И тут она вспомнила. Георгий как-то показал ей… Господи, она вспомнила то, чего никогда не должна была забывать! Но кто же знал, что это ей понадобится?


Витя Сотников по кличке Витька Перехват возвращался домой в превосходном настроении. У него вообще-то редко бывало плохое настроение.

— Чего скучать-то? — пояснял он братве в минуту откровенности. — Пусть скучают у кого мозгов до кучи. А мы люди простые. Если скучно — я всегда или водки выпью, или бабу сниму. Или и то и другое, правильно? А то в баньку пойду или пожру как следует. Скучать не надо. Живем-то один раз.

В этом и состояла его небогатая философия — сама по себе вполне справедливая. И ехал он сейчас как раз из сауны, где встречался с друганами, где было пиво, и хорошая компания, и девчонки. Выпил он в меру, как раз чтобы можно было без опаски сесть за руль. Теперь возвращался к себе домой, в дачный поселок Болотное. Можно было бы переночевать у кого-нибудь из друзей в городе или пойти к мамане, но Витек предпочел прокатиться до дому. Так лучше. И маманя не достанет нравоучениями, и вообще — дома и стены помогают.

Витек уже и радиоприемник включил, и нашел «Радио «Шансон», где как раз шла его любимая программа «Малява-блюз», и начал подпевать Михаилу Кругу, как вдруг с тротуара метнулась под колеса черная тень. Всполох фар вырвал из ночной тьмы бледное лицо, длинные пряди волос — баба!

Сотников едва-едва успел затормозить. Хорошо, реакция у него была молниеносная! Тормоза завизжали, протестуя против такого бесцеремонного обращения. От души выругавшись, Витька поспешно вышел из машины — посмотреть, что за бедулина такая кинулась под колеса и жива ли она вообще?

Баба оказалась жива. И не баба, собственно, а совсем сопливая девчонка, худая и испуганная до истерики.

— Ты чего под колеса кидаешься? — грозно вопросил ее незадачливый водитель. — Жить надоело, твою мать? Цела? Вставай давай и вали отсюда!

Мысленно он уже подсчитал, сколько денег есть в кожаном бумажнике. Если она руку там или ногу сломала — довезет ее до травмопункта, сунет баксов сто-двести — и пока! Главное, чтобы шума не поднимала и ментов не привлекала. Лишний контакт с доблестной питерской милицией был Витьку Перехвату совершенно ни к чему.

Но девчонка только мотала ошарашенно головой и ничего не отвечала. Витька был парень в общем-то не злой, но тут он взбеленился:

— Чего мотаешь? Сказать не можешь? Язык прикусила?

Он за плечи поднял девчонку с асфальта и замер, глядя в распахнутые ее глаза. В этих глазах светились боль и ужас — смертельный ужас. Так, должно быть, смотрит человек на свою смерть. Витьку Сотникова проняло.

— Да ты чё? Перессала? Да не смотри так, не съем я тебя. Руки-ноги целы?

— Увезите меня отсюда, — спокойно, неожиданно спокойно и сдержанно сказала девушка. — Меня хотят убить. Они меня убьют, если найдут. И вас убьют тоже.

Сдержанный тон, который не просил, а приказывал, показался Витьку страшнее и убедительнее всякого крика. Он больше не стал расспрашивать. Он распахнул заднюю дверцу и запихнул девчонку на сиденье. Она не села, а сразу легла. Легла ничком на сиденье, словно боялась, что ее увидят. Или совсем обессилела? И Витька сел и ударил по газам.

ГЛАВА 16

Сашей Эрберг становился только в присутствии Марка Краснова, а во все остальное время и для всех остальных он был Александром Моисеевичем, или господином Эрбергом, или просто Моисеичем, когда изредка вдруг решал облагодетельствовать кого-нибудь, или, для подчиненных, переводящих дух в курилке после очередного разговора с начальником, злобной Моськой. Моськой, которая никогда не позволяла себе тявкать на слона, зато больно кусала всех прочих, особенно кто поменьше и послабее. Так что работники фармацевтического фронта, включая и последнего занюханного лаборанта, моющего целыми днями пробирки, и доктора медицинских паук, давно уже привыкли к внезапным проверкам, больше похожим на облавы, к жестким, а скорее жестоким планеркам, больше напоминающим пятиминутки ненависти, и внутренне готовили себя к тому, что в один «прекрасный» день каждый из них может быть уволен.

Но последнюю неделю начальник лютовал, как никогда. Словно пытался отыграться на сотрудниках за какие-то собственные промахи и неудачи. Даже парфюмеру Петечке Могилевскому, работавшему, кстати, в том числе и над свойствами индивидуальных духов «Кира», досталось на орехи. Надо заметить, совершенно необоснованно. Он просто отдался во власть своей творческой, импульсивной натуре, и в новых духах, заказанных известной артисткой, появились горьковатые ноты — вместо ванильной сладости. Обычно Петечке такие эпатажи сходили с рук — гений, что с него возьмешь! Тем более что и заказчица осталась довольна… Но Моська чуть не загрызла бедного Петечку, всеобщего любимца, на глазах потрясенного коллектива.

