– Где письмо? – из-за ширмы протянулась рука.

– На… – Митро, насупившись, сунул в руку измятый листок. Чуть погодя Настя взглянула через верх ширмы. Грозно спросила:

– Ты что, читал?

– Знамо дело. Он его, между прочим, и не запечатал…

– А совесть у тебя есть?

– Про совесть молчала бы! – снова вскинулся Митро. – Ну, поглядела? Рада? Успокоилась наконец? Избавилась?! И что вы, бабы, за стервы за такие, одно от вас несчастье приличному человеку, право слово… Что вот ты теперь делать будешь, что?

Настя показалась из-за ширмы, аккуратно складывая письмо Сбежнева. Митро свирепо взглянул на сестру, увидев на её лице улыбку, изумлённо заморгал. Вздохнул, пожал плечами. Взявшись за голову, простонал:

– Ну что ты за проклятье на мою голову, Настька, а? И почему у тебя всё не как у людей? Князь – и тот негоден оказался. Одного подай – конокрада таборного… А стоит ли он тебя, поганец?!

Настя молча положила письмо Сбежнева на край постели. Села на ручку кресла, в котором сидел брат, взъерошила ладонью волосы Митро, погладила его по плечу.

– Не ярись. Ещё слава богу, что сейчас всё решилось. А то могла бы и из-под венца сбежать.

– Могла бы, тебе не впервой! – буркнул Митро. – Ну, в Москву-то с нами возвращаешься? Или своего голодранца искать, хвост задравши, побежишь? Смотри, после этого на глаза мне не показывайся!

Настя молчала. Митро осторожно взглянул на неё снизу вверх. Сестра улыбалась, и он невольно улыбнулся в ответ.

– Ну… Хоть солистку новую на твоё место не искать.

– Всё равно бы никого лучше не нашёл, – уверенно сказала Настя. Поднялась с кресла, взглянула на часы. – Ступай, Митро. Мне вещи уложить надо. Поезд в полдень, помнишь?

* * *

До утра Илья бродил по тёмному городу, избегая, однако, заходить в кабаки, понимая: на этот раз дело может закончиться недельным запоем. Рассвет застал его на белой каменистой дороге, ведущей в посёлок. Сияющая краюшка солнца только-только выглянула из-за горизонта, облив его розовым светом и озарив снизу длинные полосы облаков. Глядя на поднимающийся над морем красный диск, Илья вдруг вспомнил о Маргитке, о том, как ушёл вчера, оставив её, рыдающую, на дороге, о том, как она с воем волочилась за его сапогом по пыли, беременная… Вот, не дай бог, опять выкинет… Этого только не хватало! Тоскливо выругавшись, Илья прибавил шагу.

Его тревога сразу возросла, когда он увидел настежь распахнутые ворота и дверь в дом. На дворе было пусто, не слышно даже привычных детских воплей. «Спят, что ли, ещё?» – удивлённо подумал Илья. Из-под крыльца вылез щенок и, нарушив тишину, пронзительно затявкал. Илья пнул его сапогом и, не слушая обиженного поскуливания, взбежал на крыльцо, шагнул через порог в дом.

На лавке у окна сидела Цинка – не по-детски сосредоточенная, насупленная, со следами высохших слёз на загорелой мордашке. К ней, как воробьи, жались мальчишки. Илья растерянно огляделся, не понимая, что могло так перепугать детей. И увидел: за столом, уронив кое-как повязанную платком голову на смятую скатерть, сидела Дашка. Сначала ему показалось, что дочь спит, но, услышав скрип половиц, она резко вздёрнула голову, и Илья увидел мокрое от слёз лицо.

– Дадо? – хриплым, чужим голосом спросила она. – Дадо, ты?

Илья бросился к ней, схватил за плечи:

– Что случилось, маленькая?

