Бренда Джойс - Игра

Сесил произнес вполголоса:

— О'Нил Великий. Держу пари, это ему понравится.

— Этого мало, — резко вмешался Ормонд. — Почти не отличается от простого «О'Нил».

— Какая разница? — возразил Дадли. Важно, что он здесь. Он подчинился королеве… когда простерся у ее ног.

Елизавета улыбнулась О'Нилу.

О'Нил Великий, — громко произнесла она, сразу же почувствовав удивление аудитории и заметив явную радость Шона, — кузен святого Патрика, друг королевы английской, мы даруем тебе прощение и рады видеть тебя в городе Лондоне, благослови тебя Господь.

Улыбка Шона погасла. Его право на земли О'Нилов не было признано — он не хуже всех остальных это понял.

Таверна состояла из единственной отвратительно пахнувшей дымной комнаты. Множество немытых тел набивалось сюда каждый вечер в течение многих лет, и весьма часто эти пьяные клиенты облегчались, не давая себе труда подняться и выйти на улицу.

Сейчас комната была набита битком, как всегда, но после прибытия Шона с его буйной оравой дикарей здесь не осталось ни одного англичанина. Ирландцы опрокидывали кружку за кружкой эль и орали песни непристойного или воинственного содержания, не забывая при всяком удобном случае приставать к грудастым служанкам.

Лэм в одиночестве сидел в углу, отрешенно наблюдая за пирующими, изредка отпивая эль из единственной заказанной им кружки. Он не улыбался и не пел песен. Окидывая взглядом знакомые лица, он снова и снова останавливал взгляд на своем отце, как будто специально выискивая его в толпе.

Шон поднялся на ноги и произнес тост «за нашу трусливую, бесхребетную королеву». Эти слова были опасными, и если бы хозяину или одной из служанок пришло в голову донести куда надо о событиях этого вечера, Шон вполне мог оказаться в Тауэре. Своими действиями его отец накликал на себя беду, но сына это нисколько не волновало. Он был сыном Шона только потому, что тот изнасиловал его мать, благодаря случайному совпадению текущей в их жилах крови. Семь лет назад Лэм считал Шона неуязвимым, но теперь он знал, что все люди смертны и что за человеком, живущим так, как Шон, смерть ходит по пятам. И в тот день, когда Господь призовет его отца, он не прольет и слезинки — для него это будет только облегчением.

Шон расплылся в недоброй улыбке, осушая десятую кружку за вечер. Эль на него не действовал — на него ничто не действовало. Он провозгласил тост под бурные приветствия своих сторонников, потом протянул руку и схватил проходившую мимо служанку. Девушка вскрикнула от неожиданности и уронила уставленный кружками поднос. Одним движением Шон усадил ее себе на колени и, крепко, словно клещами, придерживая одной рукой за талию, запустил другую руку за корсаж, обхватывая грудь ладонью. При виде обнаженного женского тела его люди разразились хохотом.

Лэм замер. Ему представилась мать — бледная, светловолосая, ожесточенная, но поразительно красивая — такая, какой он последний раз видел ее, когда ему было десять лет, и отец, которого он не знал, приехавший забрать его. Он отмахнулся от воспоминания, продолжая наблюдать за отцом и служанкой, надеясь, что она примет приставания Шона так же охотно, как любая ирландская девица, — в Ирландии Шон был героем.

Но девушка выглядела перепуганной до смерти. Она беспомощно извивалась, стараясь вырваться. Шон расхохотался, сдавливая ей грудь. Девушка заплакала.

Лэм вскочил на ноги. Он не боялся отца, хотя для этого у него были все основания. Он перестал бояться его много лет назад — страх из него просто выбили.

Он стал протискиваться между переполненными столами. Шон наконец заметил его приближение. В его глазах что-то блеснуло, и он перестал тискать девушку. Та тоже заметила Лэма и застыла, широко раскрыв глаза.

Отпусти ее, — сказал Лэм.

Шон отрывисто рассмеялся и столкнул девушку с колен так резко, что она рухнула на пол. Он поднялся во весь свой громадный рост — девушка торопливо вскочила и убежала. Лэм внутренне сжался, готовый ко всему. Никому, даже собственному сыну, не было дозволено безнаказанно бросить вызов О'Нилу. Шон взмахнул огромным кулаком. Лэм блокировал удар, но невольно попятился, отброшенный силой удара. Его отец весил двести сорок фунтов, и в этом мощном теле не было ни капли жира. Оба знали, что Шон гораздо сильнее Лэма, но только Лэм понимал, что когда-нибудь перевес будет в его пользу. Уж он об этом позаботится. И он с предвкушением ждал этого дня.

Лэм потерял равновесие. Следующий удар отца пришелся в живот, и он скорчился от боли, но не издал ни звука. Стоическое восприятие боли также было вбито в него. От следующего удара в челюсть он отлетел и спиной грохнулся на доски стола, обливаясь кровью. Кружки эля и тарелки с едой полетели на пол. Шон навис над ним.

Ну как, парень, неужели тебе еще мало? — издевательски спросил он. — Неужели ты еще не готов признать поражение?

Лэм с трудом уселся на стол.

Когда-нибудь я убью тебя, — вполголоса произнес он.

Шон расхохотался.

Если хочешь, чтобы именно ты отослал меня к моему Создателю, тебе следует поторопиться.

