— Лена… — он коснулся кончиками пальцев ее щеки.

— Я не знаю, почему так вышло. Честно, не знаю, — проговорила она в отчаянии. — Я не живу без него. И с ним тоже не живу. Я погибаю в любом случае. Но без него я погибну раньше, чем с ним.

Андрей наклонился к ней, стараясь уберечь ее, желая помочь ей и не зная, как это сделать.

— Ты винишь себя за что-то?… — прошептал он.

Лена опустила голову вниз и поджала губы.

— Это так? — настойчиво спросил Андрей и, не получив ответа, возмущенно воскликнул: — Но что такого ты ему сделала, черт возьми?! За что он так поступает с тобой?! Девять лет он…

— Самое страшное заключается в том, Андрей, — тихо, но уверенно перебила его Лена, — что я понимаю его. Девять лет! За эти годы я смогла узнать его так хорошо, что, кажется, пойму даже по движению бровей, о чем он думает. Я понимаю его. И не понимаю одновременно, — с горечью добавила она.

— Он… обижает тебя? — с яростью в голосе спросил Андрей.

— Нет! НЕТ!!! Он презирает насилие, и… Он никогда не обижал меня, — Лена запнулась. — Но делал мне больно, тем не менее. Опять парадокс. Но ведь причинить боль можно и не физически.

Андрей, чувствуя острую, как лезвие бритвы, необходимость успокоить и утешить ее, наклонился к Лене, прижал ее дрожащее тело к себе и стал укачивать, как ребенка.

А она не противилась, не оттолкнула его, не отодвинулась, она сжалась в комочек и доверчиво опустила голову ему на плечо, словно принимая эту нежность и ласку, эту помощь, которую он ей предложил.

— Как же так получилось, что ты вышла за него замуж? — бормотал Андрей ей в волосы. — Как же так получилось, девочка моя?…

А Лена, уткнувшись в крепкое мужское плечо лицом с повлажневшими щеками, закрыла глаза.

Как же не хотелось думать, как же не хотелось вспоминать. Зачем возвращаться в то прошлое, которое давным-давно нужно было забыть? Забыть для того, чтобы жить настоящим, чтобы двигаться дальше.

Забыть, чтобы, перешагнув через него, научиться жить заново.

И осознать, что одной этого сделать будет все равно невозможно. Потому что обреченных на безумие было двое.


9 лет назад


Она знала, что это ее вина. Она всегда это знала и чувствовала. Тогда, намного острее, чем годы спустя.

Потом, анализируя и прокручивая в памяти моменты прошлой жизни, изменившие все навсегда, у Лены было время на то, чтобы все обдумать, решить, осознать, придумать нужное слово. Она знала теперь, когда нужно говорить, чтобы тебя услышали, когда нужно промолчать, потому что слова все равно упадут в пустоту. Теперь она понимала, что поступала неправильно, все ее отношения с Максимом были какими-то неправильными. И она чувствовала, что что-то сломалось, и не построить этого вновь.

Как же ей было не осознавать этого, когда в ней зрел ребенок, явное доказательство вины, когда с каждым днем она все явственнее ощущала последствия своей роковой ошибки, своего опрометчивого поступка, того последнего шага, который она сделала не навстречу Максиму, а от него. Шаг в бездну. Единственный, его хватило, чтобы раздавить ее.

Максим не обвинял ее, он и словом не обмолвился о том, что случившееся произошло именно из-за нее, из-за ее лжи. Она потом читала это во взглядах, в движениях, в интонациях, в звуке голоса, но никогда не слышала прямого обвинения. На протяжении долгих, мучительных лет, в течение которых они медленно умирали на алтаре всеобщих заблуждений и непонимания, он ни разу не обвинил ее в том, что это именно ее вина.

Он сказал об этом лишь раз. Всего лишь раз, но она запомнила слова того разговора на всю жизнь, как губка, впитывающая влагу, они засели в ее памяти, словно комок невыплаканных слез в горле. Она могла бы и сейчас дословно воспроизвести все, что он тогда говорил. И его слова, эти острые кинжалы, впивались в плоть, пронзая ее насквозь. И в них не было ни слова лжи, все они были истинны, но оттого острее осознание, оттого больнее и унизительнее было слышать их и признавать правоту.

Но она совершила ошибку, роковую, глупую, бездумную, разрушительную по своей силе ошибку.

В тот момент, когда сделала себя жертвой обстоятельств. Жертвой той вины, за которую должны были расплачиваться оба. Максим не ждал от нее этой жертвы, не требовал признания вины, он не просил ничем жертвовать, но она пошла на жертву добровольно. И невольно сделала его жертвой обстоятельств. В тот момент, когда он, как загнанный зверь, метался в клетке, которую называли семьей, не зная, почему все рушится прямо на глазах, куда идти дальше и ждет ли его что-то впереди, разве мог он благодарить ее за эту жертву?! Он мог лишь бессильно смотреть на то, как прежний мир ускользает сквозь пальцы.