– Дадо… – Дашка вновь расплакалась, повалившись головой на стол. – Дадо, я, клянусь, её не пускала… Но я не могла… Не могла я, боже мой!

Илья с силой встряхнул её:

– Да что стряслось? Где Маргитка?

– Дадо…

– Говори! Убью! Говори! – заорал он так, что дети, спрыгнув с лавки, стайкой кинулись за дверь. – Где Маргитка, где она?

– Дадо, я не виновата… Она ушла… уехала…

Илья ожидал услышать всё, что угодно, но не это, и сначала почувствовал страшное облегчение: слава богу, жива, не выкинула… Лишь через минуту он медленно поднял руку к голове, потёр лоб, несколько раз моргнул. Тихо переспросил:

– Как? Что ты сказала?..

Дашка зарыдала в голос:

– Уехала! Говорю тебе, уехала!

– Да что ты городишь, дура безголовая! – рявкнул Илья, впервые в жизни обругав дочь. – Куда она, черти тебя возьми, делась?! Когда? С кем? Отвечай!!!

– Но-о-очью… – всхлипнула Дашка, – с Васькой Ставраки… Отец, ради бога, не кричи, что я могла сделать?

Илья отступил от стола, диким взглядом обвёл комнату. Всё здесь было по-прежнему, всё на своих местах, и даже зелёная в жёлтых бубликах кофта Маргитки так же валялась на печи, свешиваясь вниз рукавом, и её шаль висела на гвозде у зеркала, и все ленты, все гребни были на месте…

– Ты что – врёшь мне?! – шёпотом спросил он.

– Нет, дадо! Умереть мне, я не вру! – сквозь слёзы побожилась Дашка. – Понимаешь, когда ты… когда ты ушёл, она будто ума лишилась – по двору металась, плакала, кричала, чуть в колодец не кинулась. Яшка, спасибо, перехватил, унёс в дом. Я её водой отпаивала и вином… Слышу, вроде униматься стала понемногу, сидит, пьёт вино, молчит, плакать даже перестала… Я только вздохнула спокойно, а с улицы как закричат: «Эй, кто дома есть?» И что за чёрт Ваську принёс? Маргитка как вскочит, как кинется на двор к нему! Я только услышала, как она закричала: «Вези! Куда хочешь вези!» Я на крыльцо выбежала, а их уж и не слышно…

– Да… куда же вы смотрели?! – Илья стоял, вцепившись в низкую притолоку, чувствуя, что у него начинают стучать зубы, словно в лютый мороз. – Кто её отпустил, кто ей дал уехать?

– Я.

Илья оглянулся. На пороге, прислонившись к дверному косяку, стоял Яшка. Он был перемазан дёгтем – видно, делал что-то в конюшне. Лицо его было в тени.

– Ты?.. – шагнув к нему, переспросил Илья.

Яшка отступил. Его татарские глаза сузились ещё больше. Илья шагнул ближе – и Яшка неловко, спиной вперёд, сошёл по крыльцу на двор. Взглянув в лицо зятя, Илья увидел: парень ничуть не боится. А на двор вышел, чтобы не пугать Дашку. Что ж… Выходит, время настало.

– Я тебя убью, щенок, – по-прежнему тихо, почти спокойно сказал Илья, вытаскивая из-за голенища большой кнут. Яшка мрачно усмехнулся, и Илья ещё раз убедился: не боится.

– Сколько ей было маяться с тобой, Илья Григорьич? Сколько ты из неё жил вытянул? Я ведь помню ещё, какой она была!

– Женой моей она была!

– Цыгане об своих жён ноги не вытирают.

– Не твоё дело, паршивец!

