Маргарита замолчала. Несколько секунд Александра наблюдала за тем, как меняется ее лицо, как счастливая мальчишеская мордашка снова превращается в испитую физиономию пьющей пожилой женщины.

— Видала? У меня поклонников было — завались! И не простые, а из правительства. Цветами каждый спектакль заваливали, камешки дарили, бранзулетки… А потом, понимаешь, в одночасье, как отрезало. Рак в груди нашли. Облучали, химией всякой пичкали… И отрезали в конце концов. Начисто! — Маргарита замысловато выругалась. — И все, пожалуйте на пенсию! Силы-то уже не те, видишь ты, по сцене не попрыгаешь. Инвалидность дали. Все добришко распродала, по ломбардам рассосалось. Поклонников как ветром сдуло. Кому нужна баба с одной сиськой? Пенсия крошечная, пособие тоже не ахти. Вот и затосковала я… Давай выпьем!

Александра машинально опрокинула в себя водку. Ледяной комок легко прокатился по пищеводу и начал тихонько таять в желудке. Нужно было что-то сказать, но слова не шли. Действительно, несчастная судьба. Бедная Маргарита, жалкий цветик!

— Спасибо, коллеги не оставляют. Есть, кто завидовал, — те порадовались моей беде, а потом плюнули да растерли. Бог им судья. А есть, кто вошел в мое положение. Видишь, деньгами помогают, выручают, как могут. И в гости заходят, не брезгуют. Твоя дочура сначала тоже сторонилась, потом поняла, что я за человек, уважительно отнеслась. Вот только позавчера мы с ней тут сидели, по душам говорили. Она вот как ты сидела…

От мысли, что она сидит на том самом месте, где только позавчера сидела ее пропавшая дочь, у Александры слегка закружилась голова. Или тут водка была виновата?

Тем временем Маргарита налила еще по рюмочке, выпила свою, не дожидаясь гостьи, и налила еще. Как на всех алкоголиков, спиртное действовало на нее быстрее. Лицо бывшей травести опять изменилось, теперь это было лицо человека, мучительно борющегося с какой-то болью или страданием, — губы крепко сжаты, выражение глаз напряженное, движения судорожные.

«Этак я скоро напьюсь, — испуганно подумала Александра, зачем-то все же выпив очередную рюмку. — И когда Кира вернется домой — вернее, в эту странную квартиру, — она застанет тут картину Репина «Не ждали». Мать распивает водку в компании соседки-синюшки! Пусть это даже бывшая актриса со сложной судьбой! Нет, так не годится».

Но Маргарите уже не нужен был собутыльник. Она успешно напивалась соло — то и дело хватала бутылку, хлопала рюмку за рюмкой, трясущимися руками прикуривала очередную «приму» и продолжала рассказ, делающийся все более и более запутанным. Впрочем, актерская школа давала о себе знать — рассказ велся хорошо поставленным голосом, так что его можно было принять за радиопостановку по мотивам, скажем, рассказов Довлатова.

— Дианка, понимаешь, нормальная баба, только в религию зря ударилась. Тебе, говорит, причаститься надо. А я ей — куда мне еще? Там же вином причащают, мешать нехорошо. Она мне денег оставила. Ей-то это тьфу, она ж не на зарплату живет, у нее там вроде сынок крутой, бандит наверное, а мне какое дело, главное, что о матери заботится. Я пожрать купила, курева там, ну и этого тоже, а Михалыч — да ты его не знаешь, тут есть один, нормальный мужик, только поддает — занял двести и не отдает, говорит, подхалтурю и отдам, он работает…

Но где и кем работает поддающий Михалыч, Александре так и не удалось узнать. Не доведя до конца своего ритмически организованного монолога, Маргарита уронила голову на стол. Бутылка водки почти опустела, только на дне плескалось немного прозрачной жидкости. Хозяйка была смертельно пьяна. С минуты появления Александры в квартире номер 3 прошло всего сорок пять минут. Время школьного урока.

ГЛАВА 10

Деметра

В квартире стояла странная тишина, состоящая словно бы из многих звуков — капала вода из неплотно завернутого крана, тикал китайский пластмассовый будильник в виде домика на антикварном буфете, откуда-то доносились скрипы и шорохи… На мягких лапах прибежала из темного коридора пыльная серая кошка. Увидев Александру, она громко мяукнула и сунулась к блюдечку в углу. В блюдечке насыпаны были коричневые катышки — видно, какой-то сухой корм. Кошка стала им хрустеть, мотая лобастой башкой. Внизу, на складе, грохотало — видно, мебель грузили. Или разгружали, черт его знает. Маргарита тихо сопела. Александра затушила оставленную ею в пепельнице и невыносимо смердящую сигарету и встала, чтобы снова подойти к закрытым дверям комнаты. Комнаты, в которой последние две недели жила ее беглая дочь.

Она прижалась лбом к неотзывчивым доскам, словно желая просочиться сквозь них, как бесплотный дух или привидение. Проникнуть туда, осмотреться, узнать, в самом ли деле эта убогая комнатушка в убогой коммуналке освещена присутствием Киры? Неужели она — воздушная и безмолвная — ходила по этому коридору, гладила некрасивую серую кошку, готовила пищу на двухконфорочной газовой плитке и беседовала с пьянчужкой травести?

