Кира Шарм - Игрушка для хищника

Ласкаю ее еще сильнее, как одержимый, — да я и есть одержимый, — теперь от ее этой дрожи, от взрыва ее этого безумного с хриплым именем моим, разрывающим мне нервы на осколки.

Я же теперь зависеть от этого всю свою жизнь буду. Ничего более мощного, более желанного в жизни не испытывал никогда.

Затихает, перестает биться, только тихо всхлипывает.

А я — не выпускаю, целую, провожу по ее уже расслабленным складочкам языком, каждое уже ослабевшее вздрагивание ее в себя впитывая, проглатывая, заполняя себя этим блаженством. Пока не замирает совсем, пока не чувствую, что тело подо мной становится, как растопленное масло, — мягкое, почти недвижимое.

— Артур, — выдыхает еле слышно, когда поднимаюсь и к себе ее прижимаю, — уже ласково, только самого до сих пор еще потряхивает.

— Это было… Это звезды из глаз были…

О, девочка. Звезды. У меня там в глазах не звезды, — вспышки были разрывающие. Меня разрывающие. До основания.

И вот лежу рядом с тобой, — развороченный и хрен знает, стану ли опять, после всего — нормальным. Таким, как привык быть. Разворотила ты меня. Раскурочила.

— Артур? — черт, и опять пальчиками по животу вниз проводит.

Понимает хотя бы, как это на меня действует?

Глаза закрываю — до боли веками. Потому что опять уже искры в них безумствовать начинают. Как и в паху, и член судорожно, болезненно дергается.

— Я дальше хочу. По — настоящему. До конца.

И обхватила член ладонью, сжала, — а меня уже скручивает, дергает, выворачивает, как будто первый секс у меня в жизни, как будто женщины годами не видел.

Трогает неумело, пальцами по члену проводит, — а сама краснеет, я румянец этот ее жаром от щеки чувствую.

— Может, хватит на сегодня? В следующий раз? — кулаки сжимаю, чтобы не тронуть, не наброситься, — потому что потом уже не остановлюсь. И без того срывает.

— Хочу… Тебя… Всего… — так тихо и так невинно… Вот она, моя собственная точка невозврата.

Подминаю под себя, удерживаясь над ней на руках и в глаза смотрю, — долго, пристально, почти касаясь ее ресниц своими.

И пламя в ее глазах, — неугомонное, дикое, с нежностью и легким страхом переплетенное.

И мурашками весь покрываюсь, — огненными такими мурашками, до самых внутренностей.

— Маленькая моя… Сладкая…

Моя?

Лишь на какую-то секунду. Пока не очнемся. Пока жизнь не вернет в реальность и не заставит каждого по счетам своим платить.

Только сейчас — моя, и я весь твой.

Пусть она будет, эта наша секунда. Пусть будет, пусть единственная, — но такая искренняя, будто весь концентрат жизни в ней собрался. Пусть… Иначе зачем жить?

Распахиваю ее ноги, не отрывая взгляда.

Осторожно, медленно вожу головкой у самого входа, а у самого уже все внутренности прострелило тысячу раз.

Чуть вдавливаю, ловя ее тихий всхлип и снова всматриваюсь.

Если увижу хоть тень страха или боли, тут же остановлюсь.

Но она только глаза прикрывает и в спину мне руками впивается.

— Давай, Артур. Пожалуйста….

Резко толкаюсь внутрь, проникая на полную мощность.

Какая же узкая, бархатная, до сумасшествия сладкая моя девочка… До миллиарда искр из глаз. До невозможного желания двигаться в ней — бешено, исступленно, без остановки, — и никогда не выходить, не останавливаться, брать снова и снова, каждый миг жизни своей делать… Моя… Вот теперь, — моя, по-настоящему, — и это уже останется навсегда. Это отпечатается в ее памяти, вобьется в нее. И в мою. Навсегда…

Вскрикивает, судорожно хватая ртом воздух, — и я с жадностью выпиваю ее дыхание.

— Света? — замираю, даю привыкнуть, ощутить, понять, — хочет она продолжения или нет.

— Больно?

— Да, — выдыхает мне в губы. — Но это- такая сладкая боль, Артур…

Блядь, это просто спусковой крючок.

Мне же сдерживаться надо, а волнами, стобалльными накрывает!

Целую шею ее бархатную, прикоснусь к губам, — точно сорвет.

И медленно раскачиваюсь внутри, — растягиваю аккуратно, неторопливо, чувствуя, как уши закладывает от того, какая она жаркая, предельно узкая, он вздохов ее, становящихся все громче.

Сам весь дрожу вместе с ней, а спина потом обливается.

— Двигайся, не жалей, не сдерживайся! — ногтями уже прокалывает мне кожу.

С рычанием впиваюсь в ее острый сосок и начинаю толкаться, — все еще осторожно, медленно, растирая пальцами ее пульсирующий обжигающе-горячий бугорок, выписывая на нем круговые узоры наслаждения…

— Нежная… Нежная моя девочка…

Прикусываю сосок, подымаюсь лихорадочно вверх, — к ключицам, к шее, — а она уже изворачивается, вижу, как глаза дымкой затянуло, распахивается мне навстречу еще шире, бедрами ко мне толкается, — неумело, робко, впиваюсь в губы, схлестываясь языком с ее, ловя ее хриплые стоны, и чувствую первые судороги там, внутри.

И, блядь, меня просто уносит, взрывает, растерзывает. А она сжимает мой член так сильно, что перед глазами пламя полыхает и все взрывается в венах, в крови, в мозгах.