– Нет, моё! Я с ней мучился, я, а не ты, слышишь, собачий сын?! – потеряв вдруг самообладание, заорал Яшка. – Это я, а не ты, её из Москвы увозил – тяжёлую! Это передо мной она каждый день выла! Это я её из петли в Ахтырке еле вытащить успел! Это я не знал, что с ней делать, не мог её заставить вдовой назваться, не мог цыганам показать! Это мы с ней чуть с голода не сдохли, когда без денег жили! А тебе плевать было! Ты её обрюхатил – и в сторону! Её – своего друга дочку! Какой ты цыган после этого?! Ты…

– Заткнись! – зарычал Илья, обматывая кнут вокруг руки, сам не замечая, как привычно готовится к драке. – Клянусь, три дня не встанешь!

– Ты её шесть лет мучил! Душу из неё мотал! Кровь пил! Кулаки отбивал об неё! Да лучше ей с Васькой по степям мотаться, чем дальше твоей тряпкой быть! Подстилкой! Ей! Моей сестре! Которая на всю Москву светилась!

– Я тебя убью!

– Это я тебя убью! – пообещал Яшка. – Маргитка ушла, мне теперь бояться нечего.

Они стояли во дворе друг напротив друга, розовый свет поднимающегося солнца освещал лицо Яшки, мелькал в его узких злых глазах, бился на лезвии ножа. Загородившись ладонью от солнца, Яшка шагнул было к Илье, но тот ударом рукоятки кнута выбил из руки парня нож.

– Рехнулся, щенок? – словно со стороны услышал Илья собственный голос. – Не умеешь – не хватайся!

От сильного удара по ногам Яшка полетел на землю. Сморщившись, схватился за колено, вскочил. Его собственный кнут висел у дверей конюшни, Яшка схватил его, молниеносно обмотал руку ремнём, и Илья мимоходом отметил, что кнутовище легло в ладонь парня крепко и удобно.

От первого удара Яшки Илья уклонился, а второй всё-таки пропустил. От острой боли в плече позеленело в глазах, он каким-то чудом удержался на ногах, обозлился по-настоящему, встретил третий удар кулаком, и они с Яшкой, сцепившись, покатились по земле.

Тяжёлая, не дающая дышать злоба оглушала, бухала в висках. Сквозь эти удары Илья смутно слышал звон опрокинутых вёдер у колодца, истошный визг детей, грохот чего-то катящегося по земле, бешеное рычание – то ли Яшкино, то ли своё собственное: «Умар-р-рава, джуклэскир-р-ро[27]…» И – прорезавшийся вдруг сквозь этот шум и гром отчаянный, захлёбывающийся рыданиями голос:

– Дадо! Дадо! Дадо, ради бога, дадо!!!

Илья не сразу понял, что это кричит Дашка. Но, когда голос дочери пробился сквозь оглушающие толчки крови в голове, Илью словно окатили ведром воды. Он разом очнулся и увидел, что сидит у самых ворот верхом на Яшке, пытаясь пережать тому горло кнутовищем, что парень бешено выдирается и что его перекошенное лицо разбито в кровь. Мельком Илья подумал: ведь и сам сейчас, верно, не лучше…

– Чяёри…

– Дадо! – Дашка кинулась к нему, споткнулась, упала на землю, сморщилась, ударившись головой о камень, но в Илью вцепилась мёртвой хваткой:

– Отец, не надо! Ради бога, не надо! У меня… у нас дети! Прошу, умоляю, не надо, не убивай его! Он муж мой! Да-а-адо, Христом Богом…

Илья встал. Почти сразу же, судорожно переводя дыхание, вскочил и Яшка. Не глядя на него, Илья размотал с руки ремень кнута, и Дашка с коротким стоном повалилась на землю.

– Благодари её… – негромко сказал Илья. Ладонью вытер с лица кровь и ровным, неспешным шагом пошёл со двора.

Скрипнув, захлопнулась створка ворот, и во дворе повисла тишина. Из-за конюшни выглядывали испуганные мордочки детей. Яшка закрыл глаза, шумно выдохнул. Вытер вспотевшие ладони о штаны. Хрипло позвал:

– Даша…

Ответа не было.