Фелисия упорно игнорировала настойчивый стук в дверь, пока гримировалась и одевалась – она не могла встретиться с Робби, – но потом поняла, что стук был другой, сдержанный, но решительный, сигнал, а не отчаянный призыв.

– Пять минут, – раздался чей-то голос. Она ответила: «Спасибо» и повернулась к зеркалу. Она отпустила свою костюмершу – ей хотелось остаться одной. Фелисия посмотрела на свое отражение. Для роли Дездемоны она распустила волосы по плечам, использовала простой грим и надела бархатное платье с глубоким вырезом и тугим корсажем, чтобы подчеркнуть свою тонкую талию и выглядеть моложе. В конце концов Дездемона была не намного старше Джульетты.

Немногие тридцатипятилетние женщины могли бы сойти за семнадцатилетних даже на сцене, сказала она себе. Конечно, стоило приглядеться к лицу, как глаза выдали бы ее возраст. Можно было сохранить хорошую фигуру, поднять грудь, загримировать шею, но эти глаза видели в жизни гораздо больше, чем глаза молодой женщины, и там, где должна была быть надежда и радость, был только страх.

Ну, слава Богу, в театре не было такой вещи, как крупный план. Она встала и пошла к двери. Ее костюмерша, которая ждала в коридоре, начала хлопотать вокруг нее, поправлять складки костюма, стряхивать лишнюю пудру, настойчиво советовать ей расслабиться.

– Мистер Роберт уже на сцене, – сказала она Фелисии. – В хорошем голосе, насколько я могу слышать. У него такая удачная первая сцена.

– В каком он настроении?

– Ну, кажется, он немного расстроен, бедняга. Не похож на себя. Все время спрашивал о вас, дорогая. Я даже не решилась сообщить ему известие.

– Какое известие?

– О Боже, я не уверена, что мне следует и вам говорить об этом. Это о его друге, понимаете… и вашем тоже. Об американском комике Рэнди Бруксе.

– Ну, говори, в чем дело?

– Он погиб, душечка моя. Сбит в бомбардировщике над Германией вчера. Какая жалость, верно? Посылать талантливого молодого человека на смерть, когда мир полон людей, о которых никто не стал бы жалеть.

Усилием воли заставляя себя не думать о смерти Рэнди, Фелисия стояла за сценой, прислушиваясь к прекрасному голосу, не заглушаемому даже декорациями, который был такой важной частью ее счастья…

«…Я ей своим бесстрашьем полюбился,

Она же мне – сочувствием своим».

Последовала такая долгая пауза, на которую решился бы не всякий актер. У нее по спине побежали мурашки, хотя она слышала эту сцену десятки раз; его голос заполнял собой театр – от кулис до самых дальних рядов балкона – такой мощный в этот момент, что публика не просто замолчала, а даже перестала, казалось, дышать… «…так… – еще одна пауза, теперь короче, готовящая зрителей к следующей величественной фразе… – колдовал я…» У нее так учащенно билось сердце, что ей казалось, оно могло в любой момент остановиться. Появился Тоби; пот струился по его пухлому лицу, на котором было удовлетворенное выражение актера, знающего, что он полностью выложился в своей сцене.

– Слушай, они сегодня полны внимания, – шепнул он Фелисии. – Хорошая аудитория – ни одного лишнего звука в зале. Когда Робби вышел в своем черном гриме, можно было услышать, как муха пролетит! Ты в порядке?

Она кивнула.

– В полном.

– Прекрасно. – Тоби наклонился ниже. Фелисия почувствовала запах пота, грима, слабый аромат трубочного табака и джина, успокаивающие своей привычностью. Она ощутила необычное спокойствие – здесь была ее семья, это был ее дом, эта сцена была равнозначна ее супружеской постели. Именно здесь были люди, которые верили ей и любили ее: не Гарри Лайл, который просто безжалостно воспользовался ее молодостью, не Марти Куик, в котором не было ни капли любви в ней, не Чарльз, который был не способен понять ее чувства, даже не бедняжка Порция, которая никогда не стала бы слушать человека, способного держать в напряжении полторы тысячи зрителей, заставляя их забыть о самих себе и своих проблемах…

– Это очень важный спектакль, – продолжал Тоби Иден. – Это секрет, дорогая, но эта надутая старая свинья Тарпон сказал Робби, что сегодня в зале присутствует кто-то из королевской семьи. Если все пройдет хорошо, ты оглянуться не успеешь, как станешь леди Вейн.

Помощник режиссера сделал ей знак. Она почувствовала, как Тоби дотронулся до ее руки. Она видела, как зашевелились его губы, когда он пожелал ей удачи, но она ничего не слышала, шагнув на край сцены и набрав в легкие воздух как ныряльщик перед прыжком в воду.

В какой-то момент, до того, как публика увидела ее, она успела окинуть взглядом зал ряд за рядом. Помощник режиссера кивнул ей, но она не обратила внимания на его сигнал – он ей был не нужен так же, как Робби. Даже не осознавая, что она делает, Фелисия вышла на ярко освещенную сцену, не слыша, казалось, оглушительных аплодисментов, раздавшихся в зале. Ее глаза были прикованы к Робби…

Сегодня она не могла его подвести.