Ей не следовало прятаться за маской вины и опускать глаза, опасаясь увидеть гневный взгляд. Ей нужно было воспротивиться, заговорить, не предавать себя анафеме и бороться за счастье. Но она не смогла. Тогда — не смогла. И спустя годы, она тоже не смогла. Она отступала, отступала, отступала… До тех пор, пока не поняла, что больше отступать некуда. И до того момента, пока не осознала, что не была виноватой настолько, чтобы платить за ошибку всю жизнь.

Как много лет потребовалось на то, чтобы расставить по полочкам прописные истины!?

Девять лет не прошли бесследно, они оставили на ней незаживающее клеймо. Но стоило ли ей винить Максима в том, что он таил в душе обиду? Смела ли она обвинять его в том, что он такой, какой есть, и она приняла его именно таким?! Имела ли она право требовать прощения!? Могла ли надеяться на то, что это прощение когда-нибудь получит?!

Боже, она так хотела, чтобы он понял, чтобы он простил, она надеялась на это… Надеяться было нельзя. Слепая вера и глупая, безрассудная надежда только отравляют. И с каждым днем становится все тяжелее, все больнее. Все отчетливее день ото дня осознание того, как все неправильно. И больнее оттого, что сделать с этим ничего нельзя.

Тогда, девять лет назад она была глупее, она была слабее. Боже, она и сейчас была слабой, слабой в своей любви, но тогда она могла многое принять за чистую монету. Она верила тем истинам, которые он говорил, а не тем, что открыла сама. И в этом тоже была ее ошибка. Она слепо верила тому, что он говорил, поэтому вынудить ее признать, как истину, что виноватой является она, ему не составило труда. Хотя у него никогда такого намерения и не было. Единственный раз, единственный разговор, в котором они упомянули об этом, один лишь раз поговорили о том, что ломало, что убивало изо дня в день. А потом… не решились, не отчаялись, испугались, отступили, не забыли — помнили, но молчали. Два безумца!

Он больше не обвинял, но она винила себя. Он старался не причинять боль, но причинял ее, с каждым новым днем все больше разрушая то, что когда-то называли идеальным. Он не понимал, куда идет, а она не понимала, зачем следует за ним, если знает, что эта дорога ведет в никуда. Два глупца!

Бессмысленно и слепо шли навстречу смерти, так и не спросив друг друга, а следует ли туда идти!?

Единственный разговор девять лет назад изменил многое для ее израненной и впечатлительной натуры.

Она боялась его прихода тогда. Александр Игоревич сказал, что поговорит с Максимом, и с того самого момента она боялась встречаться с ним лицом к лицу. Что он подумает? Что скажет? Боже, страшно даже подумать! Он будет винить ее, и будет прав. Самое страшное и заключалось в том, что у него было это право на обиду, на вину. Она сама вручила ему это право.

Вот была ее еще одна роковая ошибка! Она позволила винить в случившемся лишь себя, снимая всякую ответственность за произошедшее с мужчины, которого отчаянно любила, которого боготворила.

Ошиблась. Снова ошиблась! Совершила самоубийство в тот самый миг, когда возложила на свои хрупкие плечи весь груз вины и боли. И несла этот груз долгие девять лет.

Она не видела его несколько дней. И в эти дни безумные мысли воспаляли ее сознание мучительными фантазиями. Она не могла спать, у нее была бессонница. Она почти не ела, в рот не лез ни кусочек. Она много плакала, оплакивая, наверное, свою дальнейшую жизнь, и все время думала о нем.

Максим знал правду. Он знал правду уже несколько дней. Но не позвонил ей, не пришел, не сообщил о том, что решил делать дальше… Он словно бы растворился, исчез, замкнулся в себе.

А ей было больно, одиноко и страшно.

Несколько раз Лена набирала его номер, желая просто услышать родной голос, но в последний момент всегда не выдерживала и бросала трубку на рычаг. Было больно, было тяжело, и в груди так горько, так холодно, так пусто. Словно жизнь украли, словно сердце вырвали, словно резали, сжимали, давили. Снова и снова. А перед глазами — только его лицо, в ушах только его голос, а тело дрожит от его прикосновений.

И когда она уже потеряла надежду на то, что когда-нибудь еще его увидит, Максим все же пришел.

Осень была теплой, бабье лето, вступив в свои права, уже несколько дней подряд вознаграждало город ласковым и непривычным теплом.

Лена, сжавшись, сидела на качелях, раскачиваясь из сторон в сторону, когда чья-то тень нависла над ней, сжимая плотным кольцом все ее существо в свои цепкие объятья. Сердце задрожало, пульс участился.

Она знала, кто стоит перед нет, хотя он не произнес ни слова. Стоило ли сомневаться?…

Она чувствовала, что это он. Как и всегда при его появлении, трепетно, сумасшедше дрожащее эхо скользнуло по коже, обдавая каждую клеточку горячей смесью и проникая внутрь ее существа.

Лена медленно подняла голову вверх и застыла. В глазах мелькнул огонек, и тут же погас, наткнувшись на равнодушный острый взгляд синих глаз. Грозный, опасный, невозмутимо спокойный на вид.

Она хотела произнести «привет», но с языка не сорвалось ни звука, в горле встал тугой горячий комок.