Он почистил зубы самой жесткой щеткой, какая у него была, и порошком, к которому привык; затем принялся массировать десны другой щеткой, пропитанной раствором, который снимает налет, прежде чем направить в рот струю воды, которой омыл зубы и десны. Наконец он ощутил во рту свежесть и чистоту.

Затем, действуя с хирургической аккуратностью, побрился, доведя кожу до такой степени гладкости, словно впереди была ночь любви. Еще оставалось время, которое нужно было убить, и он принялся приводить в порядок ногти и подушечки пальцев, стараясь не порезаться. Затем занялся ногами и стал стричь ногти, удалять омертвелую кожу вокруг и под ногтями. Потом кусочками ваты чистил уши до тех пор, пока вата не стала чистой.

Все эти операции Фабиан проделывал столь же старательно и прилежно, как это проделывал прежде, готовясь к очередным состязаниям или поединкам, словно его сила зависела от того, от какого количества продуктов жизнедеятельности он избавится. Это был своего рода ритуал очищения, подготовки к грядущей битве.

Боль в спине стала для него привычным явлением. Он ложился спать и вставал с нею. Он придумал способ обмануть и ослабить ее: ложась спать, подкладывал подушку под колени; старался избегать резких или неожиданных движений; седлал коней лишь тогда, когда твердо стоял на обеих ногах. И все-таки, играя ли в поло или тренируясь, всякий раз, когда он вставал в стременах, с клюшкой в руке, держа плечи и корпус параллельно направлению мяча, поворачиваясь ли направо, готовясь ли нанести по нему удар или поворачивая бедра, он чувствовал, что каждое движение тела, производимое с трудом, словно вращение железных ворот, было связано с нагрузкой на спину, доставлявшей ему невыносимые страдания, которые могли вызвать спазм, способный вывести его из строя на несколько дней.

Теперь, чтобы укрепить спину, он заключал бедра в корсет, затягивая эластичный бинт так, чтобы средняя часть его тела оказывалась в надежном панцире. Странное дело, он получал удовольствие от ощущения уверенности в себе, наслаждаясь мыслью, что, хотя ему пришлось прибегнуть к помощи корсета, он все-таки может управлять непослушным механизмом своего тела.

Завершив все приготовления, он покинул альков и вывел обеих лошадей из трейлера. Тщательно оседлав их, привязал охапку клюшек к сбруе Ласточки, которая пойдет на поводу, и сел верхом на Резвую. Тренировочное поле находилось приблизительно в миле пути, и, наслаждаясь оставшимся у него временем, пока на смену привычки не придет мысль, он начал неторопливо приближаться к нему, наблюдая вдалеке похожее на огромный мяч солнце.

Он без усилия откинулся в седле, оглядывая ровные луга, заросли тимьяна, вдыхая терпкий аромат влажных растений, пощипывающий ноздри. Внезапно его охватила нестерпимая тоска по городу, с гулом улиц, людским потоком, обилием форм, деталей, оттенков, никак не сочетавшихся с безумным окружением, в котором он может погрязнуть, — этим убийственным лесом, выкорчеванными деревьями, отсутствием связи с прошлым, со всем, что связывало его с землей.

Фабиан всегда был убежден, что, для того чтобы стать хозяином жизни, утвердить свою власть над равнодушным пространством, ему следует превратить ее в драму, каждая сцена которой должна быть настолько заряжена, настолько неповторима, что нельзя допустить никакого перерыва, который отвлечет его от представления, создателем и единственным зрителем которого он является.

Неожиданно он осознал, что в театре своей жизни, придуманном им, сделав из себя гротесковую фигуру, своего рода Дон Кихота с большой дороги, капитана Ахава, обитающего на своем корабле — доме на колесах, — у которого нет причала, из пустоты, заполнившей его нутро, раздается омерзительный, беззвучный, издевательский смех, сотрясающий его — стянутого ремнями, начищенного, с важным видом восседающего на коне.

Его охватило чувство презрения к самому себе, к Александре и Костейро, к делам, творящимся в этом мире, к его нравам. Оно походило на невыносимое зловоние, волну подлости, с которой он не мог справиться. В его голове, подобно фильму, стали раскручиваться воспоминания об Александре, об их ночи в трейлере, граничащие с муками совести и отчаянием.

Он содрогнулся при мысли о том, что за роль он играл на их арене, расстроенный собственным искаженным образом, вынудившим видеть себя в качестве галантного рыцаря на турнире соперников, а не жалкого клоуна в карнавальной пьесе. Чувство досады и презрения к той роли, которую он согласился играть, снова охватило его.

_____

Он тотчас спохватился, объятый страстным желанием жить, он тяжело дышал, стремясь участвовать в драме, разворачивавшейся перед ним. Натянув удила, он вонзил шпоры в бока лошади. Он терзал ее трензелем и мундштуком, и она становилась на дыбы, словно ее обожгли раскаленным железом. Фабиан принялся хлестать лошадь по шее, животу и бокам до тех пор, пока она не помчалась вперед, стремясь туда, где прекратятся ее мучения. Ласточка, следовавшая сзади на поводу, хрипела и визжала, кренясь в сторону.

