– Я бы с радостью сделал для нее все, – пробормотал Эдмунд. – Если бы только она позволила…

Оборвав себя на полуслове, он твердо решил не обсуждать с графиней свои неудачи в отношениях с Джейн, но та, казалось, поняла все без слов.

– Ах вот оно что! Да, Джейн бывает порой весьма непреклонна, совсем как ее сводная тетушка, или кем я там ей прихожусь.

Ее оранжевый тюрбан опять чуть съехал набок, высвободив несколько каштановых прядей.

– Я, должно быть, перебила вас. Могу гарантировать, это не последний раз. Так вот, советую вам меньше мыслей посвящать тому, что жена вам не позволит, и больше тому, что ей будет угодно. Не опускайте рук. Ваша супруга мне очень и очень по душе, но она крепкий орешек.

– Да, вы правы, – кивнул Эдмунд, не вполне понимая, с чем соглашается.

Джейн однажды обмолвилась, что сердцем уже принадлежит ему. Но долго ли это продлится, если стена между ними не рухнет? Сколько может прожить любовь, если за ней не ухаживать? И так ли необходима любовь их браку?

Общество не умолкавшей ни на минуту леди Ирвинг, принуждавшее его постоянно улыбаться, и раздражение от присутствия на ужине Тернера отбивали у Эдмунда всякий аппетит. К счастью, разговор за столом сменил направление, и присутствующие начали произносить тосты. К моменту как дамы наконец перешли из столовой в гостиную, он сумел совладать со своими неприязненными чувствами. В начале ужина Эдмунд уже совершил ошибку, и Джейн заметила, как пристально он смотрит на Тернера. Она не могла догадываться о причинах, но держалась от мерзавца на почтительном расстоянии, что немало радовало.

Поговорить с женой за ужином у него не было возможности, а теперь, когда дамы оставили мужчин за столом одних и к расстоянию между Джейн и Тернером прибавилась вполне материальная стена, защищавшая ее гораздо надежнее, чем метафорическая стена вежливости и строгих правил этикета, Эдмунд наконец-то немного успокоился.

Хавьер предложил гостям сигары, упомянув, что они от Фокса из Вест-Энда, одного из лучших табачников в Лондоне, затем подали портвейн. Совсем захмелевший лорд Везервакс, чей нос уже и так покраснел, взял в обе руки по бокалу и осушил их, прежде чем другие гости успели притронуться к своим.

– Ужасная погода, не правда ли? – заявил разрумянившийся от выпитого Фредди Пеллингтон, грея руки над пламенем камина. – Черт возьми, осенний Лондон не лучшее место для джентльмена. Воздух такой сырой и промозглый от тумана, что даже накрахмаленный шейный платок не держит форму.

– Какой дурак придумал возвращаться в Лондон так рано? – Лорд Аллингем, джентльмен с суровым лицом, повесил свою трость с ручкой из слоновой кости на спинку кресла и потянулся за бокалом портвейна. – За городом могли бы сейчас и поохотиться. Черт бы побрал эту манчестерскую бойню и этих предателей.

О манчестерской бойне теперь шумели все газеты. Эдмунд в последнее время был так занят собственными проблемами, что и думать забыл об особой сессии парламента, ради которой многие лорды покинули свои уютные загородные поместья и вернулись в Лондон. Минувшим летом мирная демонстрация рабочих в Манчестере была разогнана кавалерией, и последствия стали катастрофическими. Принц-регент и министр внутренних дел были убеждены, что после такой акции устрашения подобное больше не повторится.

– Следовало бы расстрелять этих мерзавцев! – заявил лорд Аллингем, допив остатки портвейна.

– Многие из них и были расстреляны, – заметил Хавьер, – хотя вышли на мирную демонстрацию без оружия. Не стоит забывать, что наше благополучие во многом зависит от этих людей. Неужели не в нашей власти облегчить их бремя, когда это возможно? Просто накормить, создать условия, приемлемые для существования?

Лорд Аллингем едва не лишился дара речи.

– Что за либеральная чепуха? А я считал вас добрым тори. Вы ведь член клуба «Уайтс»…

– Личные качества не имеют никакого отношения к политическим взглядам джентльмена. – Хавьер поклонился старому графу. – Однако весьма любезно с вашей стороны считать меня добрым тори, я польщен.

Тернер открыл было позолоченный портсигар, но сразу же захлопнул.

– Если бы толпа манчестерских рабочих бросилась на кавалерию с булыжниками и палками, то и скулежа бы не было. Они либо добились бы своих целей, либо погибли на месте.

– Нам чертовски повезло, что этого не случилось, – заключил лорд Аллингем. – Сколько их было – должно быть, тысяч пятьдесят? Они подмяли бы кавалерию в считаные секунды. Но не станете же вы ждать от простолюдинов познаний в математике.

Он откинулся в кресле, задев трость, которая начала покачиваться словно маятник. Движение палки и мерный стук ручки из слоновой кости о деревянную спинку напоминали Эдмунду об утекающем времени.

Предмет разговора был слишком хорошо знаком Эдмунду, мучительно знаком: протестующая толпа, отчаяние людей, насилие и кровь. И двадцати лет было недостаточно, чтобы все это позабыть.

