– Так в чем же дело? – спросил он.

– Я знаю, кто такой Билли Дов, – ответила она.

Куик. удивленно посмотрел на нее.

– Кто?

– Молодой человек, которому ты заплатил сто фунтов.

– И что же? – Он пожал плечами, будто это не имело никакого значения.

– Я видела фотографию, которую ты сделал у дверей паба.

– Хорошо. – Теперь он был явно озадачен и старался понять, к чему все это могло привести.

– Я не допущу, чтобы этот шантаж сошел тебе с рук, – сказала она.

– Шантаж? Тебе-то что? – Он налил себе виски и положил сигару в пепельницу. – Послушай, – сказал он, – я не понимаю, зачем ты забралась в эти трущобы. Если хочешь поговорить, пойдем куда-нибудь, где можно это сделать спокойно.

– Мы можем поговорить и здесь.

Куик обнял ее за плечи; лицо его выражало раздражение.

– В чем дело, Лисия? Что это за разговоры о шантаже? Что я играю не по правилам? Я всегда играю не по правилам. Теперь ведь это не имеет значения, верно? Все кончено. Что сделано, то сделано.

– Все можно изменить. Необходимо изменить. Теперь он был искренне удивлен.

– Не понимаю, каким образом. Я хочу сказать, уже слишком поздно… – Он наклонился, прижал ее к себе и поцеловал. – Мне жаль, что так получилось, но ко мне это не имеет отношения. Я не заставлял его лезть в этот чертов самолет…

Фелисия не слушала его. Она дрожала, но не от страха, а от гнева на свою собственную слабость. Она чувствовала, как его рука медленно скользит ей под юбку.

Она отстранилась, пытаясь взять себя в руки: она со страхом размышляла о безумии того, что собиралась сделать, и одновременно хладнокровно планировала, как это осуществить. Ее пугали последствия – скандал, позор, наказание, – но если это был единственный путь спасти Робби, то она была готова его пройти.

Шекспировские женщины, говорила она себе, не медлили, чтобы завершить начатое. Клеопатра, Джульетта, леди Макбет – они понимали благородные жесты, великие жертвы. Она точно знала, что ей делать – и все же ощущала, как груз отвращения и сомнения сдерживал ее.

Комната была слишком мала, чтобы она могла отодвинуться от Марти и быть от него подальше.

На нее давило его присутствие, его голос, его нарастающий гнев.

– Я с тобой говорю, – раздраженно произнес Марти, его гнев вырвался наконец наружу. Он схватил ее за руку и потянул к себе.

Она не сопротивлялась – обмякла в его руках. Он прижался губами к ее губам, стараясь при этом свободной рукой обнять ее за талию.

– Черт, – пробормотал он, – зачем ты затащила меня сюда? Эта кровать слишком узкая…

Фелисия попыталась оттолкнуть его, но он только рассмеялся.

– Не разыгрывай со мной недотрогу, Лисия, – сказал он. – Я же прекрасно тебя знаю.

«Ты совсем меня не знаешь, – сказала она про себя. – Даже я сама себя не знаю, как выяснилось». Ее сумка лежала рядом с ней на кровати, стоило только протянуть руку. Огромным усилием воли она все-таки сунула в нее руку и тут же почувствовала, как ее ладонь начала гореть, будто она схватилась за что-то раскаленное; потом, словно пытаясь прекратить это невыносимое жжение, она резко согнула руку и закрыла глаза.

Она почувствовала острую боль от запястья до самого плеча. На мгновение ей показалось, что она вывихнула руку, но это чувство прошло, оставив после себя ощущение онемения, словно рука стала безжизненной.

Сначала Марти не сдвинулся с места и не издал ни звука. Он прижимался к ней, всем телом придавив ее к кровати, но потом внезапно начал оседать, его мышцы ослабли, будто он задремал.

Он слабо тряхнул головой и опустился на колени. В его глазах, в первый раз за все время, что она его знала, отразилось не просто удивление, а нечто похожее на изумление. Сейчас в них не было безжалостности – это были темные, полные слез глаза обиженного ребенка.

– Боже! – произнес он. – Что это было? – Правой рукой он ощупал свою спину и то, что он там обнаружил, заставило его широко открыть глаза от растерянности и страха. – Ты сумасшедшая сука! – закричал он – или попытался закричать, потому что его голос был слабым и искаженным, будто доносился из-под воды.

Фелисия не меньше, чем он, была поражена видом кинжала, торчавшего у него из спины.

Марти сделал попытку подняться; его рука тянулась к кинжалу, но он не мог заставить свои мышцы слушаться и лишь с глухим, сдавленным стоном неловко упал на бок.

Он с трудом потянулся к ней, то ли чтобы ухватиться за нее, то ли чтобы наказать ее, Фелисия не могла сказать. Она отодвинулась от него на самый край кровати, подальше от чего-то теплого и липкого, что она ощущала на своей коже, и осталась сидеть там, поджав под себя ноги, недосягаемая для него. В комнате не было холодно, но она не могла унять дрожь.

– Помоги мне, – сказал Марти голосом тонким и слабым как у ребенка. Он по-настоящему умолял ее.

Она покачала головой. Она не могла помочь ему, не могла помочь себе. Она сидела, замерев на месте, будто находилась на крошечном островке, где мог поместиться только один человек, а за его пределами лежали все опасности бездны и мрака.

