До входа в переулок остается всего три фута. Я почти нагнала Незнакомца, но он вдруг резко останавливается и разворачивается ко мне лицом. Я еще двигаюсь по инерции и вижу, что Незнакомец напуган не меньше меня. По его переносице стекает крупная капля пота. Он отнимает руку ото рта Дугала и, сжав кисть в кулак, выбрасывает ее вперед, по направлению к моему лицу. Дугал начинает истошно кричать. Лицо мальчишки почти такого же цвета, как волосы, а широко раскрытые глаза полны слез и отчаяния. Мы все страшно напуганы.

Я стараюсь увернуться от приближающегося к моему лицу кулака, но не успеваю. Незнакомец наносит мне скользящий удар по голове. На полной скорости я натыкаюсь на его кулак, как автомобиль в некстати подвернувшийся столб.

Меня ударили первый раз в жизни.

Я с криком падаю на мостовую. Голова раскалывается от такой боли, что я почти ослепла. Стараясь сморгнуть набежавшие слезы, я все-таки вскакиваю на ноги и, свернув в переулок, вижу Незнакомца, который успел оторваться от меня шагов на двадцать. Он прижимает головку Дугала к своему плечу, чтобы хоть немного заглушить крики ребенка.

Я бегу следом по грязной асфальтовой дорожке. Ветки разросшихся кустарников хлещут меня по лицу. Все звуки в узком переулке кажутся неестественно громкими – мое дыхание, дыхание Незнакомца, стук наших ботинок по земле, шелест листьев, которые я задеваю на бегу. Незнакомец мало-помалу замедляет ход, переходя на быстрый шаг, а я, напротив, набираю скорость, хоть и прихрамываю от дикой боли, которая пронзает мой висок – тот самый, куда пришелся удар грязным кулаком.

Я хочу крикнуть Незнакомцу, чтобы он остановился, однако от ужаса не могу выдавить ни звука. Мне очень страшно. Страшно обратить его внимание на то, что я женщина и кроме нас двоих в темном и узком переулке никого нет.

Переулок, растянувшийся в длину метров на триста, шириной всего-навсего с велосипедную дорожку. Разросшиеся с обеих сторон кустарники затеняют его ветвями, но солнце светит так ярко, что я отчетливо вижу Незнакомца. Он не сворачивает ни в одну из калиток, чтобы скрыться, и наверняка слышит, как мои спортивные туфли стучат по мостовой. Кроме того, он видел и мои тренировочные брюки. Такое впечатление, будто я с самого утра готовилась к тому, чтобы гоняться по улицам города за похитителями детей.

Мы оба здорово вспотели – и я, и Незнакомец. Пот течет с нас ручьями. Я вижу темные пятна на спине его бежевой спортивной куртки. В воздухе летает целая туча мушек, и пахнет чем-то гнилым.

Почти поравнявшись с похитителем, я протягиваю руку вперед, к Дугалу, и толкаю Незнакомца в спину. Он отпускает ребенка. Мальчик падает на четвереньки, ладонями и коленками в грязь и палую листву. Незнакомец теряет равновесие и, ударившись головой о стену, тоже валится на землю. Я лечу следом за ним и падаю сначала прямо на похитителя, а затем скатываюсь в грязь. Мы тут же пытаемся подняться на ноги. Незнакомец, прежде чем встать, отползает от меня на четвереньках.

–Черт, – бормочет он себе под нос.

Меня поражает то, что он говорит по-английски. Конечно, он с самого начала выглядел как самый обычный англичанин, но я все равно поражена.

Сердце колотится, как бешеное, в висках стучит. Сзади, метрах в пятидесяти от нас, раздается мужской голос. Он что-то кричит, но я не могу разобрать, что именно. Незнакомец уже встает, а я до сих пор стою на четвереньках.

–Дугал! – кричу я мальчику. – Прячься за меня!

Несчастный ребенок с копной рыжих волос, заплаканными глазками, окровавленными коленками и синяками от пальцев похитителя бросается ко мне, изо всех сил перебирая крохотными ножками, пока Незнакомец не успел подняться во весь рост.

Я снова слышу, как кричит бегущий в нашу сторону мужчина, и теперь могу расслышать слова.

–Ах ты, больной ублюдок! – орет он. – Ах, ты, сволочь!

Каблуки его ботинок громко стучат по мостовой. Я поднимаю глаза и вижу, что с Незнакомца слетели солнцезащитные очки, а под ними оказалось лицо самого обычного человека лет сорока пяти, только очень красное, залитое потом и перепачканное землей. Он смотрит на меня сверху вниз то ли с испугом, то ли с ненавистью, то ли с отвращением. Затем переводит глаза вверх – туда, откуда доносится угрожающий топот других ног, гораздо больших по размеру, чем мои. Я снова слышу крик бегущего к нам человека:

–Ах ты, больной ублюдок! Сволочь!

Я поднимаюсь на ноги, а Незнакомец делает стремительный выпад вперед. Его старый грязный ботинок впечатывается мне в живот. Я ору от резкой боли и складываюсь пополам.

–Сука, – говорит мне Незнакомец, но особой уверенности в его голосе не чувствуется.

Дугал начинает плакать. Бегущий по переулку мужчина, задыхаясь, продолжает кричать:

–Сволочь! Убью!

