Доктор Веннинг родилась в Германии в 1919 году. Но получила стипендию и оказалась в Америке на стажировке, когда страна вступила в войну. Заведующий отделением психиатрии в нью-хейвенской больнице, тоже еврей, помог защитить ее от отправки в лагерь для интернированных или высылки в Третий рейх, однако почти все ее родные погибли в концентрационных лагерях, выжил только старший брат.

Рут познакомилась с доктором Веннинг в 1954 году, уже много лет отдав преподаванию в Йеле, где она стала одной из первых женщин на факультете и получила несколько наград за свои исследования о травме и памяти.

К тому моменту в жизни юной Рут появилась большая любовь, она полюбила Питера с первого взгляда. Но ее любовь к доктору Веннинг была совсем иной: медленная, она накатывала волнами, каждая сильнее и глубже предыдущей.

Суббота, мягкий свет за окном начинает сгущаться к вечеру. «Итак», – произносит доктор Веннинг, поднимаясь из-за стола и с улыбкой глядя на Рут.

Они сидят по сторонам огромного дивана в кабинете доктора Веннинг, в руках держат кружки с чаем или какао. Иногда доктор Веннинг разливает обеим шерри.

– Иди сюда, устраивайся, – всегда говорила доктор Веннинг, взбивая поуютней диванные подушки, как будто совершенно никуда не торопясь. – Выкладывай, все-все-все, ничего не забудь. Не вздумай ничего сокращать. Ты просто олимпийский чемпион по сновидениям. Мне ужасно интересно.

Лишь много лет спустя, когда Рут и Питер давно уехали из Нью-Хейвена, Рут поняла, сколь добра была к ней доктор Веннинг. Она ведь была страшно занята и безумно уставала, тащила на себе груз не только собственной горькой истории, но и печали других людей, обращавшихся к ней. И все-таки она ухитрялась держаться так, что Рут начинала гордиться своими сновидениями, вспоминала их в мельчайших подробностях.

Рут рассказывала ей свои сны, а доктор Веннинг слушала, потирая пальцами подбородок.

– Поразительно, – отзывалась она наконец, как будто Рут раскрыла какой-то удивительный талант: выучила наизусть несусветные цифры или продемонстрировала чудо разума – вроде декламирования алфавита задом наперед. Кстати, это Рут как раз могла делать без труда и однажды поразила этим фокусом доктора Веннинг.

– Батюшки, Рут, вот это номер! – воскликнула та, коснувшись ладонью виска. – Невероятно! Даже эти твои кошмары, и те удивительны, просто на редкость. Прямо-таки высокохудожественные кошмары…

Она наклонилась и похлопала Рут по коленке – та сидела, поджав под себя ноги.

– Думаю, эти сны не навсегда, должны пройти, – успокоила она. – Ну посмотри на себя, ты же просто само счастие во плоти. Образчик счастья!


Нет, Рут не всегда была счастливой. Несколько месяцев перед свадьбой ее терзал очередной приступ любопытства – что, ну что же такое таит в себе ее прошлое?! Она совершенно не представляла себе, кем была ее мать, и имела лишь смутные догадки о личности отца. Кто же она такая, откуда взялась? Когда-то ее просто жгло желание это узнать, но с годами оно притупилось, словно рассеялось. Временами накатывало так, что она не могла думать ни о чем другом. А потом приходило облегчение, тайна прошлого будто улетучивалась и больше на нее не давила. Да собственно, какая разница, кем были ее родители?

Но день свадьбы приближался, и для нее становилось все более важным что-то узнать – что угодно, кроху, обрывок, потянуть ниточку.

– Разве для тебя это не важно? – пытала она Питера.

– Да нет, – отвечал он. – Я люблю тебя.

Но, увидев выражение ее лица, немедленно поправлялся:

– То есть да! Конечно, важно!

В конце концов доктор Веннинг предложила ей отправить формальные запросы – в тюрьму, где закончил жизнь ее отец, и в контору, где проходил судебный процесс. Ну и помучилась же она, подбирая слова – сколько бумаги перевела, комкая один корявый опус за другим. Наконец пришел ответ – краткий и сухой, от какого-то мелкого служащего: отделение тюрьмы закрыто, все документы утрачены во время пожара.

Доктор Веннинг только руками всплеснула, услышав такие новости, – красноречивее и не выразить было всю их досаду.

– Ну конечно, они утрачены, – вздохнула она. – И конечно, во время пожара, как же иначе. Да, Рут, в твоей остросюжетной судьбе никак нельзя было обойтись без пожара, который уничтожил все улики.

В протоколах судебных заседаний, которые ранее получила Рут, тоже не было ничего такого, чего бы она не знала: что отец называл себя, скорее всего, не своим именем, что жизнь его от нее так же закрыта, как и смерть. «И все равно. Все равно я хочу знать о нем еще что-нибудь. Что-то связанное с моей матерью».

Доктор Веннинг кивнула.

– Только вот, дорогая, совсем я не уверена, что правда понравится тебе больше, чем тайна. В иных случаях лучше не знать всей правды и самому сочинить историю.

Рут отвернулась.

– Пусть будет счастливый конец, – ответила она, помолчав.

