Итак, он выгнал меня на втором курсе. В основном за хреновый характер, упертый донельзя. Его бесили мои цацки, понты и машины и привычка на уик-энды сваливать за границу.

Я его совсем не понимала. А вместе с тем он был мне послан как соломинка утопающему. Остальные-то преподаватели были полный ноль и уж точно научить ничему не могли, да уже и не хотели. Тем более меня. Пафосную девицу, ровным счетом ничего не смыслившую в профессии.

Как же я могла его пропустить? Ведь наверняка он бы понимал и принимал меня настоящую, такую, какая я была на самом деле, без прикрас. Он, как радар, всегда замечал синяки под моими глазами и тотчас вычислял, с кем из сокурсников это дело было нажито… И мог дать намного больше, не будь я такой самоуверенной дурой. Мастер он был. Заслуженный инженер человеческих душ.

Случился худсовет, и он меня вычеркнул из списка учащихся мастерской Баталова. Хотя у ВПП на лбу было написано: он знал, что не мытьем так катаньем мы не расстанемся. Я вернусь на курс, как говорится, хоть чучелком, хоть тушкой… Так в результате и вышло.

И вот после этого помятого возвращения, когда, как ему казалось, он меня сломал и прилюдно унизил – то бишь указал зарвавшейся содержанке ее место, и началось настоящее обучение профессии.

Я никогда не видела лучшей Гертруды, чем в исполнении Поглазова, несмотря на то что он был бородат, полноват, и, вне всякого сомнения, являлся мужчиной. И вообще по виду крайне смахивал на черта, внезапно вылетевшего из табакерки.

Он любил взбивать свои волнистые волосы именно таким образом, чтобы они непременно стояли дыбом… Он мог растянуть назначенную репетицию на восемь часов. Но самым страшным для его студентов были так называемые субботники. Это когда Поглазов Владимир Петрович со своим неизменным «дипломатиком», вальяжно просачивался в коридорную дверь, демонически сверкая стеклами квадратных очков, навсегда застывших на кончике его вездесущего носа, а также нацепив на себя суровый и недовольный нами, олухами, вид…

Далее были спектакли, были главные роли, был Чехов, был Шекспир, был Уильямс с «Трамваем «Желание», сделанным специально для показа в театр и только для меня – новоиспеченной Бланш Дюбуа… Такою он меня внезапно увидел. Не клоуном, не девушкой легкого поведения, не инженю и не говорящей головой, а трагической, серьезной актрисой.

Потом уже нагрянул май, время показа в московские театры. Все было срепетировано, все мы на первое время рассосались по театрам, как ни странно. Жизнь закрутила, взяла свое, и Поглазов оказался тысячу раз прав, что «здесь с вами только балуются и жалеют» и что «это ваше самое счастливое время»…

Больше я не видела его никогда. Тоска по нему, по курсу, по всей первозданной радости в душе пришла далеко не сразу, но, постучавшись один раз, не покидала уже никогда.

Недавно я случайно наткнулась в одном журнале на его фотографию и едва не вскрикнула: так он постарел, мой Поглазов. Но, несмотря на исчертившие лицо морщины, несмотря на по-прежнему всклокоченные, но теперь уже седые кудри, поразивший меня когда-то неиссякаемый бесовский огонь по-прежнему горел в его пристальных, таких умных и навсегда любимых глазах.

Мгновения из жизни другой

За мутным, в потеках застоявшейся десятилетней грязи окном гримвагена все еще метет, солнце стыдливо прячется за хмурые зимние тучи. Было девять утра, потом протикало одиннадцать, затем наконец привезли кинокорм – смена тянулась, как тонкая скрипучая резина, метель и холод сводили с ума.

А я ведь уже вторые сутки на ногах и даже начала опасаться, что сказану что-нибудь невпопад и обнаружу свое пребывание в двух измерениях сразу – сериально-производственном и измерении полуреальности-полусна, где на удивление добрые и приветливые люди носят кофе, зажигают сигареты, зачем-то подкладывают в руки текст и красят лицо…

Так бывает: площадки, сценарии, какая-то далекая, давно похороненная любовь, мама-папа-сын-собака, и вдруг дурацкая сценка в тупейшем мыле, главный герой меня спасает от рук маньяка-убийцы, и впоследствии об этом можно писать легко и свободно, ибо он, конечно, не дотумкает и не прочитает, не найдет и не всполошится, несмотря на весь очевидный документализм этой истории.

Он останется абсолютно спокойным и умиротворенным, находясь на одной из первых ступеней к всенародной славе, будущий Вася Шукшин: проникновенные синие глаза-озера и кристальная честность во всем – в поступках, в словах, в каждом движении любого из сыгранных персонажей. Он все про себя знает, он расслаблен, поскольку не неврастеник, он – настоящий мужик, занимающийся именно своим ремеслом.

