– Он что-то такое говорил.

– Знаете, мы не сходимся во многом. Скорее, расходимся. То есть расходимся в прямом смысле. Все никак не можем поставить точку. – «И Алка, значит, хотела, чтобы этой эффектной точкой стала я?» Мила стоит столбом на месте, боясь шевельнуться и выдать свое присутствие. – Но рано или поздно Володя, наверное, съедет, и вы будете приходить только в мой дом. Так что правильно, если я сейчас отработаю за мужа. Точнее, наверное, за бывшего мужа. Он уже не мой. Да и дочка, честно говоря, не его.

Девушка в синем пальто – Дина Дмитриевна – смотрела на Зайчика, широко открыв глаза. Еще бы не открыть, когда приходят и тебе такое вываливают. Вроде посторонний человек. Значит, болит у Зайчика. Болит, и еще как. А Мила не хочет быть причиной чужой боли. Хорошо, что он не пришел. Правильно. Мила развернулась и пошла к воротам. Шагнула за калитку, в задумчивости побрела к машине, села за руль, включила двигатель. Хотела уже тронуться с места, как вдруг в боковое стекло требовательно застучал какой-то парень. Проверила замки – заблокированы, опустила окно.

– Девушка, куда вы поедете? У вас правое заднее спущено совершенно.

– Как?! Быть не может. – Она приехала на четырех отлично накачанных колесах.

– Да запросто может. У нас тут не шибко любят, когда чужаки паркуются. Не пройти – не проехать.

– А как же детей в школу возить?

– Но у вас-то нет ребенка.

– Следят, что ли? Просто мафия какая-то! – возмутилась Мила.

– Да не переживайте. Сейчас я своего коня выгоню, вмиг вас в сервис доставим.

Они поехали в техцентр, где новый знакомый, Кирилл, угостил Милу кофе и, к большому ее смущению, оплатил ремонт колеса, не принимая никаких возражений. А в знак благодарности потребовал поехать домой, переодеться и составить ему компанию за обедом «в приличном ресторанчике и на вечернем спектакле «Современника». Потом еще был ужин и дорога домой, когда треп ни о чем и обо всем. И так легко на душе, и хорошо, и волнительно, и одновременно очень спокойно от осознания: «Вот он – твой человек». А еще был поцелуй. Просто дружеский, в щеку. Но такой нежный и многообещающий. И, конечно, вопрос: «Что вы делаете завтра?» И Алкин требовательный звонок:

– Ну, как все прошло?

– Чудесно.

– Правда? Ты познакомилась?!

– Да. Спасибо, Алуська!

Владимир

Его вызвали в шесть утра. Опухоль у больной пережала нервы, и была угроза полной парализации. Очень многие предпочтут смерть подобному существованию. Так что он боролся. Боролся не только за жизнь, но и за движение, за мощь, за полную победу. В операционной играл Эллингтон. Его любимый Дюк. Говорили, что они даже чем-то похожи. Конечно, не цветом кожи. И вообще, дело было не во внешности. Просто природный аристократизм и безупречность манер делали свое дело. А еще у обоих были талантливые руки. Руки Эллингтона извлекали чудесные звуки, руки Владимира Вихрова – отвратительные злокачественные опухоли. Эти пары рук лечили людей. Руки Дюка – душу, руки Володи – тело. Одно без другого немыслимо и никчемно. У них было много общего, в одном только они разнились: Вихров, в отличие от своего известного кумира, никогда не был ни обольстителем, ни тонким льстецом, ни знатоком женщин. Хотя сам женщинам нравился всегда. Они находили его привлекательным. Скорее, оттого, что никогда он не казался доступным. Из серии «чем меньше женщину мы любим…» Был Вихров человеком цельным и верным. И когда что-то не складывалось, очень долго пытался сложить и исправить. Потому что считал это своей виной, своим промахом, своей недоработкой. Женщина что? Она слабая, ранимая, хрупкая. Она ждет и внимает, а он должен оправдать ожидания, ответить на них, отозваться. Он пытался, но голоса его никогда не хватало в полной мере. Его всегда перекрывал звучащий в операционной Эллингтон. Жена ждет с билетами на концерт, а Вихров оперирует. Забронирован отпуск, а у Вихрова срочный больной, или симпозиум, или консультация на другом конце земного шара. Юбилей тещи, а у Вихрова защита аспиранта. И так копятся обиды, непонимание, горькие мысли.

Вихров никогда не винил своих жен. Во всем только себя. Женщинам было на что обижаться. Они тоже работали, а еще вели дом, хозяйство, рожали детей, воспитывали их. И за Вихровым, кстати, ухаживали. Обстирывали, обглаживали, кормили, ублажали в постели, а куда же без этого? И взамен хотели не так уж много по человеческим меркам. Просто вместе съездить в отпуск, сходить к маме на день рождения или к ребенку на концерт, или просто в кино, в конце концов. Такое, конечно, случалось, но крайне редко. Как сказала первая жена:

– Я давно смирилась с тем, что работа у тебя на первом месте, но, прости, никак не могу смириться с тем, что она у тебя и на втором, и на третьем, и на десятом.

