— Спасибо, Лен, что позвала меня. Я не жалею; и по деньгам хорошо, и работы меньше. Так что спасибо тебе.

— Да ладно, Варь. Это тебе спасибо, что пришла. Мне с тобой очень спокойно.

— Мне с тобой тоже. Если честно, Лен… я прямо удивилась, что ты позвонила.

— Почему?

— Ну… думала, не захочешь никого из наших видеть. Короче, не будем продолжать эту тему.

— Да не, Варь. Все нормально. Я очень рада, что ты согласилась. Не переживай за меня. Видишь, жизнь налаживается.

— У тебя сейчас кто-нибудь есть?

— Нет… Честно сказать, ничего серьезного.

— Лен, я знаю, тебе неохота слышать о Сухареве. Но я только сейчас скажу одно и больше не буду на эту тему. Просто, что б ты знала.

— Валяй. Все плохое, как говорится, уже случилось.

— Короче, как все всплыло, ну, зараза эта, анестезиолог новая. Вцепилась в мужика мертвой хваткой, это точно… вот черт, забыла даже, как ее зовут. Так народ сразу на твою сторону встал, не поверишь. С этой сукой до сих пор все сквозь зубы разговаривают. Да и с Сухаревым… общаются, конечно, но так, постольку-поскольку. Вот. А ты держись, ты баба красивая, одна не останешься.

— Спасибо, Варюша, я стараюсь не вешать нос. Все хорошо; работа, ребенок, зарплата. Остальное дело наживное.

— Слушай, а бывший муж-то как, не достает?

— Неа. По слухам, мучает кого-то другого, так что все хорошо… простите за такой цинизм, как говорится.

— Ну и славно. Каждый сам себе кузнец, это точно.

Такси приехало довольно быстро. Мы жили рядом, и всю дорогу обсуждали, какой такой необходимый в ежедневном быту скарб еще отсутствует в нашей комнатке и как заставить слонопотама самостоятельно мыть за собой посуду и членораздельно писать листы назначений.

— Дрыхнет же после обеда, зараза такая, по часу кряду.

— Да ладно, Варь, пусть дрыхнет. Растолкать всегда успеем.

Домой зашла около двенадцати. Обалдевшая от одиночества кошка Мика громким голосом требовала пропитания. Я вывалила в пустую миску полбанки очередного кошачьего Макдоналдса, и потом стало тихо. Тихо и спокойно; сумрачная остывшая комната и неприбранная постель с одной-единственной подушкой. Где-то внутри, глубоко — совершенно непонятно, в каком органе ЭТО находится, — тяжесть и пустота. Вроде как все в этой жизни проходит, и время — самый хороший доктор. Но на самом деле оно не лечит, а просто уменьшает, стирает краски; а если закрыть глаза — каждая картинка, каждая небольшая деталь из прошлого, все живо. Спряталось на самую дальнюю полку и лежит там, скрутившись калачиком, обхватив голову руками. Вот так ЭТО и живет внутри нас. Наши воспоминания, такие хрупкие и прекрасные, какими могут быть только воспоминания о любви.

Все, надо спать.

Раздеться, выключить свет и в темноте одним прыжком забраться под одеяло. Темноты боятся не только дети, но и взрослые, когда остаются одни. Хотя еще одна хорошая перемена заключалась в том, что последние месяцы можно было спокойно ложиться в кровать. Потому что для простого человека со здоровой психикой сон — это хорошо, это на пользу организму. Так теперь и было; «ночные гости» перестали посещать Лену Сорокину ровно в тот день, когда Полина Алексеевна закрыла свои глаза навсегда. Иногда я жалела, что не увижу больше деда так явственно и не смогу поговорить о важных вещах. Но это касалось только дедушки; новых «приходов» Полины Вербицкой я боялась. Боялась и потому сказала себе строго-настрого — это случилось со мной, вся иррациональная цепочка событий, но оно ушло и больше не вернется.

Теперь я обычный человек.

С конца старой жизни прошло уже несколько месяцев; никаких гостей не возникало, и внутренний голос подсказывал — их не будет. Никто больше не придет ко мне, потому что неинтересно. Простая разведенная питерская врачиха на спокойной работе и в съемной квартире. Стоп, есть еще одно красочное определение — мать-одиночка, о как. Всего два слова, а в них целая бездна унижения, презрения и цинизма.

Я уже почти засыпала, как вдруг пронзила мысль, что ведь я не была на могиле у деда много лет. Да и понятно — «ночного общения», как говорится, хватало через край. Зато теперь могу сходить туда совершенно спокойно.

В ближайшее воскресенье я поехала к деду в гости. За несколько лет все поменялось — город рос, а вместе с ним и кладбище. Страшно боялась, что не найду могилу; однако нашла, и даже очень быстро. Чисто, искусственные цветы, маленький деревянный столик и скамеечка. Значит, родители не забывают, в отличие от меня.

Дед, короче, отчитываюсь.

Все хорошо. Катька здорова, учится прекрасно; все остальные, включая бабушку, тоже здоровы, да и я — теперь точно в добром здравии. Голова моя в порядке, потому что ты больше не приходишь ко мне по ночам, да и остальные гости тоже не появляются.

