– А почему бы и нет? Давайте поужинаем. Есть тут какой-нибудь приличный ресторанчик?

Ух ты! Шуру захлестнула радость, тут же сменившаяся паникой. Ну и куда ты попрешься в таком виде? Верх, конечно, впечатляющ, но все, что ниже шеи… Ну не в халате же идти. А если отказаться, перенести ужин? Нет, надо брать быка за рога. Второго шанса может и не быть. Ну не ждать же, в самом деле, какого-то там третьего четверга. А в больнице ему не до флирта будет. Да и ей там не до того, маму надо поднимать, бульоном отпаивать да разговорами оптимистичными занимать. Роман с врачом, кстати, маме понравится. Надо уж постараться, чтобы было чем больную порадовать. Значит, в ресторан. Что ж, придется идти как есть и надеяться на полумрак.

В лаборатории одолжила у студентки тяжелые яркие бусы, выгодно оттенившие блеклую водолазку и удачно скрывшие безобразие под ней, достала из шкафа туфли на шпильках, что хранила на работе для редких публичных выступлений. Сегодня, пусть публика совсем не многочисленная, очень важное выступление, еще поважнее всяких научных конференций. Глянула на себя в зеркало – а вроде и ничего. Сойдет. Ноги стали длиннее, грудь больше, еще добавим призыва во взгляд – и вперед.

Ужин сначала мало напоминал свидание. Беседа на общие темы, не переходящая на личности. Поговорили о погоде – какая-то быстрая осень, мрачная и холодная. Потом о политике – довольно странная тема для симпатизирующих друг другу и оставшихся наедине мужчины и женщины. Затем, конечно, о биологии. Ну, тут уж грех не затронуть персоналии.

– А какова тема ваших научных изысканий? – И что его больше интересует: ответ на вопрос или помидоры черри в салате, которые он так старательно выискивает и разжевывает со смаком?

– Влияние различных импульсов на нервные клетки.

– Издеваетесь над мышами?

– Приходится.

– Вы – молодец! Все болезни от нервов.

– И рак?

– А он тем более. Знаете, от чего заводится в организме всякая гадость?

– От чего же?

– От грустных и пакостных мыслей. А когда человек спокоен, у него и думы ясные, и помыслы чистые.

Шуре и задумываться не надо – у матушки было достаточно поводов для волнений, чтобы угодить в сети страшной болезни.

– Бывает, что рак – расплата. Не всегда, конечно, но случается.

– Расплата? – Тут у Шуры недоумение. Маме-то за что расплачиваться? Всю жизнь лямку тянула, только о близких и думала. Конечно, позволила себе прожить несколько счастливых лет, так разве это грешно?

– Да. Если не за свои грехи, то за грехи близких. – Владимир просто философствует, он не замечает реакции собеседницы. Все, как она хотела: свечи, полумрак. Не видно ни одежды, ни лиц, ни настроения.

А к Шуриному лицу приливает кровь. За грехи близких, значит. Что ж, этого добра у Шуры хватает. Вот и Аленка за нее расплатилась, и Дашка этой жуткой жизнью у черта на куличках. Правда, сама сестричка вроде бы и довольна, только какое тут довольство, когда детишкам еды не всегда хватает. И как тут маме не нервничать, как не переживать? А Шурина жизнь? Много она маме радости добавила? Валерка, конечно, радость, но сквозь слезы. Ведь не устроена жизнь, не сложена. Вот и последнее замужество – просто насмешка судьбы. Счастья хотела? Надкуси, но не поперхнись. Тебе не положено. Ты не принять стремилась, а урвать, захапать, украсть. Вот и результат. Одна сестра в могиле, другая на краю земли, мама в больнице. Сынок здоров, слава богу, но уже видно, что каким-то мямлей растет. Ни рыба ни мясо. Сказалось женское воспитание. Мама на мальчике душу отводит: «Валерочка, лапочка, заинька», а у Шуры времени почти нет. А когда есть, так и она нежности расточает. И рыбонькой назовет, и приласкает, и приголубит, и пожалеет.

– Поставь сумочки, сына, я сама справлюсь.

– Ой, не трогай стол, надорвешься!

– Шапочку надень, простудишься. А шарфик, шарфик, Валерочка? Давай я тебе носик вытру, моя радость.

Это все, конечно, замечательно, когда ребенку три года, но сы́ночке уже тринадцать, и есть все шансы на то, что носик мама не перестанет ему вытирать и в тридцать три. Нет, пусть другие будут слабыми, добрыми, амебными. Будут сидеть сложа руки и ждать у моря погоды. Да что Шура такого сделала? Она ведь и не ради себя старалась. Для семьи все, для сестренок родненьких. А за роман с женатиком расплатилась уже. Валеркой. И хорошая цена, между прочим. Ребенку нужен папа. Нужно мужское слово, нужна мужская рука. Да и Шура устала тянуть на себе всех и вся, хочется опереться на кого-то сильного и надежного. Что? Опять отнимает чужое? Жизнь покажет какое. Чужое к ней в сети не попадет, а свое не отстанет.

– Знаете, у меня есть сын, – говорит она неожиданно.

– И мама, – отзывается доктор.

– Да, еще сестра, но она очень далеко живет.

Он молчит. Не спрашивает, есть ли кто-то еще и с кем сейчас ее сын. Наверное, ему это не интересно, потому что не интересна она.

– Маленький ребенок?

Лед тронулся!