Похититель разворачивается и бросается бежать по переулку, к солнечному свету, льющемуся с улицы. Я перекатываюсь на бок и, схватившись за живот, мычу от невыносимой боли. Меня никогда раньше не били ногами в живот. Дугал плачет навзрыд и стучит ладошками по моей спине. Я кое-как поднимаюсь на четвереньки. Колени трясутся, живот разрывается от боли, голова раскалывается, а в висках стучит кровь. Я протягиваю руки к Дугалу, и ребенок с воем бросается мне в объятия.

Топот огромных ног ближе. Пробегая мимо нас с Дугалом, мужчина немного сбавляет ход, но не останавливается.

–Идите обратно, – говорит он нам на бегу и закашливается так сильно, что я почти уверена – похитителя ему не поймать.

Я отрываю головку Дугала от своей груди и зажимаю ее между ладонями.

–Тебе больно? – спрашиваю я ребенка.

Дугал, не переставая реветь, утвердительно кивает. Я поднимаюсь с колен и беру Дугала на руки, стараясь не обращать внимания на тяжесть в груди и резкую боль в ногах, в животе и в висках. Теперь мы идем по переулку в противоположном направлении – туда, откуда пришли.

Дугал немного успокаивается. До конца переулка еще далеко, потому что Незнакомец, убегая от меня, успел преодолеть две трети его длины. Куда похититель собирался бежать? Каков был его план? И был ли вообще у него план? Может, он просто поддался безумному порыву? Воспользовался удачно подвернувшейся возможностью?

Наконец, мы выходим из темного переулка на солнечный свет, и я шепчу Дугалу на ушко:

– Вон твоя мама, малыш.

Дугал поворачивает заплаканное личико и видит свою высокую обезумевшую от ужаса мать, которая судорожно вцепилась в двух других сыновей. Он снова начинает кричать и вырываться, отчаянно пинаясь ногами. Я осторожно отпускаю его на землю. Дугал бежит к матери, обнимает ее, уткнувшись лицом в грудь, и затихает, а она плачет уже и за себя, и за сына.

Я прислоняюсь спиной к стене дома. Держусь одной рукой за живот, другой вытираю пот, заливающий глаза, и стараюсь восстановить дыхание. Проходит всего пара секунд, и у меня из глаз тоже начинают течь слезы.

Я слышу, как нарастает вой полицейских сирен. Вокруг нас собирается небольшая толпа – людям интересно посмотреть на странную сцену из «мыльной оперы», которая разыгралась у входа в обычный переулок. Рядом с визгом тормозов останавливается полицейская машина. Я прикрываю глаза ладонью от слепящих вспышек ее мигалки; синие огни напоминают неоновые вывески стрип-клубов Сохо. Дверца автомобиля резко распахивается, сирена прекращает выть, а из радиоприемника сквозь шум помех доносится:

– Мы взяли его.

Я вытираю слезы и мечтаю о том, чтобы меня тоже обняла мама. Я хочу рассказать ей, что противно пахнущий Незнакомец в разбитых очках сначала ударил меня кулаком по лицу, а потом пнул в живот. Очень обидно, что меня побили. Обидно и страшно при мысли о том, что я сделала. Я преследовала похитителя ребенка. Я бежала за Незнакомцем по темному переулку.

Закрываю глаза руками и, помимо тошноты, поднимающейся к горлу откуда-то из желудка, чувствую внезапную гордость. Внутренний голос шепчет мне то, что не сразу дошло до моего сознания: «Ты бежала очень быстро».

Меня рвет. Выпитая кружка черного кофе и низкокалорийная булочка с голубикой – все, что я успела съесть на завтрак, – оказываются на мостовой.

Я смотрю себе под ноги и чувствую, что меня просто распирает от гордости.

Кэгни прижал больного ублюдка к стене, но не может ударить поганца. Нет, не потому, что ему этого не хочется. Кэгни с удовольствием растер бы похитителя в порошок, размазал по стенке, разбил в лепешку его нос и губы, чтобы эта сволочь выла от боли, истекая кровью и умоляя о пощаде. Кэгни хотелось бы выбить все зло, которое таится в этой грязной душонке.

К сожалению, он не может этого сделать, потому что полицейский крепко ухватил его за локоть и пытается оттащить от задержанного. Лучше бы полиция позволила ему разрядиться праведным гневом. Сами полицейские не вправе избить ублюдка. По крайней мере, на глазах у собравшейся толпы. Если они тронут эту сволочь, хоть пальцем, их тут же обвинят в неоправданном применении насилия по отношению к арестованным, и целая орава дураков и скучающих домохозяек выйдет на улицы с плакатами и транспарантами, протестуя против произвола полиции. Что касается Кэгни, то он не полицейский и потому волен врезать преступнику по первое число. Конечно, потом за это пришлось бы отвечать, однако в данном случае игра, безусловно, стоила свеч. Тем не менее констебль решительно отводит руку Кэгни в сторону.

–Отпустите его, сэр. Позвольте мы сами им займемся. Отпустите.

–Ну что, сволочь? Любишь приставать к детишкам, да? Прибить бы тебя прямо здесь и сейчас!

–Простите, – шепчет похититель, и слезы ручьями льются по его лицу. – Простите. Я не хотел.

Ярость захлестывает Кэгни огромной волной, но еще один полицейский хватает его за плечо и оттаскивает от задержанного преступника. Затем похитителя разворачивают лицом к стене и, заломив ему руки за спину, надевают наручники.