Я вернулась на работу в больницу, дед. Я вернулась! Ты можешь себе представить такое?! Я так рада, что снова работаю врачом. У меня симпатичная маленькая квартирка, правда, съемная. Но думаю теперь, после продажи ваших с бабулей комнат, смогу взять ипотеку. Нет, не так — уже точно возьму. Зарплата позволяет, если не шиковать.

Так что все хорошо. Ведь я живу дальше, и это главное. Я буду стараться жить так, что ты сможешь за меня порадоваться. Где бы теперь ни был.

Села в машину и отчетливо поняла: вот я и поставила жирную точку в моем беспокойном прошлом. Все ушло, и даже Слава Сухарев где-то далеко; воспоминания о нем причиняли боль как от удара ножом в живот, и не было такой таблетки, которая бы могла приглушить эту боль. Но эти воспоминания жили на прочитанной пару дней назад странице, и потому я верила, что придет время, и они перестанут возвращаться. На повестке дня — начало чего-то нового, пока неясного, но с большой надеждой на мир и спокойствие в душе. Однако один вопрос после смерти Полины Алексеевны так и остался нерешенным — мой тайный перископ, включающийся где-то в непонятных отделах мозга (по крайней мере, очень хотелось надеяться, что именно там). После явления красочной язвы желудка господина Вербицкого я испугалась; в тот момент было очевидно: я страшно не хочу увидеть рак у кого-то из близких и вообще не хочу никаких халявных картинок. Хочу быть как все, кто рядом в белых халатах.

Признайтесь честно, Елена Андреевна, ведь это так соблазнительно просто увидеть болезнь, без кучи анализов, томографий и душевных мук, если что-то не срастается…

Время шло, а «третий глаз» так и не подавал признаков активного существования, даже когда я попыталась вернуть то самое состояние по собственному желанию. Случилось это через два с половиной месяца после начала работы в клинике.

В первых числах августа на плановое отделение привезли мужика лет тридцати пяти. Сопровождал его солидный пожилой дядька; как потом оказалось, отец. Пациент поступил непонятно с чем — жаловался на боли в животе, три дня накануне страдал неукротимой рвотой. Семья больного была близка к хозяевам нашей клиники, о чем стало известно еще до его поступления. Несмотря на страдания, мужик явно не желал никаких обследований, а просто громко и возбужденно требовал излечения прямо сейчас, чтобы пойти уже обратно домой. События разворачивались непредсказуемо — к утру его перевели к нам, в реанимацию, потому что пациент по непонятной причине впал в кому. Елена Андреевна и доктор Смолин целый час танцевали ритуальные танцы в попытках зацепиться хоть за что-нибудь; только что не стучали в бубен и не окуривали мужика волшебными дымами. Мы набрасывались на его бесчувственное тело то с ЭКГ, то с неврологическим молоточком, таскали его на МРТ, собрали кучу анализов; но кусочки не хотели складываться в пазл. В конце концов, разложили кучу бумажек на маленьком обеденном столе и тупо пялились в собственную неполноценность, подперев руками светлые головы. В такой позе бездарно потратили еще полчаса; я не выдержала, пошла в палату, взяла стул, села рядом с мужиком и стала напряженно смотреть. Всматривалась минут двадцать, пытаясь вспомнить, как это было тогда, с Вербицким; но ничего не происходило. Картинки не всплывали, пространство не увеличивалось и не уходило вглубь. Я видела только то, что было снаружи, а точнее — тело без сознания и, что самое важное для врача, без точного диагноза. Я просидела впустую полчаса; в конце концов, решила — товарищ между мирами оказался унизительно скуп, он все-таки забрал свой подарок обратно, слегка подразнив.

Да и черт с вами, уважаемая редакция. Поживем без перископа.

Как говорится, без вас работали, работаем и будем работать.

Я вернулась в ординаторскую. Саня с Варей разогревали готовую пиццу; Елена Андреевна снова полезла разгребать пачку анализов. Шрек тоже пребывал в раздражении по поводу нерешенной задачи, он стоял за моей спиной и громко чавкал.

— Ленчик, заканчивай копаться. Сейчас приедут «неврепетологи», вот пусть и расчухивают. У нас тут терапия и эндокринология, а не неврология. Диабета нет — все, точка. А что за кома такая — вот пусть сами и ковыряются, что там у него в башке.

Через полчаса приехала платная неврологическая бригада из института Бехтерева. Обнаружили все тот же «натюрморт»; быстро запаковали мужика в машину, прихватив груду бумажек. Родственники безропотно последовали за мужиком, не выразив никакого неудовольствия, что сразу показалось мне подозрительным — привезли-то еще ничего, в сознании, а увезли в коме. И даже не высказали никакого возмущения по этому поводу. Только через пару дней в ординаторскую зашел наш главный врач Сергей Валентинович и сказал непонятное слово «спайсы». Мужик траванулся «спайсами»; такое новое течение на гребне безумия и нежелания жить. Оказывается, опиаты отошли в сторону как наркотики номер один; человечество прогрессирует даже в этом направлении.