Фабиан добрался до поля, не успев прийти в себя. Подняв глаза, он остановился, онемев от изумления. Поле было усеяно столбами и перилами, кусками изгороди для крупного рогатого скота, параллельными и тройными перекладинами, ограждениями, предназначенными для скачек с препятствиями. Около дюжины их было установлено под различными углами или разбросано без всякой видимой системы.

До него сразу же дошло, что натворил Костейро, и вместе с этой догадкой его охватило осознание того, что он попал в ловушку, вызвавшее острый приступ тошноты. Сидя на кобыле, жадно ловившей воздух, он вдруг успокоился. В дальнем конце поля он увидел сверкающий спортивный автомобиль с опущенным верхом. За рулем сидела Александра в белом шлеме, сверкавшем на солнце.

Облаченный в щеголеватый костюм для верховой езды, Костейро, чья голова возвышалась над Александрой, облокотясь об автомобиль, поигрывал клюшкой для игры в поло. Справа от него, возле зрительских трибун, два грума подгоняли седла аргентинских лошадей.

Фабиан пересек поле и подъехал к трибунам, где привязал обеих лошадей, успевших успокоиться после недавней безумной скачки.

Он направился нарочито размеренным шагом к Александре и Костейро, пытаясь стащить с себя перчатки, и тут заметил, что руки у него почти задеревенели от холода. Но лицу и плечам было жарко, из-под шлема катился пот. Он взглянул на руки, бледные и холодные как мрамор. Это показалось ему дурным знаком.

Может, он испытывает страх вследствие общего недомогания, как бы протестуя против собственного волевого решения? А может, этот страх заслонил собой доводы рассудка, подчеркивая тем самым их несостоятельность?

Силы он черпал в сознании уместности своего пребывания здесь, в готовности к поединку, о чем говорили туго обтягивающие его тело рубашка и бриджи, подбитые ватой кожаные наколенники, сапоги из толстой кожи, блестящие замки молний на них.

Приближаясь к Костейро, освещенному ярким утренним солнцем, при виде широких плеч и крепких ног юноши, сияющего лица и ясных глаз, его грациозных движений и жестов Фабиан был вынужден признать, что аргентинец — поистине достойный соперник. Александра рассказывала ему о том, что самым увлекательным во время ее путешествия по странам Латинской Америки было зрелище индейцев-аборигенов с их гладкими, мускулистыми телами, всегда лишенными волос, похожими на произведение скульптуры. Мысль о том, как Костейро соединяется с Александрой, как тела их сливаются в любовных объятиях, мучила его. Однако он знал, что его зависть к этому юноше происходила из его желания, которое он испытывал, будучи подростком, — желания сбросить с себя настоящий облик и стать, хотя бы в грезах, каким-то иным, незнакомым существом.

Его раздражали богатство Костейро и унизительное сознание того, что у него самого остались последние несколько сотен долларов, спрятанных в деревянную лошадь. Он знал, что может отменить поединок с аргентинцем, вернуться в свой дом на колесах, поставить в конюшню лошадей и ждать, когда придет в себя. Еще было время вскарабкаться в кабину трейлера, включить зажигание, слиться в одном ритме с мотором и отправиться в путь, выехав на пустынную ленту шоссе.

Но он также знал, что недалек тот день, когда ему будет не на что приобрести топливо для трейлера, фураж для лошадей и еду для себя. Вполне возможно, что вся его жизнь пойдет под откос. Вот уже несколько лет, как интерес к его книгам падает; вполне возможно, что скоро не найдется серьезного покупателя, которому можно будет сбыть трейлер, лошадей, сбрую и оснащение. На те деньги, которые он может — нет, должен — выиграть у аргентинского спортсмена, он сумеет прожить еще несколько месяцев.

Вид Костейро — молодого, состоятельного и властолюбивого — напоминал Фабиану о том, что он может однажды оказаться без жилья, без всякой поддержки, чтобы заново начать жизнь, без перспектив и определенных целей. Бедность — шантажист с учтивыми манерами, она оставляет все шансы своей жертве.

Он подумал о городе и вспомнил старого оборванного бродягу, который едва волочил ноги, попрошайничал, заработав репутацию штрейкбрехера, трясущимися руками засовывавшего ложку супа в шамкающий рот.

_____

— Доброе утро, Фабиан, — проговорила Александра, державшая в руках кинокамеру и штатив, сверкнув соблазнительной улыбкой. На ней был исцарапанный шлем для игры в поло, блузка с лунным блеском и глубоким вырезом, штаны из мягкой кожи, сужающиеся книзу, и сандалии с золотистыми ремешками, стягивающими лодыжки.

Холодно кивнув Александре, Фабиан пожал руку улыбающемуся аргентинцу, затем ткнул в сторону поля со словами:

— А для кого эта полоса препятствий?

— Для нас, сеньор Фабиан, — отвечал Костейро. — Когда моих лошадей тренировали на манеже, их также обучали брать препятствия. Это не должно вас удивлять. По словам Александры, ваши лошади умеют преодолевать препятствия, причем неплохо.