«Она? Нет, нет… Не может быть! – Он закурил, подозвал официанта и попросил еще кофе. Niza опаздывала на десять минут – кофе, казалось, отдавал кислятиной. Ресторан постепенно заполнялся: вошел седой мужчина с «дипломатом», еще одна пара, к компании бизнесменов присоединился новый гость. – Неужели не придет? Но почему? Назначить человеку встречу и не прийти… Детский сад какой-то!»

Андрей заказал котлету по-киевски с овощным гарниром – как бы там ни было, голодным оставаться он не намерен. В зал вошло еще несколько человек – Nizы все не было. Донской вытащил ноутбук и открыл страницу с дневником актрисы:

«Что, собственно говоря, я вообще о ней знаю? С чего решил, что это и в самом деле таинственная незнакомка, а не прыщавый школьник, развлекающийся на досуге?»

Он пролистал дневник на несколько записей назад:

«Я сегодня ушла из театра. То есть мне пришлось уйти по собственному желанию, но в основном, конечно, по желанию худрука. Объяснил, что больше не может терпеть моих выходок. Вернулась домой. Слез не было. Думалось только о спасительной бутылочке, припрятанной в шкафу на случай жизненных разочарований. Сильно болели зубы, хотелось грызть ими дверной косяк. И заплакать. О вожделенные слезы, облегчающие душу, вымывающие боль… Я умею плакать только на заказ. Я, между прочим, представительница древней профессии шаманского толка – сколько чувств вам отвесить в граммах? И правильно, что не хоронили на кладбищах, а только за оградой, безымянных…»

«Итак, она актриса, это я знал и раньше. Актриса знаменитая, обеспеченная. Значит, наверняка хоть раз побывала у меня в руках. В прошлом у нее множество романов и два скоропостижных брака. Детей нет. Кто же? Кто?» – гадал Андрей.

«…Он нес меня на руках по темным коридорам больницы. Первая, вторая, третья – я считала ступеньки. О нет, я не была настолько немощна, чтобы не иметь возможности самостоятельно передвигаться… И раньше меня никто не носил на руках. Так не носил. Он нес меня в палату и крепко прижимал к себе, будто боялся уронить. Боялся, бедный, что разобьюсь вдребезги. Романтик. Такая редкость. Я не ожидала. Я даже испугалась. Меня, такую сильную духом, сильную, как самурай перед решающей битвой, – на руки?»

Его словно током ударило:

«Нес на руках… Нес по коридору… Не может быть, неужели Гордеева? Затеяла с ним виртуальную игру? Веселится, наблюдая за ним из своей анонимной засады? Она ведь знала, что не сможет прийти, я категорически запретил ей покидать сегодня клинику. Почему же не остановила, не прекратила эту дурацкую клоунаду одной фразой? Еще и извинилась за сегодняшний вечер… Развлекается… Или… – Андрей выключил компьютер и расплатился. – Что ж, она это или нет, я сейчас все равно не узнаю. Как бы там ни было, я уже включился в эту странную игру, а значит, придется идти до конца».

Утро пятницы было солнечным и теплым. В Москву на пару дней решило вернуться лето, будто специально выбрав момент, когда Донской собирался за город. Приехав в клинику, он отправился в палату Гордеевой. Женщина уже приготовилась к выписке: черная кожаная сумка, собранная, стояла у кровати, со стола исчез ноутбук, с тумбочки – расческа и упаковка влажных салфеток. Гордеева, в черных узких брюках и черной кашемировой водолазке, сидела у стола.

– Не терпится домой? Ну что ж, сейчас посмотрим… – Донской снял бинты, дотронулся указательным пальцем до еле заметного шва, и тут женщина вздрогнула и обхватила себя руками за плечи. – Больно?

– Нет, все хорошо. Просто что-то прохладно.

– Ну что ж, думаю, вас можно выписывать. – Он присел к столу, раскрыл карточку Гордеевой и неожиданно добавил: – Теперь уже все будет замечательно хорошо!

Женщина вдруг закашлялась. Он плеснул из графина воды в стакан и протянул ей. Она сделала несколько глотков, извинилась и отвернулась, убирая в сумочку какие-то вещи. Затем неожиданно спросила:

– Как ваша встреча? Вы вчера сказали, что предстоит что-то очень важное…

– Ах это… К сожалению, ничего не вышло. Наверное, это с самого начала была глупая идея. Ну вот… – Донской захлопнул карточку и поднялся. – Спускайтесь в приемный покой. До свидания, всего хорошего.

– Андрей Александрович, постойте!

«Нервничает? – Он вопросительно посмотрел на нее. – Боится, что после вчерашней неудачи я соскочу? Черт возьми, да точно это она!»

– Я… Я хотела узнать… Узнать насчет еще одной операции…

Андрей неожиданно рассердился:

«За кого она меня принимает? За послушную марионетку, которой можно вертеть как хочется? Почему не скажет просто, что это она переписывалась со мной? Зачем ищет новый предлог для встречи?»

– Конечно, – он изобразил на лице ласково-внимательное выражение. – Вас что-то еще не устраивает?

– Вот здесь, видите? – Гордеева провела пальцами под глазами. – Можно это как-то убрать? Приходится много плакать, издержки профессии.

– Значит, хотите еще что-то в себе… улучшить? – Андрей взял ее за подбородок и развернул лицо к свету. – Блефаропластика нижних век… Что ж, на первый взгляд операция вполне возможна. Зайдите в понедельник, назначим день. – Попрощавшись, он вышел из палаты.