– Доктора. Пожалуйста.

Она не сдвинулась с места, чтобы помочь ему – не смогла.

Теперь он по-настоящему плакал, слезы струились по его свежевыбритым щекам – должно быть, он побрился перед тем, как ехать сюда.

– За что? – спросил он. – Что, черт возьми, я тебе сделал?

У нее не было сил говорить.

– Это не за меня, – с трудом выдавила она. – Это за Робби.

– За Робби? – Марти тяжело дышал, ему не хватало воздуха. Он закашлялся тяжелым влажным кашлем, и струйка крови потекла у него по подбородку. – Почему? Я никогда не трогал Робби.

– Снимки, Марти – Робби и Билли Дов. Я видела один. И я слышала, что ты говорил в «Клариджез». Ты шантажировал его.

Марти опять закашлялся, на этот раз звук был таким, какого ей в жизни не приходилось слышать. В его глазах стоял ужас и недоумение.

– Рэнди, не Робби! Это был Рэнди с Билли Довом…

С минуту он лежал молча, а она молилась, чтобы он больше не кашлял – потом он рассмеялся веселым смехом, как от удачной шутки.

– Ты совершила большую ошибку, Лисия, – со смехом произнес он. – Большую, большую ошибку. – Теперь его дыхание стало прерывистым, словно усилия, которые он на него затрачивал, лишали его последних сил. – Я тоже… сделал… большую ошибку, – срывающимся голосом сказал он, все еще пытаясь смеяться. – Век живи – век учись, верно, Лисия? А теперь помоги мне. Пожалуйста!

Она не слышала его. Сейчас она могла думать лишь о том, что все это она, оказывается, совершила ради погибшего Рэнди Брукса. Она в ужасе закрыла глаза руками, внезапно вспомнив, что в последний раз, когда она видела Рэнди на своей собственной свадьбе, он был одет точно как Робби, и как она злилась на него – всегда злилась…

Она открыла глаза и посмотрела на Марти, будто видела его впервые в жизни. Она убила его и погубила свою жизнь – и все напрасно. Она пожертвовала собой ради Робби, но принесла ему только вред – потому что теперь будет суд, и разразится грандиозный скандал.

Глаза Марти, как глаза раненого животного, были устремлены на нее, но она не могла ничего для него сделать, даже ничего сказать, что могло бы изменить ситуацию. Шекспировский кинжал торчал у него из спины, все шесть дюймов лезвия были погружены в его тело. Марти слабо держался за рукоятку, но у него не было сил, чтобы вытащить его, к тому же Фелисия знала, что этого делать нельзя. Ее отец предупреждал ее никогда не вытаскивать нож или копье, если оно глубоко ушло в рану. «Оставь его на месте, и тогда еще останется шанс, – говорил он, будто это был самый жизненно важный совет для двенадцатилетней девочки. – Стоит вытащить его, и наступит смерть. Наверняка».

Марти наконец сумел крепче сжать пальцы вокруг рукоятки кинжала и теперь раскачивал его.

– Рэнди, не Робби, – повторил он, и розовая пена выступила у него на губах. Потом он напористо приказал: – Вытащи это!

Фелисия знала, что должна остановить его, но прежде чем успела это сделать, он собрал последние силы и почти вытащил клинок из раны.

– О Боже! – вскрикнул он, и все его тело содрогнулось от боли. Он закрыл глаза. Когда мгновение спустя они непроизвольно открылись, Фелисия увидела в них признак смерти. Ее отец был прав.

Она продолжала тихо сидеть на краешке кровати, пока кровь из раны сочилась на пол, образуя большое пятно. Она была в состоянии лишь размышлять о том, что подумает Робби, когда увидит все это. Догадается ли, что она совершила ошибку? Поймет ли он когда-нибудь, что она сделала ради него, что это тоже было проявлением любви?

У нее не было сил встать, найти бумагу и написать записку, к тому же она всю жизнь ненавидела объяснения. «Никогда не извиняйся, никогда ничего не объясняй» – это могло быть девизом ее жизни. И посмотрите, с горечью подумала она, куда это ее привело…

Она достала из сумки пузырек с таблетками. Ее «день угас», подумала она, – и «сумрак зовет»[139] ее.

И тут наконец она заплакала.


Всю жизнь играя шекспировские роли, Робби должен был привыкнуть к кровавым сценам насилия и смерти, но то, что он увидел, заставило его содрогнуться.

Он приехал быстро, насколько смог, но все-таки со значительным опозданием. В отчаянных поисках Фелисии он сначала отправился в «Клариджез» к Марти, потом искал Гарри Лайла в его клубе, где узнал, что тот уже уехал к себе в провинцию. Не застав ни того, ни другого, он поехал домой, надеясь, что Фелисия уже вернулась. И только тогда, спустя почти два часа, он увидел в блокноте у телефона в гостиной поспешно нацарапанный адрес. Он не представлял себе, ни что она могла делать по этому чужому адресу, ни кто такой Билли Дов, но сейчас ему не было нужды спрашивать, что произошло здесь. Было совершенно ясно, что Куик был мертв.

Убит шекспировским кинжалом. Как ему справиться с этим ужасом? Он заставил себя посмотреть на Фелисию.