Петечка потом плакал в туалете, вытирал слезы грязным кружевным платочком, размазывая тушь по лицу, и всхлипывал: «У-у-у, толстая харя! Погоди, найдется и на твою поганую лысину управа. Сам нюхало распустил, сам говно есть будешь, у самого яйца перепелиные! Я все Марку Дмитриевичу расскажу, все!» К слову, до Краснова доходили кой-какие слухи о крутых методах управления в МАРКе, по он никогда не проверял их, безоговорочно доверяя своему другу… И Петечка Марку Дмитриевичу не пожаловался, как грозился. Потому что до Бога высоко, до Краснова далеко, а с Моськой приходится каждый день общаться… Лучше добром.

Ярость Эрберга мало-помалу утихомиривалась. Чтобы окончательно успокоиться, он, как всегда в подобных случаях, заглянул в душу любимого джипа, с силой захлопнул дверцу, резко повернул ключ зажигания, будто открывая иную, невидимую дверь и выпуская на волю сдерживаемую до поры ее величество Скорость. И вот уже свет разрозненных фонарей превращается в одну иллюминирующую линию, а от бесконечной череды светокричащих рекламных щитов остается лишь ненавязчивое, приятное для глаза сияние.

Как и незаслуженно обиженный Петечка Могилевский, Александр Моисеевич Эрберг думал о Марке. Да только вот не защитника видел он в нем, а соперника, не напарника — конкурента. «Легко ему — с детства на всем готовеньком. Марк — отличник, Марк — Марк Твен, Марк — умница… Тьфу! И ребята в школе, конечно, именно его считали за лидера. Тоже мне лидер! Еще бы. Такие родители! Мама — актриса, папенька — известный ученый. Думать тошно! И в шахматы меня вечно обыгрывал, хоть бы раз проиграл, хоть бы для смеха!.. Нет, он должен, быть первым — во всем. А как ему не быть первым? Всю жизнь на готовеньком. Не бился он, даже в студенчестве, чтобы выкупить из ломбарда единственный приличный костюм, не мучился из-за неказистой внешности, из-за дурацкой семьи, из-за глупой профессии, переходящей по наследству! И сейчас — ты такой важный, такой самоуверенный, обожравшийся наглый болван, у которого есть время говорить о звездах! А я трясусь, а я дергаюсь, места себе не нахожу, трачу драгоценные нервные клетки! Ну ничего, у нас в запасе вариант имеется. Только бы найти да еще выяснить, кто посмел…»

Раздумья Александра Моисеевича прервала голосующая у дороги девушка. Он позволил вволю повизжать тормозам и с любопытством посмотрел на гипотетическую попутчицу. «Совсем одна. Так поздно. В безлюдном в общем-то месте. Проститутка, вероятно. Но почему здесь? Неужели работает дикарем, в одиночку? И не боится ведь!..»

Эрберг, как он это ловко умел, выразительно кивнул: садись, мол, рядом. Девушка села, не говоря ни слова. По ее прерывистому дыханию и припухшим глазам чувствовалось, что она долго плакала. Ее плечи время от времени вздрагивали. Наконец Эрберг прервал пантомиму.

— Куда вам? — делано участливо спросил он. — И почему вы плакали?

— Мне все равно куда. А плакать… не… стану… боль… ше… — Она зарыдала.

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Нет, н-н-нет, — с трудом выговорила девушка, тщетно пытаясь справиться с вновь подступающими к горлу спазмами.

— А знаешь, поехали со мной, в кабак. — Чутье подсказало Эрбергу, что пора переходить на «ты». — Поехали. Местечко я знаю одно — супер! Можно будет рассказать друг дружке о гор-ре. Каждый расскажет о своем. Глядишь, и отляжет.

Девушка улыбнулась — вот уж действительно сквозь слезы.

— Как вы смешно произнесли. Я ведь совсем вас не знаю. Я, оказывается, вообще ничего не знаю…

— Вот и узнаешь! Я… — тут Эрберг несколько секунд помедлил, все-таки решив назвать свое настоящее имя… — Саша. А ты…

— Наташа, — в рифму продолжила девушка и вновь улыбнулась, уже не так робко.

— Ну и славненько. Саша и Наташа! А грассировать я принимаюсь, когда чувствую, что говор-рю с очень хорошим человеком, с близкой душой, понимаешь?

Наташа понимала и утвердительно трясла головой.

«Симпатичная, — решил Эрберг, незаметно изучая Наташу. — Есть в ней что-то уютное, для домашних хлопот предназначенное. Вряд ли проститутка. Впрочем, хоть бы и так. Мне-то что?»

Иногда, в трудную минуту, Александр Моисеевич ощущал острую необходимость в собеседнике. Причем в большей степени слушающем, нежели говорящем. Друзей у него не было. Женой он не обзавелся. Из родных — только старуха мать, вечно готовящая фаршированную щуку и мацемел — пресное рассыпчатое печенье из мацы, тогда как сын обожал медовые лепешки. К старости она сохранила ясный рассудок, но говорила теперь только о прежних временах и о перипетиях жизни сериальных героев. Какой тут может быть разговор по душам? А высказаться бывает ох как нужно!

— Приехали. — Эрберг проворно выбрался из машины и открыл дверцу с Наташиной стороны. — Пожалуйста.

Пасмурная раннеосенняя ночь неторопливо дышала влагой. Непроглядная волглая духота предвещала скорый дождик — тихий и долгий. Ветер, наверное, удобно свернулся клубочком и спал и вовсе не хотел отгонять подступающее ненастье. В такую ночь добрые люди радуются, что у них есть дом и что они надежно защищены от скорых холодов.