Днем его снова вызвал к себе Петров. На этот раз в кабинете директора сидел Полянский. Оба они на разные лады пытались склонить Донского изменить решение касательно операции, он же был непреклонен. В конце концов стареющая звезда вышла из себя – Полянский буйствовал, визжал, грозился, нападал на Андрея с нелепыми обвинениями. Так что, когда удалось под благовидным предлогом сбежать из директорского кабинета, Донской мучился мигренью и думать не желал ни о каких играющих в таинственность актрисах. Тем более что вскоре появилась Валерия в кожаной куртке и темных очках вполлица.

– Я еще работаю. Ты слишком рано. – Он взял ее под локоть и настойчиво повел к маленькой двери в конце кабинета. Лера вошла в процедурную, тяжело опустила сумку на кушетку, скинула куртку и стала расстегивать молнию на платье.

– Ты чего?

– Ну я же должна переодеться. Чтобы «хвост» меня не узнал. – Она, извиваясь, вылезла из узкого платья, нагнулась и стала скатывать с ноги черный блестящий чулок.

– Угомонись! – Андрей услышал какое-то движение в кабинете и сделал шаг к двери, но не успел – в процедурную влетел Пашка.

– Андрей, что у нас в понедель… – Увидев полуголую Леру, он осекся: – Прошу прощения.

Валерия расхохоталась, Пашка пулей вылетел из процедурной, Андрей последовал за ним:

– Я тебе говорил между прочим, стучаться надо.

– Ну ты, брат, вообще… – буркнул Пашка и умчался.


В Москву возвращались вечером в воскресенье. Донской успел сто раз пожалеть о том, что поддался уговорам любовницы и согласился на поездку. Два дня в обществе Валерии не мог скрасить никакой волшебный секс. Мало того что она без умолку болтала, так еще в каждом встречном ей мерещился шпион, подосланный мужем, и Андрей в конце концов всерьез испугался за ее рассудок.

«Ее бы подлечить все-таки немного по части мозгов, – думал он, выруливая с загородного шоссе на МКАД. – А то, чего доброго, от какого-нибудь сильного переживания совсем слетит с катушек».

Высадив Леру, он отправился домой. Галина скупо поинтересовалась, как прошел симпозиум, недоверчиво выслушала его ответ и, поджав губы, удалилась в спальню, сообщив, что ужин ждет его на плите. В прихожей Катерина старательно красила губы перед зеркалом, собираясь на концерт какой-то рок-группы.

– Ты не слишком раскрасилась? – Донской чмокнул дочь в макушку. – Тебе этот цвет не очень идет.

Та, выскакивая за дверь, бросила:

– Тебе-то какое дело!

Донской долго пил чай. Он не хотел признаваться самому себе, что соскучился по запискам Nizы, не хотел думать о Гордеевой и специально медлил. Но вот Милорд, поворчав, отправился в спальню, на свое законное место в мягком кресле, а Донской прошел в кабинет.

Он включил только настольную лампу, высветившую желтый круг с пепельницей посередине. Экран компьютера таинственно мерцал, приглашая погрузиться в другую жизнь, где действуют совсем иные, отличные от устоявшихся законы и правила. Донской не читал газет, не смотрел сериалов, а книги разлюбил еще в детстве, так как считал, что никакая книга не будет интереснее настоящей жизни. Впервые за многие годы его заинтересовали чужая душа, чужие мысли, переживания, даже если они выдуманные.

«Вот вопрос: чем вызвана, к примеру, жестокость любящих, беспрестанно мучающих друг друга вспышками ревности, гнусными подозрениями, отвратительными уличениями и так далее, и тому подобное? Эгоизм ли это? Или присущая некоторым человеческим индивидам страсть к саморазрушению? «Цыганская страсть разлуки»! Я снова задалась этим вопросом, уже будучи давно взрослым человеком.

Еще вчера я договаривалась с дилером о личной для меня сборке «Мерседеса». «Мерседес», как первая любовь, никогда не ржавеет. Я считаю, гелентваген мне к лицу. Он мне идет, как Марлен Дитрих ее неизменный смокинг. Я сама на него заработала. Весьма возможно, что это не повод для гордости и даже попахивает претящим мне феминизмом. Особенно если учесть, что я не состоялась как жена, как мать, однако… Я отклонилась от темы.

Итак, о жестокости, друзья мои. О самом естественном, самом первородном человеческом проявлении. Совсем недавно я столкнулась с нею, и не где-нибудь, а в стенах дорогой респектабельной клиники. На следующий день после того, как лебезил передо мной представитель «Мерседеса», другой человек, врач той самой клиники, кинул мне не глядя: «Зайдите в понедельник!»

Мне стало обидно до слез. Зачем же так надменно, не поворачивая головы, словно я – не состоявшаяся личность, а некая бедная родственница, приехавшая погостить из Иркутска? Впрочем, я со своими родственниками так не разговариваю. Даже с бедными. А теперь этот человек отнял у меня надежду думать, что он добрый, великодушный, милосердный. Впрочем, его грубость по отношению ко мне была сродни детской жестокости. То есть он не был в ней виноват. В конце концов, даже самый лучший врач не в состоянии одарить участием и благородством всех своих пациентов. Не может же он каждый раз проникаться, выжимая душу насухо. «Зайдите в понедельник!» Милосердия, Господи, милосердия…»