– Вы так и не сказали, намерены ли согласиться с моим предложением. – Рауль поворошил палкой огонь, подняв сноп искр.

Он все никак не оставлял костер в покое, как не желал оставить в покое и Лес.

Она слабо улыбнулась при мысли, что положение у нее шаткое и в буквальном, и в переносном смысле, затем вздохнула.

– Я буду держаться в стороне.

Ей пришло в голову, что, если бы Рауль вместо того, чтобы приказывать, с самого начала постарался бы убедить ее, им не пришлось бы сейчас сидеть у этого костра. Но он не сдержался, вспылил, она тоже потеряла самообладание – и вот они здесь.

– Поло очень много значит для Роба, – начала объяснять Лес, почему она уступила. – Он хочет добраться до самой вершины. Я от всей души желаю ему помочь любым способом, каким только смогу, пусть даже при этом мне придется забыть, в какой стороне находится тренировочное поле.

– Думаю, что вы об этом не пожалеете, – сказал Рауль. – Я тоже заметил, как он не щадит себя. Поло для него – не просто спорт. Неизвестно, как в будущем, но сейчас для него в поло заключается вся жизнь. Посмотрим, как долго это продлится.

– Уверена, что это надолго… – Лес замялась в нерешительности, думая о планах Эндрю в отношении Роба: парень должен непременно учиться в университете. – Хотя не знаю, хорошо ли это.

– Вас беспокоит, что он, возможно, захочет сделать поло своей профессией?

– На самом деле нет. Я знаю, что это опасный спорт и игроки, падая с лошади, разбиваются насмерть или калечатся, но тут ничего не поделаешь – такова уж эта игра. – Лес помолчала, уголки ее губ опустились в угрюмой покорности. – Это не я, а его отец будет недоволен таким решением.

Наклонившись вперед, она положила скрещенные руки на колени. Взгляд задумчиво устремился на Рауля, изучая его бесстрастные черты.

– Ваша мать возражала против того, что вы играете в поло? – спросила она.

– К тому времени, когда я начал играть, она умерла, – ответил Рауль, и что-то резкое в его глазах сказало Лес, что он не желает выслушивать от нее никаких вежливых выражений сочувствия.

– Что вы думаете о способностях Роба? Понимаю, что вы еще не работали с ним достаточно долго, но как по-вашему, есть у него в спорте будущее?

– Возможно. Во всяком случае, он достаточно сильно желает добиться успеха. – Рауль отломил от доски, которой ворошил костер, большую щепку, бросил ее в огонь и наблюдал, как ее охватывает пламя. – Иногда я вижу в нем самого себя.

– Что вы имеете в виду?

Лес не находила в них никакого сходства, кроме общего увлечения поло.

– Я говорю о решимости, о которой вы уже сами упоминали. О требованиях, которые человек предъявляет себе, желая стать самым лучшим и не удовлетворяясь меньшим.

– Как вы научились играть в поло? То есть я уже знаю, что вы работали у человека, который играл сам, но, кроме него, кто-нибудь учил вас игре?

– В основном мне время от времени показывал что-нибудь хозяин. Но, кроме того, мне доводилось играть с его гостями, когда в команде не хватало игрока. Никто не уделял мне особого внимания, если только я не совершал какой-нибудь ошибки, идущей во вред команде. Эктор научил меня хорошо разбираться в лошадях. Но самой игре я учился методом проб и ошибок… главным образом ошибок.

– Значит, вы знакомы с Эктором очень давно… – Лес помнила, что Эктор Геррера уже дал ей понять, как долго длится его знакомство с Раулем. – Сколько вам было лет, когда вы сыграли вашу первую игру?

– Шестнадцать. Когда я сыграл свой первый клубный матч, мне исполнилось семнадцать. Это был официальный матч с судьями, табло, на котором показывали счет, с хронометристами и зрителями. – Его рот скривился в сардонической усмешке. – Сеньор Бооне, мой хозяин, снабдил меня снаряжением для поло и дал цветную рубашку. Эктор одолжил свои шпоры. Белые бриджи принадлежали раньше сыну сеньора Бооне, который из них вырос. Помню, как от них несло нафталином. И все деньги, которые у меня были, – до единого гроша – я истратил на пару черных сверкающих сапог. – Рауль умолк и глянул на Лес. – Никто не сказал мне, что на игру не принято надевать черную обувь, потому что когда во время матча трешься сапогами о белые бриджи других игроков, то мажешь их ваксой. В тот день я был очень непопулярен.

Лес невольно посочувствовала ему, представляя все замечания и колкости, которые бросали перемазанные игроки в лицо или спину незадачливому пареньку. Она знала, каким униженным чувствовал бы себя ее сын, случись с ним такое в семнадцать лет.

– Думаю, это был последний раз, когда вы надевали эти сапоги.

– Они у меня были единственными. Я попытался перекрасить их в коричневый цвет, но без особого успеха. Прошло целых шесть месяцев, прежде чем я скопил достаточно денег и купил новую пару.

– Почему вы вернулись опять на поле?

Она восхищалась его способностью спрятать гордость в карман и продолжать играть… в черных сапогах, выкрашенных коричневой ваксой, понимая, что опять послужит объектом новых насмешек. Нет ничего удивительного, что Рауль сделался таким, каков он есть, если подумать о том, как много раз ему приходилось смирять свою гордость. Возможно, он теперь имеет право на высокомерие.