Отец и сын уставились друг на друга. Шон ухмылялся. Лицо Лэма ничего не выражало. Только его глаза горели ненавистью.

Шон придвинул бородатую физиономию к лицу сына.

Ты просто слабак, — проворчал он. — Ссориться со мной из-за ничтожной бабенки, из-за английской потаскушки! Она ведь ничего не значит. Хочешь стать следующим О'Нилом? Ха! Ни один ирландец никогда не признает тебя своим вождем, с этой твоей жиденькой английской кровью. Мне не хотелось бы, чтобы ты стал моим преемником!

Лэм промолчал, утирая кровь рукавом. Но жестокие слова отца были ударом, которого он не мог не почувствовать.

— Оставь ту девицу в покое, — только и сказал он. — Вот эта охотно с тобой займется — она всю ночь обслуживала наших людей.

— Слабак! — Шон сплюнул. — Я беру что хочу и когда хочу, и это я О'Нил, а не ты!

Могучий кулак неожиданно мелькнул снова, и голова Лэма взорвалась от боли. Когда он открыл глаза, перед ним плясали яркие искры. Он лежал на полу, до него доносился шум таверны — пьяный смех, песни, хриплые голоса. Его отец играл в кости. На нем повисла темноволосая шлюха. Хотя его голова раскалывалась, Лэм мрачно улыбнулся. Маленькой служанке удалось удрать. Это была ничтожная победа, но все-таки победа.

Нормандия, январь 1571 года

О ней просто забыли.

Катарина считала, что только этим можно объяснить то, что почти шесть долгих лет она томится в аббатстве Эглиз-Сен-Пьер. Каменные плиты пола часовни под ее коленями были жесткими и холодными как лед. Она машинально бормотала заученные наизусть молитвы, раздумывая над тем, что ни на одно из ее писем, посланных отцу домой, в Мюнстер, она не получила ответа. Ни на одно. Наконец, совсем отчаявшись, она написала длинное письмо своей мачехе Элинор, но и оно осталось без ответа.

Катарину душили страх и отчаяние. Утренняя молитва, начало нового дня — сегодня она просто должна начать жизнь заново. Сегодня ей необходимо собраться с духом и потребовать от аббатисы объяснений.

У нее не оставалось другого выхода. Ей уже исполнилось восемнадцать, и будущее ее было совершенно неясно. Прошел еще год ее пребывания здесь. Через несколько месяцев ей будет девятнадцать. Она не собиралась состариться в этом затерянном в глуши монастыре. Ни за что! Она хотела жить настоящей жизнью. Иметь мужа, дом, растить детей. В ее возрасте она уже могла бы иметь одного, двух или даже трех толстопузых малышей. О Боже, да как же могли забыть о ее существований?

Шесть лет назад она настолько отупела от горя, что ей было все равно, когда Элинор предложила, скорее, настояла, чтобы она какое-то время провела в монастыре. Дела ее семьи совсем пошатнулись после поражения в битве при Эффейне там, в Ирландии. Триста самых преданных воинов ее отца были убиты солдатами Тома Батлера, графа Ормонда, на берегах реки Блэкуотер, а ее отец, граф Десмонд, был ранен и попал в плен к Батлеру. Но Катарине пришлось пережить не только поражение своих соплеменников и пленение отца. В этот день она потеряла своего суженого.

В отчаянной стычке Хью Бэрри, с которым Катарина была обручена с колыбели, был смертельно ранен. Бэрри принадлежали к тому же роду, и они с Хью росли вместе. Хью был всего на год старше ее. Он был другом ее детства, ее детской любовью. Он одарил ее первым поцелуем. С его смертью рухнули ее мечты и, похоже, все ее будущее.

Убитая горем Катарина послушалась своей мачехи, ухватившись за возможность пожить в отдаленном монастыре, пока ее семья сможет устроить ей другой брак. Потерю Хью Катарина особенно переживала еще и потому, что за год до битвы при Эффейне умерла ее горячо любимая мать. Граф Десмонд был третьим мужем Джоан Фитцджеральд, а Катарина была их первым и единственным ребенком. Мать и дочь были очень близки, и Катарине до сих пор ее не хватало.

Она считала, что можно будет быстро устроить новый брак, что ей придется провести в монастыре год — два, не больше, и что она, как предполагалось, выйдет замуж, как только ей исполнится пятнадцать. Однако она получила лишь одно письмо в тот первый год. В нем Элинор сообщила, что находится при графе, который содержится в Тауэре, ожидая королевского помилования. За пять с половиной казавшихся бесконечными лет она больше не получила ни единой весточки от отца или мачехи.

И, по правде говоря, Катарину это пугало.

Молитва окончилась. Катарина перекрестилась, пробормотала «Аминь» и встала с колен. Она не спешила, выжидая, пока послушницы покинут часовню. Все они были благородного происхождения, как и она сама. Среди них были вдовы, многие были или слишком бедны, так что их не удалось бы выдать замуж, или оказались лишней дочерью в большой семье. Леди шли к выходу, шурша парчой и шелками. Снаружи было морозно, и Катарина плотнее закуталась в свою поношенную подбитую мехом накидку. В церковном дворике она остановилась, выжидая, пока все пройдут в трапезную, где их ждали свежеиспеченный хлеб, булочки, сыр, мясо, эль и вино.