– Рут, ты уж меня прости, но счастливый конец – это пошлятина, дешевая уловка нашей индустрии развлечений. Сначала ты рождаешься, а потом умираешь. Если повезет, то какое-то время ты счастлив. Если очень повезет, твоя жизнь полна веселья. А еще… – тут она вдруг замолчала. Обвела рукой комнату, и Рут догадалась, что она имеет в виду не книжные полки, лепнину по потолку или картины на стенах, а мир за этими стенами, жизнь Рут и Питера, их общее будущее. – Как знать, возможно, у вас и будет счастливый конец.


Дом в Дерри. Тишина спальни теперь наполнилась тенями.

Рут пошарила по полу, ища туфли, и заставила себя выбраться из кровати. Ужин уже наверняка в разгаре. Вот Питер-то удивляется, что это с ней приключилось.

Она прошла в ванную. Косой солнечный луч вспыхнул в зеркале над раковиной и высветил половину ее лица – подбородок, высокую скулу, висок, яркое серебро волос. На краю раковины в эмалированной кружке две зубные щетки, треснувший овальчик бледно-зеленого мыла в гребешке мыльницы, влажное полотенце, наброшенное на мерцающий хоботок крана… – солнце коснулось и их.

Удивительно, как прекрасны становятся эти простые предметы, подумала она. Как у Вермейера – стол, кувшин, складки ткани – непостижимым образом они возносятся на ступень сакрального. Она обожала работы Вермейера, эту искусно выписанную простоту.

Свет пополз дальше, в комнате стало темнее. Натюрморт над раковиной рассыпался, увлекаемый уходящим светом.

Она опаздывает. Надо бы поторопиться.

Вернулась в спальню, взяла с комода часики, застегнула их на запястье, прижав руку к груди. Оказывается, всего лишь половина седьмого. Не так уж и долго она проспала, просто сон сбил ее с толку, оставив это непроходящее тоскливое чувство.

Они с Питером жили на краю кампуса в доме, отведенном для директора школы, вот уже сорок лет – с тех пор как Питер получил это назначение. Белый, в колониальном стиле, к парадному крыльцу полукружьем ведет подъездная аллея. Да, пора бы его покрасить наконец. От окна на втором этаже еще летом отвалилась ставня; Питер снес ее в гараж и водрузил на козлы для пилки дров, намереваясь починить, вот только после все никак не успевал, да, признаться, и не было у него таланта к такой работе. Как всегда, все закончилось лишь добрыми намерениями. Оно и к лучшему, они и так немного повздорили из-за стремянки – куда ему в его-то годы на нее забираться.

Силы то и дело оставляли дом. То порыв ветра окажется чересчур сильным, а то – просто так, без всякой видимой причины. Теперь, прежде чем уходить, надо непременно спуститься в подвал и проверить старый короб с электрическими предохранителями.

От дома до здания школы не больше полумили – посыпанная гравием дорожка в окружении деревьев. Сама-то дорога тянется издалека, на многие мили, через пустынный лес, сельская ее часть обозначена лишь номером на карте, а асфальтовое покрытие начинается только в соседнем округе. Машины по ней практически не ездят, ни в ту, ни в другую сторону, соседей поблизости нет. Если не считать церковного колокола да мальчишечьих голосов на игровой площадке, которые иной раз доносит ветер, то покой этого места ничем не нарушается.

Неподалеку проходит Аппалачская тропа. На дальнем конце дороги вырыли ров, а к старой каменной стене прикрепили калитку. Рядом установили знак: «историческая тропа» и «школьный кампус». Эта тропа была проложена за несколько веков до того, как здесь появилась дорога. Несколько миль она вьется параллельно, а потом ныряет обратно в лес.

Иногда по ней молча проходят путники с огромными палками для дальних переходов. Рут разглядывает их в окно или стоя на крыльце – тяжелые рюкзаки, решительность на лице – точно пилигримы. Как отчаянно они рвутся покинуть этот мир и его людей. Не похоже, чтобы эти одинокие странники были счастливы. Изредка кто-то из них сворачивает с тропинки и приближается к их дому попросить воды, спичек или даже еды. Неопрятный вид, явная уверенность в цели своего предприятия – казалось, им не требуется повседневная человеческая суета, презирают они ее, будучи заняты чем-то гораздо более важным. От этого она сразу чувствовала себя глуповато, будто все ее домашние заботы, художественные амбиции, стремление все-таки отыскать свои корни – лишь глупые страхи, выдающие ограниченность ее мирка.

Вскоре после того как они с Питером перебрались сюда, в Дерри, они пару раз тоже хаживали по этой тропе, проходили от калитки в стене пару миль на север. Та часть леса была густой и темной. Рут тяготила его теснота, нагоняла какую-то жуть. Ей больше нравилось идти по обочине дороги – машин ведь почти нет, а чувствуешь себя гораздо уверенней, не так одиноко.

Минутах в двадцати ходьбы, возле крошечного тихого пруда выросла дивная березовая рощица, точно хоровод серебристых привидений.

Питера, никогда не расстававшегося с фотоаппаратом, было не оторвать от этого места. Нежные деревца призраками выделялись на фоне темных елок. Таинственный прудик казался Рут заколдованным, как в страшной сказке, ей хотелось поскорей уйти отсюда.