Вихрову нужна была женщина не просто терпеливая, а очень терпеливая, счастливая только тем, что ее жизнь изредка наполняется его присутствием. Сначала Владимир думал, что Лиза как раз из таких, и то, что не сложилось в первом браке, сложится с этой милой женщиной, которая носит детскую и мягкую фамилию Зайчик. Но Заяц оказался хищным. Он не хотел немного вихровского времени и не желал довольствоваться «капустой», которой Вихров для жены никогда не жалел. Заяц грустнел, мрачнел и замыкался в себе. Трудно было признаться самим себе, что страсть ушла, а на смену ей вместо глубокого чувства пришло раздражение и усталость от неоправданных надежд и несбывшейся мечты о крепком семейном счастье.

– А как же жены спортсменов или артистов? – спрашивал он у Лизы. – Одни на сборах все время, другие на гастролях.

– Знаешь, как эти жены, Володенька? – Она поднимала на него грустные, полные тоски глаза. – Плохо.

И он принял решение отпустить. Но никак не мог решиться и разжать объятия, все думая о том, что, может быть, еще срастется, еще заживет, как заживают рубцы и шрамы. И живут же люди с ними, хорошо живут. Но его брак, видимо, не подлежал реанимации. Как ни старались обе стороны, он не мог выйти из наркоза. А и ладно! Черт с ним, с браком! Лишь бы из наркоза вышла пациентка.

– Показатели?

– Давление в норме, синусовый ритм стабильный, кровопотеря триста миллилитров.

– Зашиваем.

Вихров ловко орудовал иглой, время от времени бросая взгляды на своих ассистентов. Вот анестезиолог – Наташа Павловская – замечательный человек, душевный. И женщина, в общем, симпатичная. Не совсем в его вкусе, правда. Ему всегда нравились формы, а этим Наташа была обделена. Зато ростом ее не обидели, и глаза красивые нарисовали, и голос приятный вложили. Ему всегда нравилось, как она произносила: «Два кубика новокаина». Насколько он знал, Наташа пять лет назад развелась с мужем, одна воспитывала дочку. На личную жизнь у нее, как и у Вихрова, времени не было. Она, конечно, не пропадала на работе. Наоборот, просила ставить все ее операции на первую половину дня. Вторая была посвящена дочке: кружки, секции, прогулки. Какая тут личная жизнь? Вихров слышал однажды в ординаторской, как пожилая нянечка укорила Наташу:

– Все одна да одна, Наташенька. И не больно тебе?

А Павловская только отмахнулась:

– Я умею делать хорошую анестезию.

Анестезия анестезией, а сознание все-таки возвращается, и тогда наверняка и больно, и одиноко, и жалко себя до слез. Пожалуй, с Наташей можно было бы построить отношения. Она бы точно знала, на что идет. Не стала бы требовать от Вихрова присутствия и участия. Она бы не забыла, что он горит на работе, ничего бы не требовала, ничего не ждала бы. Ну и зачем такие отношения, без требований и ожиданий? Тупик, путь в никуда. И дочка опять же. Детей Вихров любил. Лизину дочку сразу принял, как свою. И она его тоже. А теперь получается, что развод с Лизой – это уже дело не двоих, а троих людей. И если с Наташей не сложится, что, опять ребенку страдать?

Нет, хорошая, конечно, женщина Наташа, но не наша.

Людочка Валевич – операционная сестра. Хорошая девочка. Ну как девочка? Тридцатник уже, но выглядит замечательно. И фигура как раз такая, какие Вихрову нравятся, и нрав бойкий, и смех гортанный. Людочка любит заботиться. Не о Вихрове – обо всех. Пациентов после операционной не забывает. И в реанимацию заглядывает, и в палаты. Кому капельницу поставит, кому подушку поправит, кому утку подаст. Сестрички помоложе только плечами передергивают – охота ей не своим делом заниматься да руки марать. А Людочке не тяжело, ей все в радость. А еще у нее каждый день в ординаторской то домашние пирожки, то блинчики, то кулебяка, то расстегай. Готовит она вкусно, затейливо и всех потчует своими изысками так, будто готовила лично для каждого. Но на самом деле это, конечно, не так. Готовит она для Генки Дородного – для Геннадия Викторовича – заведующего хирургией. Генка давно и крепко женат. Женат намного основательнее, чем представляет себе Людочка, когда оказывается в его постели. Хотя эта связь заведующего и медсестры тоже уже настолько фундаментальна, что не рождает никаких пересудов. Все привыкли: и коллеги, и сама Людочка, и даже Генкина жена, которая, являясь в больницу, непременно здоровается с соперницей только для того, чтобы лишний раз усмехнуться и одарить ее убийственным взглядом. Генку такой расклад вполне устраивает и, что интересно, внешне устраивает и обеих женщин. Но Вихров не сомневается – это только внешне, а в душе, конечно, страсти кипят. И мучаются обе, и обижаются, и надеются. Вихров прекрасно знает, надеяться Людочке не на что. Поматросит ее заведующий лет пять-десять, потом замену найдет и спишет в утиль, как устаревшую модель. Людочку можно уберечь от этого. Пленить, очаровать, обаять, увести, подарить счастье быть единственной. Ведь каждая этого хочет, но, наверное, не каждая может. Валевич любит своего Дородного безоглядно и безрассудно и ни в какие дали за Вихровым не пойдет. Спасибо, конечно, Владимир Андреевич, за лестное предложение, но «я другому отдана, я буду век ему верна». И как понять этих женщин? Вот Лиза даже с работой его делить не хочет, а Людочка делит Генку с другой женщиной и не ропщет. Любит. Но и Лиза тоже любит. Любила, во всяком случае. А теперь говорит, что хочет и себя тоже любить, и чтобы ее любили. «А ты, – говорит, – Вихров, железобетонный».