Призвав на помощь самообладание, он спокойно заметил:

– Полагаю, дело вовсе не в математике, а в элементарной порядочности, Аллингем. Даже ребенок знает, что толпа легко совладает с парочкой всадников. Рабочие просто хотели, чтобы их услышали, они не жаждали крови.

Тернер вскинул брови.

– Что ребенок может знать о революции?

Эдмунд испугался, что бросившаяся в лицо краска гнева его выдаст, но окружающие скорее всего сочтут причиной портвейн – лица Аллингема и Везервакса уже приобрели пурпурный оттенок.

– В идеальном мире, – заметил Эдмунд, – ребенок никогда не узнал бы о революциях, но наш мир далек от идеала, что и детей в нем зачастую втягивают в сражения взрослых. Что тогда остается ребенку? Только защищаться.

Хавьер обратил на него весьма странный взгляд, который быстро сменился легким изумлением и, наконец, согласным кивком.

– Вы правы, Киркпатрик. Взрослые чертовски самодовольны, по крайней мере заседающие в парламенте. Я не знаю, как нас встряхнут выборы, но не будь принц-регент встревожен существующим положением дел, особую сессию парламента не созывали бы.

– Верно. – Аллингем устало прикрыл глаза. – Вспомните хотя бы Ирландское восстание… какого бишь года?

– Тысяча семьсот девяносто восьмого, – подсказал Эдмунд.

Трость Аллингема со стуком упала на пол.

– Верно, верно, тысяча семьсот девяносто восьмой, «Объединенные ирландцы», – произнес он так громко, что лакей бросился поднимать трость. – Те мятежники убили тысячи людей и разорили половину Ирландии. И чем все завершилось? Лидеры восстания были казнены, парламент распущен. Если люди недостаточно организованные, чтобы управлять собой, то их должна направлять чья-то железная рука. Все просто.

– Нет, не так все просто. – Тернер открыл портсигар и на этот раз все же вынул сигару.

– Что вы имеете в виду, сэр? – Аллингем, казалось, покраснел пуще прежнего, если такое вообще возможно.

– Дух революции живет! – Маленькой ручной гильотиной Тернер отрезал кончик сигары. – Стоит правительству сжать свой железный кулак, как народ начнет ускользать сквозь пальцы, не так ли?

– А вы правы, – подтвердил Хавьер. – Было еще одно восстание, в тысяча восемьсот третьем, кажется, – я тогда только-только пошел в школу.

– Оно ни к чему не привело. Его быстро подавили, как и в случае с Манчестером. – Аллингем с любопытством посмотрел на портсигар Тернера. – Что у вас там, Беллами, индийские сигары?

– Они самые, милорд. – Тернер подошел к графу и протянул портсигар. – Попробуйте.

– С превеликим удовольствием.

Эдмунд наблюдал, как великий самозванец Англии передавал сигару самому напыщенному английскому светскому льву. Любопытно, как бы среагировал лорд Аллингем, если бы Эдмунд сейчас заявил: «Он лжет вам! Это предатель. И даже хуже, много хуже. А что касается его сигар, то никакие они не индийские!»

Только ничего подобного сделать сейчас было нельзя – Тернер вооружен. Кроме того, вряд ли он действовал в одиночестве. Еще один немаловажный фактор – его невозможно было вывести на чистую воду, не затронув семью Эдмунда, вернее, то, что от нее осталось.

Внутри у Эдмунда все кипело. Сжимая в руке бокал с портвейном, он тайно желал, чтобы то была шея Тернера. Ему хотелось уничтожить этого подлеца, уже разрушившего его семью и вернувшегося теперь, чтобы довершить начатое.

Эдмунд услышал, как Тернер отрезает конец сигары для лорда Аллингема.

– Прошу вас, милорд. Наслаждайтесь.

– Чудесно. Благодарю вас, Беллами! – Лорд Аллингем сделал первую затяжку и выпустил изо рта струю едкого дыма, по запаху более всего походившего на жженый навоз. – Какой… занятный букет!

Хавьер снова предложил гостям свои сигары и ловко перевел разговор с политики в русло табачной промышленности, прежде чем мог разгореться серьезный спор.

Эдмунд подошел к камину, поставил бокал на мраморную полку и протянул руки к огню. За окном стоял ноябрь, и осенние холода медленно перетекали в зимнюю стужу, только вот Эдмунд не был уверен, что холод не шел изнутри его сердца. Натянув парадную великосветскую улыбку, он наблюдал, как Тернер продолжает плести паутину своей лжи.

Вскоре это ему наскучило, и он устремил задумчивый взгляд в окно.

– Приятная беседа, не так ли, милорд? Лучшего дня для обсуждения идей революции нельзя и придумать, – раздалось за спиной Эдмунда.

Этот тягучий голос и характерный акцент не мог принадлежать никому другому, равно как запах мерзких сигар.

– Не сейчас, прошу вас, – тихо проговорил Эдмунд не оборачиваясь. – А еще лучше никогда.

– Тиболд Уолф Тон[4], – как ни в чем не бывало продолжил Тернер, – умер в этот самый день двадцать один год назад. Лучший, самый яркий из ирландских революционеров. Мне кажется правильным вспомнить сегодня о деле его жизни, не считаешь? Так много стоит отпраздновать, так много оплакать!