинос снова привез партию «чистого» товара?

Мог терять время на то, чтобы идти с этим к Манизу, уговаривая его вмешаться?

Да и не полез бы старый хрен, закрыл бы глаза, — и по хер, что этот остров — его территория, а у Альбиноса здесь только парочка объектов. Пока его самого бы не затронуло, пальцем бы не пошевелил, — я его знаю. Только в том бы случае дернулся, если бы самому это сулило выгоду.

Только теперь Альбинос начал пальбу, — и это уже беспорядок на земле Маниза. Тут уж оставаться в стороне он не сможет, — и либо решит сплотиться с Альбиносом, отдав ему меня с потрохами, либо поймет, что это — его шанс изгнать урода на хрен со своей земли. Весь вопрос в том, что Маниз решит для себя более выгодным.

Хотя мне срать, — и я так просто подыхать не собираюсь. Я только начал, поймав свою первую добычу. И трижды поступил бы точно так же, вне зависимости от того, что сейчас решит Маниз. Развяжет и со мной войну, — что ж, я ее приму. Моих людей здесь достаточно, чтобы ответить на любой вызов.

Только вот ярость клокочет внутри, затмевая весь здравый смысл!

Будь на месте девчонки любой из сыновей Альбиноса, все было бы иначе.

Я бы просто подвесил их на цепь в подвале и медленно срезал бы кожу, запихнув им в задницу какой-нибудь лом и каждый день отрезая по пальцу.

Но девчонка!

Блядь, — она же должна понимать, как это! На что она их обрекает, куда везет! Неужели совсем ничего в ней человеческого, в сучке восемнадцатилетней нет? И ведь даже детдом, то, что она росла вдали от мудака-папаши, не вытравили гниль ее поганых генов!

И я должен дать ей прочувствовать все это по полной программе. А заодно — и мудаку-Альбиносу. Пусть ощутит, как это, когда твою дочь пускают по кругу и трахают до смерти! Может, у него там что-то сожмется в сердце?

— Так что, дорогой, думаешь? — сквозь снова накрывшую пелену ярости донесся до меня голос Маниза. Кажется, я упустил добрый кусок их разговора.

— Я дам людей, — раздался металлический ответ Морока.

Страшный он человек, — говорят, в нем нет ни одной эмоции и ни одной привязанности. С Манизом все давно понятно — его интересуют только власть и деньги. Всегда. Со мной, в принципе, тоже, — злоба — живое чувство. А вот Морок… Будто слепленный из металла, — и хрен его знает, каковы его мотивы. Никто и никогда не видел, чтобы он злился или улыбался. Убивает и пьет кофе с одинаковым выражением лица. Непонятно, чего ждать от такого.

— В обмен на помощь с моими каналами перевозок. Если дело обстоит так, как ты говоришь, и это — не соплячье, а Альбинос, — вопрос серьезный. Нужно объединяться.