Майкл Корда - Идеальная пара

Только когда в зале воцарилась напряженная тишина, у Фелисии возникла мысль, не пытался ли Тоби сказать ей, что Робби намеренно приглушает силу своей игры, чтобы она лучше выглядела. В глубине души она знала, что это действительно так. Без сомнения, Робби, обеспокоенный рассказом Пентекоста о том, что он застал ее со стаканом в руке, и опасавшийся повторения «Ромео и Джульетты» на этот раз на родной почве, решил сделать так, чтобы ее игра выглядела лучше, не доверяя ей самой.

Я ему покажу! – сказала она себе и с выражением гнева, такого сильного и искреннего, что публика от неожиданности вздрогнула, бросилась вперед. Ее голос поднялся до пронзительного крика, когда она бросила в зал:

так громко, что Робби, широко открыв глаза, в ужасе посмотрел на нее из-за кулис, а за спиной у нее охрипшим от джина голосом Тоби Иден прошептал:

– Вот это да! Что, черт возьми, на нее нашло?

У себя в гримуборной Робби нервничал.

– Не представляю, что на нее нашло.

– Тебе надо отдохнуть, старина. Пятый акт – самый трудный, – сказал Тоби.

– Я не могу отдыхать. Я чувствую, что все идет не так.

– Все нормально. Фелисия великолепна!

– А тебе не кажется, Тоби, что она заходит слишком далеко? Я хочу сказать, «Макбет» – не фильм ужасов.

– Ну не знаю, старина. В какой-то мере это так и есть.

– Честно говоря, Тоби, я не могу сказать, что такой подход нравится мне больше, чем ее «кошачьи» замашки.

Роберт Вейн в гриме и костюме полулежал на диване с сигаретой и чашкой чая в руке. На столе перед ним лежали его корона, меч и кинжал.

Тоби Иден удобно устроился в кресле рядом с ним; в руке у него был стакан с джином, халат был наброшен прямо на костюм, на лице по-прежнему был грим, в котором он выходил в сцене появления призрака Банко. У него был довольный вид человека, который рано отыграл в пьесе свою гибель и появление в роли призрака, и теперь два акта мог ничего не делать, только пить и курить трубку.

– У нее очень нездоровый блеск в глазах, – сказал он. – Не часто Шекспир дает актрисе шанс быть настоящей злодейкой. Лисия здесь как рыба в воде. – Он запыхтел своей трубкой. – Странно это.

– Она старается переиграть меня, Тоби. И в этом виноват Филип.

– А-а… – Иден выпустил кольцо дыма. – Удивительно, что ты это говоришь. По правде говоря, я не уверен, что Филип именно этого добивался, но ты можешь сам спросить его. Он в зале.

– Филип? Здесь?

– Пятый ряд, у прохода. Его невозможно не заметить, хотя он и приклеил себе фальшивые усы. Они ему совсем не идут – он стал похож на клерка, укравшего казенные деньги.

Вейн закрыл глаза. Ему было неприятно узнать, что другой актер, которого к тому же он уважал, тем более Филип Чагрин, сидит в зале. Он привык думать о публике как о безликой массе, а не как об известных ему отдельных личностях. Те, кто собирался посмотреть его игру, обычно не предупреждали его об этом заранее.

Он мысленно проанализировал первую часть спектакля и постарался представить себе, что подумал о ней Филип. Слишком много шума и игры на публику со стороны Лисии и недостаточно – с его, решил Вейн. По какой-то причине ему не удалось сделать Макбета таким, как он хотел, и ему казалось, что публика это почувствовала. Зрители явно были преисполнены благоговейного страха перед игрой Лисии, испуганы гневным, обезумевшим, зловещим чудовищем, которое налетало на Макбета, как нимфоманка с полуобнаженной грудью, и цеплялось за него с такой неприкрытой страстью, что Вейн испытывал неловкость.

Он по-прежнему чувствовал ее разгоряченное тело, слабо пахнущее ее любимыми духами, несмотря на запах грима и пудры, прижимавшееся к нему. Ее руки обнимали его, ногти впивались в его тело, так что, когда она почти повисла на нем после появления призрака Банко на пиру и сказала: «Ложись-ка лучше: сон – бальзам природы», это прозвучало как откровенное приглашение к сексу – так что следующая реплика Макбета «Мой страх гнетущий…» вызвала смешки в зале, с раздражением вспомнил Вейн.

– Интересно, что Филип здесь делает? – спросил он.

Иден пожал плечами. В это движение он вложил столько скрытого смысла, сколько иной человек не мог вложить во всю свою жизнь.

– В этом нет ничего удивительного. Это ведь его постановка. Он захотел увидеть ее из зала. Ты бы тоже так поступил, старина. И я.

– Да, конечно. Но что мне делать, Тоби?

– Что делать? Доиграть пьесу – что еще? Не будь так мрачен – леди Макбет умирает в начале акта.

– Я имею в виду Филипа.

– Филипа? Пригласи его выпить, Робби. Я хочу сказать, он же твой друг и чертовски хороший актер. – Он задумчиво потер рукой нос. – Может быть, Филип и старый гомик, но, клянусь Богом, он никогда не пытался совратить меня!

Впервые за вечер Вейн громко рассмеялся. Ему стало значительно легче.