— Артур! — выкриком, изгибаясь, чуть не взлетая над кроватью и бедра мои к себе ногами, как в тисках прижимая еще сильнее. — Артур…

Первый раз в жизни так же ору, взрываясь. Только и успеваю, что резко выйти из нее и меня уносит во взрывном безумии.

Почти сваливаюсь на ее, жадно дыша, обхватывая ее все еще дрожащее мелкой дрожью тело, впитывая ее такое же жадное, такое жаркое дыхание.

— Моя, — шепчу, как обезумевший, водя руками по коже, — по лицу, груди, животу, — не разбирая. Хочется с каждым ее миллиметром своей кожей слиться, чтобы белых пятен не осталось, — ни единого. Чтобы вся мной пропиталась, насквозь. Чтобы ее кожа горела от моей.

— Твоя, — выдыхает, — и глаза, — сумасшедшие, пьяные. Прижимается к губам и не целует, — всхлипывает, сжавшись под моими руками. — Твоя, Артур. Вся.

Вжимаю ее в себя и жду, когда дрожь эта уймется. Шепчу что-то, целую все лицо, по волосам глажу. И, блядь, — сам себе не верю, как будто горячка все это или пьяная галлюцинация. Не бывает так. Вот просто — не бывает.

Она обмякает под моими руками, дыхание успокаивается, становится ровным, — и я осторожно, чтобы не потревожить, укладываю ее на бок.

Прижимаюсь со спины, прикрывая глаза и снова пытаюсь надышаться ее запахом. Никогда не надышусь, — все равно все больше и больше хочется. Никогда не насытиться мне этой бархатной кожей, которую медленно глажу.

— Я люблю тебя, — слышу так тихо, что мог бы подумать, что показалось. Но она выдохнула это — и тут же уснула с улыбкой на лице.

А я не сплю.

В волосы ее зарываюсь, затылок целую и вожу руками по бедрам, по плечу, — и насытиться не могу. И внутри рокочет, — как мотор гулкий, как ракета, которой взлететь хочется. Вот чертовка, — сердце даже мое переиначила, всего меня в режим какой-то совершенно, блядь, нереальный перевела.

А и я не против. И кажется, что только сегодня, сейчас, — настоящим вдруг, живым стал.

И вены себе зубами собственными разодрать хочется, когда подумаю о том, что с ней тогда сделал.

И я не забуду. И она однажды вспомнит. И ужаснется, отшатнется от меня. И никогда моей не будет. Не моя и не станет моей. Я знаю. А, может, вообще все это игра, — и прекрасно все она помнит, прекрасно знает, и эксперимент по приручению Тигра здесь ставит.

Но мне все равно. Сейчас только одного хочу, — вжать ее в себя, срастись с ней, под кожу, мясом, костями, тем, что ревет у меня сквозь ребра, а у нее тихо сладко бьется, — всем соединиться, намертво. Слиться с ней оголенными нервами, — так, чтоб навсегда, чтоб не отцепить уже никакой на хрен, силой.

Что это все? Секунда, пока она не вспомнит, — или иллюзия?

Хрен его знает, — но я за эту секунду, — даже если все, — ложь, — жизнь, кажется, готов отдать.

Мы очнемся. Может быть, уже даже завтра. Может, и не повториться ничего и никогда.

Но сейчас я впитываю ее запах, сейчас еще руками прикасаюсь и хочется замереть. Остановить этот миг. Или сдохнуть в нем.

Света.

Последнее, что я помню, — это как с девочками и менеджером садились в автобус.

А дальше, — просто темнота, провал.

Темнота и лихорадочный озноб. И что-то страшное, — вот за этой темнотой спрятанное, скрытое. Как будто чувствую, что темнота эта черная, — всего лишь занавес. И, если приоткрыть, потянуть сильнее, она так же и откроется. Только там, за ней — что-то такое ужасное, что хочется только глаза зажмурить и даже близко к завеси этой не подходить.

Но она, — черная, страшная, — надвигается. И будто рой голосов из нее, — мой, криком и ужасом, и еще чьи-то. И женские и мужской, — злой, жестокий. И удары на себе будто вживую чувствую. Надвигается темнота и колышется. А мне бежать от нее надо, — как только прикоснусь, — знаю, накроет меня оживший за ней кошмар.

И не знаю, — во сне или наяву, — но только одно от черноты этой спасение.

Сильные, горячие руки будто выдергивают меня, оттаскивают от нее.

И голос, — чуть хриплый, но такой нежный, говорит что-то, — а я слов не разбираю, — но голоса эти жуткие, крики и боль от голоса этого отступают, пропадают, рассеиваются.

И знаю я, — пока он говорит, пока в руках своих держит, — не доберется до меня кошмар, что скрывается за плотной черной пеленой. Не доберется. Я для него, — спрятана.

Иногда открывала глаза, — и видела его, только он, как и остальное, мне просто видением, полусном- полубредом каким-то казался.

Нет, — ну, в самом деле, — откуда бы ему взяться рядом со мной? Откуда ему вообще взяться?

Да и не качают такие мужчины на руках девчонок таких, как я. И уж тем более, колыбельных никому не поют. Бред. Все это — бред. Но пусть так и будет, Мне, когда он в моем бреду появляется, — спокойно. И знаю точно почему-то, — пока он есть, пока со мной, — ничего ни в снах моих, ни наяву со мной плохого не случится.