Никогда прежде на сцене Фелисия не испытывала ничего подобного. Напряжение между ней и Робби было столь велико, что она совершенно не замечала его грим. Он не играл ревность, подозрительность, нарастающий гнев – он по-настоящему чувствовал все это, так же как она, почти бессознательно, умоляла его, убеждала его в своей верности, если не в любви.

Она ощущала его гнев, как можно ощущать ветер или волны на морском берегу; вероятно, впервые в жизни она осознанно не играла роль, а просто была Дездемоной – будто никогда прежде не была никем другим. Это было пьянящее ощущение; оно совершенно ошеломило ее. В первый раз Фелисия поняла, что чувствовал Робби, играя Ричарда, и захотела поделиться своими ощущениями с ним. Но во время антрактов он был слишком утомлен и зол на нее, хотя и ничего не говорил.

Мог ли он узнать о ней и Марти? – подумала она. Но откуда? Все, что ей удалось из него вытянуть, было обещание поговорить с ней позднее, которое в устах Робби могло означать надвигающуюся грозу – а пока ему надо было переодеться и отдохнуть, как, впрочем, и ей тоже. Спектакль, как и боевые действия, предполагал определенную дисциплину, и ее нельзя было нарушать.

Фелисия ушла в свою гримерную, Робби – в свою, и они не видели друг друга до тех пор, пока вновь не оказались на сцене; на этот раз Робби казался даже более разгневанным, чем раньше. Если бы речь шла о ком-то другом, она могла бы приписать его гнев действию алкоголя, и ей даже показалось, что она почувствовала запах виски – но это было слишком невероятно, и она отбросила эту мысль.

К следующему антракту они оба были в изнеможении. Фелисия взяла зажженную сигарету у одного из рабочих сцены и попыталась поговорить с Робби, пока он не ушел к себе в гримерную – но как на зло на лестнице появился Тоби Иден, попыхивающий своей трубкой, и выбрал именно этот момент, чтобы сообщить ему о смерти Рэнди Брукса.

Фелисия видела, как Робби схватился за поручни лестницы, будто боялся упасть. Она протянула руку и дотронулась до его руки, как бы стараясь сказать, что она понимает его чувства, но он просто посмотрел на нее как на совершенно чужого человека и стал медленно подниматься наверх. Она хотела крикнуть, что это не ее вина, Что она разделяет его горе, но ее костюмерша уже подавала ей отчаянные знаки, что пора переодеваться.

Самое худшее было еще впереди, и яростная игра Робби вызвала в ней еще больший страх. Сейчас в течение получаса она должна была терпеть его обвинения в измене, в предательстве, должна была стоять рядом с ним, пылающим гневом, как дерзкий путешественник осмелившийся заглянуть в кратер вулкана. Робби больше не играл – его собственные чувства, не поддающиеся контролю, сливались с ролью.

Она явственно ощущала его гнев – холодный резкий запах, который поднимался над запахом пота и театрального грима, и по установившейся в зале напряженной тишине понимала, что ее игра была такой же подлинной, как и его, что ее страх был искренним. Она посмотрела ему в лицо, не замечая ни утолщенного носа и губ, ни черной кожи, ни курчавого седого парика, видя только его глаза – темно-синие, с золотыми искорками, безумные от горя и ярости, глаза жестокого незнакомца – глаза, внезапно в ужасе подумала она, глаза смерти…

Она, как могла, старалась держать себя в руках, но продолжала дрожать как лист, ее голос срывался, по телу струился пот – это у нее, которая никогда не потела даже под самыми сильными софитами!

Момент, которого она боялась, настал – момент, когда он взял подушку, чтобы задушить ее.

Даже при обычных обстоятельствах эта сцена безумно пугала ее, но сегодня она была на грани обморока, уверенная, что его руки со всей силы прижмут подушку к ее лицу, и она задохнется. Глаза Робби, казалось, стали совершенно безжизненными, такими же черными и сверкающими, как его кожа, в резком свете огней рампы.

Она узнала его слова даже не слыша их:

«Если у тебя

Есть неотмоленное преступленье,

Молись скорей…»

Она похолодела, когда он прижал подушку к ее лицу. Он резко толкнул ее на кровать, придерживая ее коленом, и, отчаянно хватая ртом воздух, Фелисия со всей ясностью поняла, что он собирается убить ее сейчас, здесь, на сцене в присутствии полутора тысяч зрителей.

В легких у нее не осталось воздуха. Грудь пронзила острая боль. Она увидела яркие цветные искры перед глазами. В ушах появился гул, будто она тонула в воде. Ее охватил такой ужас, с которым она была не в силах справиться.

Она начала вырываться, брыкаться, оттолкнула Робби, который от неожиданности отпрянул и растерянно выронил подушку. Потом даже не осознавая, что она делает, и не понимая, откуда у нее взялись силы, она испустила вопль, эхом зазвеневший в зале, который никто из присутствующих не принял бы за элемент спектакля, и закрыв лицо руками, убежала со сцены.

Она не остановилась, пока не оказалась на улице, прямо в театральном костюме, продолжая слышать у себя за спиной его голос…

«За эту ложь ее сожгут в геенне.