– Почему? Я понимал, что хорошо играю. И я решил доказать, что могу быть лучшим, совсем не потому, что другие издеваются над моими черными сапогами, а потому что знал, что способен стать отличным игроком. Есть много других занятий, которые мне не под силу, но в поло я могу стать лучшим.

Выражение его лица сделалось напряженным от сильного чувства. Блеск глаз и агрессивно выдвинутый вперед подбородок выдавали воодушевлявшую его решимость. Лес поняла, что ничто не остановит Рауля на пути к его цели. И ничто иное, кроме этой цели, его не волновало. Она нахмурилась, смущение ее усилилось.

– Более двадцати лет я тренировался и играл, тренировался и играл. Я изучил каждую грань игры, прошел через самые разные матчи и через все мыслимые ошибки. Невозможно играть идеально на все сто процентов, даже когда играешь на протяжении почти всех месяцев в году. Но я стараюсь добиться семидесяти пяти процентов, восьмидесяти, девяноста, чтобы поднять уровень своей игры. Моим рейтингом по-прежнему остаются девять голов. Я спрашиваю себя: что я должен сделать… что я упускаю… что не дает мне добиться десяти голов? – Рауль цедил слова сквозь зубы, стиснутые в досаде и разочаровании. – Я знаю, что при моих силах я могу этого добиться.

– Вы говорите совсем как Роб. – На глаза Лес навернулись слезы.

– Тогда вы знаете, как это бывает, – натянуто произнес он.

– Нет. Не знаю… – Она слегка покачала головой из стороны в сторону. – Я вообще этого не понимаю. Я никогда ничего не желала так сильно, чтобы испытывать душевную боль. Я не понимаю, о чем вы говорите.

Когда она слушала Рауля, то вспоминала, как то же самое и почти в тех же самых выражениях говорил Роб. Ей припомнились слова Триши: «Мне нужна цель в жизни»… Все это словно разом обрушилось на Лес, пригибая к земле и заставляя чувствовать свою ущербность. В ее жизни не было ничего подобного. Не было никакой цели, которую она бы страстно желала достигнуть. Ей никогда не хотелось совершить нечто особенное. Если ей и доводилось когда-нибудь мечтать о чем-либо, не имеющем отношения к мужу и семье, то она не могла этого сейчас припомнить. Она проживала день за днем, уверенная, что не существует ничего, чего бы ей недоставало. Она была Лес Кинкейд. У нее имелось все.

– В чем дело? – нахмурился Рауль.

– Ни в чем.

Но дрожащий голос выдавал ее.

Лес встала и повернулась к Раулю спиной. На мгновение закрыла глаза, чтобы остановить поток слез, и глубоко вдохнула через нос, успокаивая охватившие ее чувства. И тут она ощутила, что Рауль находится где-то совсем рядом. Лес открыла глаза и увидела, что он стоит возле нее и, нахмурившись, внимательно смотрит ей в лицо.

– Что с вами? – спросил он опять.

Когда Лес попыталась отвернуться, его рука остановила ее и мягким, осторожным движением развернула лицом к нему.

– Почему вы плачете?

– Потому что… – Лес пристально смотрела на ряд пуговиц на его мокрой рубашке. – Потому что я никогда в жизни не испытывала таких чувств ни к чему. Я не понимаю, о чем вы говорите. Разве от этого не сойдешь с ума? Все, кого я знаю, чем-то увлечены. Все, кроме меня. У Роба – поло. Триша хочет быть юристом. Одра желает удержать семью, чтобы она не распалась. Бог мой, даже Эндрю ждет того дня, когда он будет участвовать в процессах в Верховном суде. Мне сорок два года. И я не знаю, для чего живу на свете.

Рауль нахмурился еще сильнее. Его рука почти нерешительно прикоснулась к ее гладко причесанным гребнем волосам и легонько погладила их.

– Лес…

Но он, казалось, не знал слов, которые могли бы утешить ее.

Лес повернула голову навстречу его руке, прижавшись щекой в влажному рукаву.

– Я не хочу написать книгу. Я не хочу стать певицей. Я не хочу заработать миллион долларов. Я не хочу быть лучшей ни в каком деле. Господи Боже… – Она задыхалась от рыданий. – Почему я не такая, как все? Что во мне неладно?

– No se [42], – прошептал Рауль.

Рыдания стихли, и Лес начала беззвучно плакать. Слезы градом текли у нее из глаз, и она не могла остановиться, даже не сознавая, что руки Рауля обнимают ее. Голова Лес лежала на его плече, и она тихо всхлипывала, уткнувшись в него лицом. Пропало всякое представление о времени, и только слышались упорный стук дождя по крыше и тихое потрескивание маленького костра.

Слезы давно уже перестали катиться у нее из глаз, но Лес все еще оставалась в объятиях Рауля, слишком опустошенная, чтобы двигаться или что-нибудь чувствовать. Было что-то очень успокоительное в медленном, легком покачивании его тела и нежных, утешающих движениях руки Рауля, гладившей ее по голове. Наконец Лес вытерла слезы со щек, а затем почувствовала, как он наклонил к ней голову.