– Нет, вполне взрослый. Уже тринадцать.

– Трудный возраст.

– Пока не замечаю, он у меня послушный мальчик.

– Повезло. Мои такие пируэты устраивали.

– А у вас их много?

– Трое.

Трое?! Вот у этой мадам с декольте трое детей? Нет, я решительно чего-то не понимаю. Ну, у него-то, ясное дело, их хоть семеро по лавкам сидеть будет, он и не заметит. Он должен видеть зажим и скальпель, а остальное как-нибудь само приложится.

– Ну, старшие выросли уже, они с матерью отдельно живут.

А! Ну, слава богу, значит, еще не выжила из ума. Кое-что соображаю.

– Не сошлись характерами? – И зачем она лезет не в свое дело? История-то уже давняя, прошлая, забытая, наверное. Наладилось ведь все у человека, зачем ворошить?

– Ага. Не сошлись. Она и моя работа.

– Предательница, да?

– Нет. Просто хорошая женщина, которая знала, что заслуживает большего, чем муж, скачущий по больницам и забегающий домой иногда только затем, чтобы сменить рубашку.

– Трудно вам было?

– Да и ей нелегко. Дом, дети полностью на ней. Кто-то выдерживает, кто-то ломается. Она сломалась.

– Наверное, не любила?

– Ну, почему же. Это только кажется, что любовь у всех одинаковая, а на самом деле она у каждого своя.

Вот это точно. Он прав. У Шуры вот с Валеркиным папашей очень своеобразная любовь получилась.

– Заговорились мы что-то, Шура. Вас, наверное, сын ждет.

– А вас? – Погибать, так с музыкой. В конце концов, надо понять, можно ли еще на что-то надеяться.

– Меня, Шура, кроме пациентов, никто особо не ждет.

– Хотите, я вас буду ждать?

Он смотрит на нее очень серьезно. Даже в полумраке читается грусть, наполняющая его глаза. Он молчит, молчит долго, кажется, целую вечность. Наконец кивает и говорит тихо, слишком тихо, но даже эта тишина звучит в Шурином сердце оглушительным радостным набатом.

– Я подумаю.

Шуре бы остановиться, притормозить, но она уже мчится галопом, и ничто не в состоянии удержать теперь ее напор. Прежде чем включается разум, душа ее в бешеном натиске требует точного ответа:

– Долго?

– Разве что совсем чуть-чуть.

С другой стороны стола его ярким пламенем жжет пара пылающих надеждой глаз. Как обмануть их? Как разочаровать? Разве можно вот так наотмашь резким отказом? Нет-нет, это только на работе он мастак по живому резать, а в личном никак, с личным он осторожничает. На теле рану зашить – плевое дело, а душевная, как ни зашивай, кровоточит годами.

– А давайте сходим в кино, Шура.

– А давайте! – Глаза полыхнули веселыми искрами. Хорошая она женщина, приятная, только одинокая очень и неустроенная. Такое не скроешь ни укладкой, ни макияжем. Хоть бы выкарабкалась ее матушка. Уж он постарается.

– В воскресенье? Или вы заняты с сыном?

– В его возрасте он будет только счастлив, если мама оставит его в покое. – Шура улыбается искренне и становится даже красивой.

– В таком случае выберите кинотеатр, фильм и сеанс, а я куплю билеты.

На том и решили. Через несколько минут Шура уже ехала домой в такси, заботливо оплаченном Владимиром. Она ликовала, испытывала торжество. Она радовалась. А еще ей неудержимо хотелось плакать. То ли сказалось нервное напряжение последних месяцев, что провела она в тревоге и тщетных попытках вылечить маму. То ли накрыла ее пелена облегчения. Накрыла светлой, прозрачной вуалью, что приподняла мрачную, тяжелую ткань жизни, в которую до этого куталась Шура. То ли расцвела яркими красками надежда и заголосила, запела утешительными словами о том, что все будет хорошо.

– Все будет хорошо, – прошептала Шура. Она прислонила лоб к запотевшему от дождливой осени стеклу и тихо, по-женски всплакнула счастливыми слезами.

Дина

В четверг после собрания Дина пришла домой с опозданием.

– Дина! – Бабушка стояла посреди коридора, опершись на трость, и укоризненно смотрела на внучку. – Но, право слово, разве можно заседать столько времени?! Себя не жалеешь – людей пожалей! У них других дел, что ли, нет, как только выслушивать про взносы и мероприятия?

– Ой, ба. – Дина скинула хлюпающие дождем боты, сняла мокрое пальто и взглянула в зеркало. Ну и чучело! Лицо красное, волосы висят мокрыми плетьми – и надо же было зонт дома оставить! – У меня, между прочим, тоже полно дел, кроме того, как им об этом докладывать.

– У тебя-то, – бабушка усмехнулась, – ну-ну.

– Не начинай, пожалуйста! – Дина скользнула в ванную, стянула мокрые брюки и колготы и прямо в блузке встала в ванну. Включила душ и подставила ступни струям горячей воды. Переминалась с ноги на ногу, блаженно улыбаясь. Бабушка заглянула и покачала головой.

– Вот дурында!

– Ба, а что на ужин?

– Сырники.

– Ух, мои любимые!

Дина отправила блузку в корзину с грязным бельем, завернулась в теплый халат (цвет розовый, на капюшоне заячьи уши – сплошной романти́к) и уселась за кухонный стол, где уже стояло блюдо с сырниками и дымилась горячим чаем большая кружка.