Шквал аплодисментов прокатился по залу, достигнув крещендо в тот момент, когда Фелисия и Робби взялись за руки. Она сбилась со счета, сколько раз их вызывали. Впервые она почувствовала себя равной Робби – фактически даже выше его, и аплодисменты зрителей, раздававшиеся каждый раз, как она выходила кланяться, подтверждали это.

Странно, подумала она, что можно любить человека и все равно соперничать с ним. Критики постоянно связывали ее имя с именем Вейна, как будто они были чем-то единым, неразрывным, как Роллс-Ройс, но всегда были намеки, а иногда и откровенное утверждение, что она была младшим партнером и что только благодаря ему она играет главные женские роли. «На пределе своих возможностей» – часто повторяли критики, характеризуя ее игру с Робби, хотя чаще они находили еще более обидные определения. Ну, сказала она себе, выходя на последний поклон, сегодня она явно «не на пределе»!

Фелисия улыбнулась Робби, который ответил на ее улыбку, несмотря на напряжение и переутомление, отразившиеся на его лице.

– Отпразднуем сегодня, дорогой? – спросила она, когда занавес опустился.

Он покачал головой.

– Потом, – сказал он. – Сначала мне надо кое с кем встретиться.

Внезапно ее осенило – с Пентекостом, конечно! Неужели он – новый Рэнди Брукс? Она не могла в это поверить – по крайней мере, в день своего триумфа!

Она резко повернулась на каблуках и сердито зашагала прочь, как раз в тот момент, когда помощник режиссера, уступая настойчивости публики, вновь поднял занавес.

Фелисия не оглянулась. Она продолжала удаляться спиной к зрителям, предоставив Робби кланяться и улыбаться, будто то, что произошло, было самым обычным явлением.

Она поднялась наверх, сбросила туфли и налила себе первый за этот вечер стакан.

– Здесь нам будет удобно.

Филип Чагрин с гениальностью великого актера умел моментально изменить свою внешность, придав своему лицу жалкое выражение побитой собаки. Усы преобразили его черты, превратив благородный профиль в карикатуру человеческой слабости, подчеркнутую хитрым взглядом и нервозностью заядлого курильщика. Глядя на него, Вейн подумал, смог ли бы он сделать то же самое – удалось бы и ему с таким же мужеством пройти через все испытания, какие выпали на долю Чагрина.

Все же самообладание Чагрина было не беспредельным. Он не захотел пойти в гостиницу или задержаться в театре дольше, чем нужно, и отказался встретиться с Фелисией или Тоби.

– Еще рано, – сказал он. – Я пришел сюда не для встречи с ними.

Он выбрал незаметный паб в двух минутах ходьбы от театра – хотя нескольких минут прогулки по Манчестеру в это время года было достаточно, чтобы промочить ноги, одежду и начать ужасно кашлять от угольной пыли, тумана и промышленных дымов. Вейн был рад оказаться в помещении и стряхнуть воду со своего пиджака.

Бармен вышел к ним из зала; у него было белое, как у клоуна, лицо. Его густые вьющиеся волосы были такими ненатурально светлыми, что Вейн сначала принял их за парик, но потом он заметил на щеках бармена и что-то похожее на румяна.

– Мы скоро закрываем, дорогие мои, – сказал он.

Чагрин положил пару банкнот на стол.

– Я приезжий, – сказал он. – Я бы хотел здесь остаться.

– Пожалуйста, дружочек. Только запишись в книгу, детка. – Он придвинул Чагрину потрепанную амбарную книгу, в которой тот расписался.

– Я всегда подписываюсь именем Бинки Боумонта, – шепнул Чагрин Вейну. – Если полиция начнет проверять, это будет для него такой неожиданностью. Два виски, пожалуйста. Двойных.

Вейн с радостью взял стакан.

– Я удивлен, что в такое время у них есть виски для посторонних, – заметил он. – В большинстве заведений отвечают, что у них нет ни капли.

Чагрин поднял свой стакан.

– Твое здоровье. Иногда, дорогой мой Робби, ты поражаешь меня своей наивностью. В барах вроде этого нет посторонних. О, я не хочу сказать, что здесь все знают друг друга по имени, но уже тот факт, что ты находишься здесь, говорит о том, что ты не посторонний, понимаешь?

– Честно сказать, я не думал, что в Манчестере есть места, подобные этому.

– В Манчестере? Дорогой мой, такие места есть повсюду. Даже в Кентербери[66] прямо рядом с собором. Что красноречиво говорит о нравах в англиканской церкви, если тебе о них еще неизвестно.

– Разумно ли ты поступил, появившись здесь, Филип? После того, что случилось в Лондоне?

– Разумно? Конечно, неразумно. Однако мое место здесь. – В его голосе прозвучали нотки раздражения, нетерпения и обиды. Он пристально посмотрел на Вейна. – Я нахожусь там, где хочу находиться, Робби, чего нельзя сказать о большинстве людей.

– Все равно тебе не повезло.

– О чем ты говоришь? Таковы условия игры, понимаешь? Джайлс Монкриф, у которого были другие странности, как ты знаешь, всегда спрашивал каждую привлекательную женщину, не хочет ли она переспать с ним – вот так прямо подходил и спрашивал на улице совершенно незнакомых женщин. Однажды я поинтересовался, многие ли отвечают «да».