Изнывая от безнадежности своего положения, она приникла глазом к замочной скважине. Ничего не разглядеть — полумрак и отблескивает что-то полированное. Дверца шкафа? Похоже на то. Теперь Александра изменила позу — ерзая на коленях по шипастому резиновому половичку (дорогущие колготки сразу же покрылись дырками и затяжками, но все не важно, не важно!), она пыталась услышать ту тишину, которая стояла в комнате. Тикают ли там часы, потрескивает ли, разворачиваясь, хрусткая оберточная бумага, скрипит ли, вздыхая, старая мебель?

И окаменела на коленях. Тишина в комнате потрясла ее. У тишины оказались мягкие крылья, и они, бесшумно подняв, перенесли Александру на двадцать лет назад. В жаркий сентябрьский полдень, когда она, такая молоденькая и глупенькая — еще, в сущности, ребенок, но ребенок, уже готовящийся стать матерью, — возвращалась домой из сельмага. Ей бы не стоило ходить пешком так далеко — срок подходил к концу, небольшой аккуратный живот ее, в котором, свернувшись калачиком, смирно лежала Кира, уже опустился и тем самым придавал обманчивую легкость движениям и дыханию Александры. Вот и поплелась она по такой жаре и пылище до сельмага, куда, по слухам, завезли ткань. Слухи оказались правдивыми, и Александра купила десять метров желтенькой фланельки на теплые пеленки, а продавщица, подружка ее, Нинка Соловьева, еще и отложила для нее под прилавок ситчику и отрез белого, в голубеньких цветочках, батиста.

— На блузку тебе, — убедила ее Нинка, когда Александра стала отказываться от батиста, смущенная непрактичностью такого приобретения.

— Да какая мне блузка, — смутилась она, не руками и не глазами указывая на свой живот, но особым выражением лица.

— Если ты беременна — значит, это временно! — захохотала Нинка. — Бери, не сомневайся. Как родишь, знаешь, как похорошеешь! Гляди, еще и мужика закадришь. Или папанька ваш из Ленинграду приедет. Саньк, а кто отец-то?

На эту провокацию Александра не ответила, батист взяла, чтобы прекратить разговоры, и отправилась домой. Еще на подходах к палисаднику, где рос низкий кустарник и копошились в лопухах подросшие цыплята, она услышала эту странную тишину. Не брехал и не гремел цепью Цыган, не вопила в курятнике суматошная несушка, не падали яблоки в саду. И не слышалось голоса отца — а он в последнее время стал шумен и разговорчив, вступал в беседы и с Цыганом, и с несушкой, и всем, даже яблоням, рассказывал, какой будет у него внук. Отличный, крепкий парень, названный в его честь Ленькой — это дочка придумала, молодец. И как дед с внуком пойдут на пруд ловить карасей, а зимой — на охоту…

Но едва Александра переступила порог дома, как ей стало ясно: Леонид Андреевич Морозов уже никогда не пойдет на охоту. Ни с внуком, ни без внука.

Отец лежал в сенях на полу. Он умер мгновенно, пораженный инсультом, и упал, как падает скошенное молнией дерево. Распростертый на полу, он казался очень большим, и при взгляде на него Александре стало понятно, что мертвый отец и есть источник этой страшной тишины. Это было чудовищное открытие, его невозможно было принять, его не вмещал человеческий разум, но душа понимала, что это так и есть, и, бессильно опустившись на колени, на чистые доски пола, Александра бессильно и тихонько завыла. Она выла и прислушивалась к тишине, и ей стало легче и проще, только когда она почувствовала жгучую боль, опоясавшую ее поясницу. К вечеру родилась Кира, и молодая мать, услышав первый жалкий писк новорожденной, забыла о страшной тишине… И не вспоминала ее больше никогда — даже когда Кира болела и ей делали операцию на сердце. А вот теперь вспомнила. И это могло означать только одно. Там, за дверью, — смерть.

Так что недаром она так подвыла, когда первый раз увидела эту дверь! Всего час назад, перепугав соседку Маргариту. Всего час назад, когда в желудке еще не плескалась огненным пламенем неизвестно зачем выпитая водка. Час назад Александра уже почуяла смерть — звериным чутьем.

Теперь ей было необходимо проникнуть в комнату. Неизвестно на что рассчитывая, она вскочила и подергала дверь. Заперто, разумеется. Тогда она подналегла на нее плечом, потом ударилась с силой — как глупая муха о стекло! Но это дверь старой закалки, ее здоровый мужик не снесет с петель, что уж говорить об Александре! Плача уже в голос, она потерла плечо — наверняка будет синяк — и уставилась на замочную скважину. Большую скважину. Ее открывает старый ключ — увесистый и нелепый, как из сказки про Буратино. Именно такой висел у Александры на связке. Раньше он открывал дверь в ее квартиру. Давно.

Давным-давно, десять лет назад. И квартира была другая, составленная из двух комнат, длинных, как вагоны трамвая. В первом вагоне жили Галина и Александра, во втором — школьница Кира. Потом они разбогатели, купили новую квартиру, а ключ так и остался у Александры. Он повысился в звании и стал брелоком — за него удобно было вытаскивать из сумки всю связку.