Он когда-то давно женился на однокурснице, девушке-кабанчике как раз таки без звездного будущего, но зато тихой и любящей, и никогда его не кидало от одной юбки к другой. По всей видимости, он себя просто не растрачивал попусту, оберегая свое пронизывающее актерское дарование для профессии и для зрителей, больше ни для чего.

Итак, пошлейшая сценка, которую собравшаяся вечером у экрана семья будет заедать жареными котлетами или чем-нибудь более полезным в это время суток. Главный герой меня обнял, и вот тут на долю секунды произошло нечто, о чем оба, или хотя бы я одна, будут вспоминать потом много лет, хотя чего там, всего лишь объятия в ментовском сериале, не сцена же орального секса у Педро Альмодовара.

Тут надо сказать, что я-то как раз никогда, ни разу в жизни не влюблялась в своих партнеров, а в особенности в тех, с кем приходилось играть любовь. Чтобы вызвать сверкающий от нахлынувших чувств глаз, использовала подручные средства, а то и коньяк «Киновский», несомненно усиливающий чувство привязанности к партнеру. Строго говоря, не дано мне было влюбляться в себе подобных. В долбаном институте мы все друг с другом перебывали, но так то была дружба и познание мира, а с кем его лучше познавать, как не с собственным однокурсником, который днем играет Гамлета, а ты, положим, Гертруду, а ночью… Впрочем, дело бывалое и совершенно не скандальное.

Итак, будущий Шукшин меня к себе прижал – один дубль, другой, третий, в общей сложности минуты три, не больше… Но как же в эти три минуты мне, мисс Совершенство, самодостаточной и равнодушной, стало хорошо, уютно, как спокойно, как истово захотелось, чтобы эту сцену – безмолвную драку с последующими объятиями – переснимали и переснимали… Как билось у него сердце, какими крепкими, надежными у него оказались руки, какими широкими и сильными плечи…

Так бывает, голову мою закружило, а он все гладил и целовал мои надушенные волосы, и все это было по-настоящему, до разрыва аорты: любовь, нежность, страсть, расставание и точное знание, что действие должно закончиться в пределах сценической площадки и больше уже никогда не повторится, ведь это так непрофессионально – застрять в эмоциях, которые необходимо сбросить с себя сразу же, как только прозвучал финальный аккорд: «Стоп! Снято!»

Так бывает, я сползла с дивана, где он меня обнимал, отправилась на некрепких ногах переодеваться, пряча взгляд, ведь камера ловит, подлая, любое изменение энергетики, читает все, и первые, кто это видит, люди, смотрящие в монитор. Ушлая и многоопытная киногруппа. Убралась переодеваться тихо, по-пластунски и дальше уже совсем не заговаривала с ним, с Васей Шукшиным, не глядела на него, отгородилась плотной завесой. Я поняла, что за него, не сомневаясь ни секунды, вышла бы замуж, родила бы детей, пошла бы куда угодно прямо сейчас, сию секунду и навсегда, спряталась бы за его широкой спиной и не высовывала бы носа из своего убежища. И так странно, так чудовищно несправедливо было встретить намечтанного мужчину на съемочной площадке, почти своего бывшего однокурсника, с которым я ранее и парой фраз не обмолвилась, другие у меня были тогда приоритеты.

Дальше совершенно неважно что было: он, конечно, пытался мне улыбаться, глядел на меня, видимо, его исподволь тянуло в мою сторону – коснуться бы, дышать в унисон, обнять еще раз, не уходи, останься, неужели тебе уже домой, ну подожди, подожди… И нежность завтрашнего дня, и утро в любимых объятиях – все это схлынуло, как мираж, не могущий воплотиться в жизнь, ведь никто же не виноват, что я разглядела его именно теперь, а не десять лет назад, подруливая к институту на «шестисотом» гелентвагене. Теперь он нужен стал всем, а тогда только влюбленному кабанчику. Так бывает.

Тем временем за пределами площадки разворачивается своя жизнь, Москва, этот огромный Ноев ковчег, все плывет по бурлящим водам Великого потопа: будни, другие коллеги, бессонница. Здесь же он сыграет со мной еще пяток сцен, и кто знает, может быть, то будет уже настоящая любовь, такая чистая и честная на фоне всей убожественности сценария и одного дубля на каждую сцену. Такая настоящая при общем сумраке и грязи настоящей жизни. И столько правды и силы, может быть, будет в его взгляде, будто я впервые увижу настоящего мужчину, даром что артиста. От взгляда этого захочется зажмуриться, замереть, так будет тепло и радостно, и я промолчу, грешная, и буду только улыбаться от присвоенного секундного счастья.

Кто знает, быть может, еще не кончена жизнь. Еще будут они, горести и радости, и пронзительные встречи, и мучительные расставания. И солнце, и звезды, и любовь. Если б знать, если б знать…