Кэмерон раздел ее, слой за слоем снимая с нее одежду, прямо под изгибом витой лестницы. Одежды было много, и Кэмерон целовал ее и прикасался к ней всякий раз, когда снимал что-то.

Эйнсли не протестовала до тех пор, пока он не расстегнул свои брюки, даже не позаботившись снять пальто.

— Мы — в главном холле, — напомнила она.

— Мы были в ложе театра. Там тебя почему-то не волновали правила приличия.

— Там было темно.

— И здесь темно, и моя прислуга не настолько глупа, чтобы беспокоить меня.

Кэмерон приподнял Эйнсли, стоявшую у стены, и, поддерживая ее за бедра, одним движением вошел в нее. И уж теперь-то она знала, как обхватить его ногами.

Ее окатила жаркая волна страсти, желание стало нестерпимым. Слова Кэмерона превратились в шепот, и только его сила не позволила ей упасть.

Мир вокруг них перестал существовать, остались только он и она. Гладкая обшивка стены, грубая чувственность Кэмерона и его гортанные всхлипы.

Бурная волна желания бросила ее ему навстречу, прикосновение его пальто к обнаженной коже усилило ее желание. Эйнсли вскрикнула, но его губы заглушили ее крик.

Он заглянул в ее охваченное чувственным томлением лицо, из груди его вырвался глубокий вздох, глаза потемнели, и Эйнсли почувствовала, как в нее хлынул поток живительной влаги. Каждая клеточка ее тела взорвалась, охваченная необыкновенным наслаждением. Кэмерон продолжал двигаться внутри ее, его поцелуи были такими же горячими, но постепенно они стали более умиротворенными, неистовство перешло в нежность.

Кэмерон отнес Эйнсли наверх в ее спальню, где горел камин, и положил на кушетку, а сам стал быстро избавляться от одежды. Одежду Эйнсли они так и оставили в холле. Эйнсли начала было протестовать, говорить, что им следовало все собрать, но Кэмерон поцелуем заставил ее замолчать. Для чего тогда он держит прислугу?

Ему хотелось любви, а не разговоров. Кушетка без подлокотников прекрасно подходила для того, чтобы Эйнсли заняла положение сверху.

Черт, она была прекрасна. Она начала двигаться, и ее высокая упругая грудь покачивалась в такт, на фоне бледной шотландской кожи выделялись отвердевшие темные соски. Ее волосы все еще были собраны на затылке, и только несколько кудряшек выбились из прически и упали на шею.

И вскоре он опять овладел ею, и она лишь шумно вздохнула от удовольствия.

Эйнсли слабо улыбнулась ему, прикрыв глаза, и Кэмерон понял, что ни одна женщина никогда не будет прекраснее Эйнсли. Она принадлежала ему. Навсегда. Навеки.

Ему нравилось, когда она сжимала его плоть рукой, но находиться внутри ее в десять раз приятнее. Она тугая. Необыкновенно тугая. Ему нравится это. Он любит ее.

От последней мысли Кэмерон потерял самообладание. Он выгнулся навстречу Эйнсли, обхватив ее бедра, а она положила руки ему на грудь и раскачивалась на нем, как наездница. Эйнсли задыхалась от наслаждения, а Кэмерон, жадно цепляясь за нее, поднимался все выше и выше, пока с его губ не сорвался хриплый стон: «О черт!»

«Никогда не уходи. Никогда. Мне необходимо это. Ты нужна мне», — пело и ликовало в его душе.

Он прижал к себе Эйнсли, и вскоре они оказались в каком-то тумане — то ли во сне, то ли наяву, — согреваемые теплом камина. Кэмерон прижался щекой к волосам Эйнсли, а ее обессилевшие руки блуждали по его груди.

Ни одной мысли не было в голове Кэмерона. Они просто лежали в объятиях друг друга. В этот момент была только Эйнсли и он. Всё.

Кэмерон оставался с ней, пока за окнами не наступил серый рассвет. Эйнсли спала на его груди, в его объятиях, и ее дыхание согревало его.

Наконец он встал и отнес ее в кровать. Эйнсли продолжала спать. Он нежно укрыл ее одеялом, как когда-то укрывал маленького Дэниела.

— Останься со мной, — прошептала Эйнсли, открыв глаза. — Пожалуйста, Кэм.

Глава 21

Она долго сдерживалась и не просила его об этом. Кэмерон чувствовал, как опять напряглось его тело и что-то мрачное шевельнулось в груди. Этот мрак, эта темнота едва не лишили его дыхания.

Глаза Эйнсли горели желанием, но он, покачав головой, встал с кровати.

— Элинор Рамзи рассказала мне, что вытворяла с тобой твоя жена, — послышался у него за спиной голос Эйнсли. — Я понимаю, почему ты не позволяешь себе спать в одной комнате с женщиной.

Кэмерон резко обернулся. Эйнсли сидела на кровати, натянув до подбородка простыню, и смотрела на него.

— Не только с женщиной — с любым человеком, — поправил он ее. — И Элинор ничего не могла тебе рассказать, потому что ничего не знает.

Этого не знал никто, кроме Кэмерона. Он никому не смог признаться, даже Харту, и уж тем более не хотел рассказывать красивой, чистой Эйнсли, что его жена не только била его той кочергой, но с помощью этой штуки дважды пыталась его изнасиловать.

Он совершенно ясно помнил это, хотя прошло уже много времени. Вспышка боли, выдернувшая его из глубокого сна, смех Элизабет, снова боль, кровь и его собственный крик. Он отшвырнул Элизабет, но она продолжала смеяться.

После этого он позволял себе спать, только когда находился один и за запертой дверью. Но однажды ночью Элизабет перехитрила слугу и опять проникла в спальню Кэмерона. Ему пришлось выставить охрану у своих дверей и у спальни Элизабет. Она страшно ругалась по этому поводу.

За окном наступал рассвет, понемногу разгоняя тьму, и Кэмерон видел серые глаза Эйнсли, сверкавшие в таком же сером утреннем свете.

— Это не из-за того, что сделала со мной Элизабет, — с трудом сказал Кэмерон. — Это из-за того, что я могу сделать с тобой, если ты нечаянно разбудишь меня. От неожиданности я могу наброситься на тебя с кулаками и избить.

Кэмерон чувствовал: она его не поняла. Он вернулся к Эйнсли и, упершись кулаками о кровать, склонился к ней.

— Однажды меня разбудил Дэниел, ему было тогда лет десять. Я отшвырнул его через всю комнату. Своего собственного сына. Я мог бы искалечить его.

Ему никогда не забыть ужас, пережитый им в тот момент. Дэниел тихо лежал на полу, он был без сознания. Кэмерон бросился к нему, взял на руки обмякшее тело. Слава Богу, никаких серьезных повреждений у него не было. Чуть позже он весело заявил, что сам был виноват. Забыл, что его отец — немного сумасшедший.

Дэниел взял вину за случившееся на себя, для Кэмерона это был удар ниже пояса. Потом Анджело обвинял себя в том, что не уследил, как Дэниел поднялся в спальню отца. Кэмерону хотелось закричать на них обоих. Он переехал в гостиницу, больше не доверяя себе, тревожась за своих близких.

— Ты думаешь, я хочу проснуться и увидеть, что то же самое я сделал с тобой?

Эйнсли пристально смотрела на него. Нет, он никогда ее не поймет. Он-то думал, что Эйнсли — очаровательная молодая женщина, которая вскрывает дверные замки и бегает по Парижу в поисках пирожных, а она вдруг решила соблазнить его прилюдно, а потом каким-то непостижимым образом выведала сокровенные тайны его души.

— Возможно, если ты привыкнешь к этому… — начала Эйнсли.

— Проклятие, ты так ничего и не поняла! Со мной что-то не так, понимаешь? Если я засну, и со мною рядом окажется кто-то, — хотя бы ты, любимая, — мир обрушит на меня мрак, темноту. Чернота не отпускает меня, и, борясь с ней, я могу совершить непоправимое, понимаешь?

Эйнсли слушала его молча, внимательно. По-видимому некоторые женщины ощущали нечто ужасное, непредсказуемое и опасное, что жило у него внутри. И получали от этого удовольствие — им нравилось играть с огнем, но на самом деле они не понимали, на что он в действительности способен. Он никогда не позволял им это узнать.

Кэмерон отшатнулся от нее и схватил свою одежду.

— Я ненавижу эту женщину, — бросила ему вслед Эйнсли. — Я имею в виду твою жену.

Кэмерон горько усмехнулся и стал натягивать брюки.

— Я рад. Она уничтожила меня. Хотела отомстить и вот отомстила.

— Кэм…

— Хватит разговоров, — покачал головой Кэмерон. — Ложись спать.

Он повернулся спиной к прекрасной женщине, ради которой был готов на все, набросил рубашку и выбежал из спальни.

— Я надеюсь, — прошептала Эйнсли, поджав колени и вытирая слезы простыней, — что там, где вы сейчас находитесь, леди Элизабет Кавендиш, очень жарко. Очень-очень жарко.

Вечером следующего дня Эйнсли вошла в спальню Кэмерона, когда его парижский камердинер готовил его к очередным ночным походам по ресторанам и кабаре. Кэмерон бросил взгляд на дневное платье Эйнсли и нахмурился:

— Ты не собираешься выходить со мной?

— Я буду готова через минуту. Фелипе, оставь нас, пожалуйста.

Камердинер даже не взглянул на Кэмерона, чтобы получить подтверждение. Прислуга, и шотландская, и французская, теперь беспрекословно слушалась Эйнсли. Фелипе удалился.

— Я сказал, что не хочу об этом говорить. — Кэмерон застегнул запонку на воротнике рубашки, которую успел вставить Фелипе.

— Откуда ты знаешь, что я собираюсь сказать?

Кэмерон бросил на нее нетерпеливый взгляд, потом повернулся к зеркалу, чтобы повязать шейный платок.

— Потому что ты, как та фретка, никак не можешь остановиться, все роешь и роешь.

— Я пришла рассказать тебе о своем брате. — Эйнсли приблизилась к нему, взяла концы платка и стала завязывать узел.

— О котором? — Кэмерон откинул голову назад, чтобы ей было легче справиться с шейным платком. — Макбрайдов так же много, как и Маккензи.

— Их всего четверо: Патрик, Синклер, Эллиот и Стивен. Я хочу рассказать тебе об Эллиоте.

— Это который адвокат?

Кэмерон прекрасно знал, кто есть кто из ее братьев, потому что Эйнсли довольно много рассказывала о каждом из них. Ее братья — безопасная тема для разговора, кроме того, она гордится достоинствами каждого из них. Эйнсли была готова поспорить, что Харт тоже рассказал Кэмерону о ее братьях, вероятно, предоставив досье на каждого.