Утром его разбудил отчаянный вопль Насти. Илья торчком сел на полу и первое, что подумал: ночью умер Илюшка. Он бросился к жене:

– Настька… Настенька, не вой, пожалуйста… Ну, что поделать, бог дал, бог и… – и осёкся, через плечо Насти увидев сидящего на лавке Илюшку, который сосредоточенно жевал край лохматой овчины. Сын был нежно-зелёного цвета – весь, от босых пяток до спутанных кудряшек.

– Боже милостивый, это что? – всхлипывая, спросила Настя.

– Мазь лошадиная… – виновато сознался Илья. – Я подумал – может, хоть так лучше будет. Дедов способ, проверенный…

Настя повернулась к нему с блестящими от слёз глазами, всплеснула руками, хотела было что-то сказать, но лицо её сморщилось, и она заплакала. Илюшка выпустил изо рта овчину, улыбнулся тремя зубами, нежно сказал: «Тя-тя-тя-я…» и задом наперёд полез с лавки. К вечеру все таборные цыгане знали, что Илья Смоляко вылечил сына от лихорадки лошадиной мазью. Отмыть же Илюшку полностью удалось лишь к весне…

А теперь вон он – пляшет «венгерку», жеребец восемнадцатилетний, искры из-под каблуков летят. Уже жениться успел, и, видит бог, не прогадал… Даже издали Илье было видно, как хороша фигура Катьки. А пляшет, бог ты мой, пляшет – словно огонёк вокруг Илюшки мечется… Ох, не прогадал, оголец!

Пляска закончилась, зрители бешено захлопали. Илья, улыбаясь в темноте, смотрел, как Илюшка и Катька вновь и вновь выходят на поклон, как девчонка приседает в низком реверансе, как стреляет по сторонам довольными глазами. А потом Митро коротким кивком отправил обоих на место, повернулся к залу, и по одному виду хоревода Илья понял: сейчас выходит Настька…

Вечер был тёплым, почти душным, а его затрясло, словно в ознобе, когда на эстраду вышла жена – в чёрном платье, с высокой причёской, в наброшенной на плечо кружевной шали. Её встретили аплодисментами, но Настя улыбнулась, чуть приподняла руку – и всё смолкло. Митро встал возле неё с гитарой. Из второго ряда вышел Гришка со скрипкой. Андруцаки произнёс название романса, но Илья его не расслышал. Только когда вступила скрипка, он понял, что Настя будет петь одну из своих старых вещей. Ещё молодым, неженатым он слышал её в Москве.

Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали

Лучи у наших ног в гостиной без огней.

Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали,

Как и сердца у нас за песнею твоей.

Ты пела до зари, в слезах изнемогая,

Что ты одна – любовь, что нет любви иной,

И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой.

На публику Илья больше не смотрел. Он и так знал, что там – ни звука, ни движения, что люди боятся даже моргнуть. Так было и раньше, так осталось сейчас, и будет так всегда, пока поёт Настя… Он сидел, подавшись вперёд, не отводя взгляда от прямой стройной фигуры на краю эстрады, от руки, придерживающей на груди складки шали, от вьющейся прядки волос у виска, от спокойно глядящих в зал больших чёрных глаз. Она всегда пела так – ни улыбки, ни лишнего поворота головы и уж тем более никаких гримас, которыми сейчас грешат молодые… а в зале никто мигнуть не смеет. Бывало, в ресторане купцы Тит Титычи про свои расстегаи забывали и ревмя ревели под Настькины романсы… Кто ещё так споёт, кто сумеет?

– Настька… – позвал Илья шёпотом, чувствуя, как сводит судорогой горло. – На-астька…

Услышать его Настя, конечно, не могла. Но, дождавшись, пока отыграет скрипка, взяла вдруг следующий куплет так сильно и отчаянно, что у Ильи снова мороз пробежал по спине, и тут уж он не выдержал – перекрестился дрожащей рукой.

И много лет прошло, томительных и скучных,

И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь.

И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,

Что ты одна – вся жизнь, что ты одна – любовь,

Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,

А жизни нет конца, и цели нет иной,

Как только веровать в рыдающие звуки,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой.

Когда Настя закончила и весь парк принялся неистовствовать, выкрикивая её имя, Илья прислонился спиной к толстому стволу каштана, несколько раз с силой провёл ладонями по лицу и снова повернулся к эстраде, зная – так просто Настьку не отпустят. И не ошибся: все столики встали, поднялись даже дамы, дружный хор голосов выкрикивал:

– Про-сим! Про-сим! Ещё! Ещё!

Настя сдержанно кланялась, улыбалась. С трудом дождавшись тишины, шепнула что-то музыкантам и вполголоса, задумчиво, словно обращаясь к кому-то, запела:

– Как хочется хоть раз, последний раз поверить,

Не всё ли мне равно, что сбудется потом?

Любовь нельзя понять, любовь нельзя измерить,

Ведь там, на дне души, как в омуте речном…

Эту вещь Илья сам пел в своё время, хорошо её помнил и почти не слушал – лишь смотрел, не отводя глаз, в лицо жены, снова шёпотом звал её по имени, снова и снова проводил ладонью по глазам, злился – что это с ними, отчего так жжёт? – опять глядел туда, на освещённый круг, на знакомое лицо, на руки, на волосы… А потом Настя взяла наверх так, что, казалось, дрогнули низкие южные звёзды:

– Пусть эта глубь – безмолвная,

Пусть эта даль – туманная,

Сегодня нитью тонкою связала нас судьба…

– Твои глаза бездонные! – вдруг подтянул Илья. И не тихо, не шёпотом, а в открытую, так, как пел когда-то в хоре. Мимоходом удивился сам – откуда только взялось, думал – забыл всё давно… Его голос пролетел через всю отгороженную площадку, люди заозирались, кое-кто даже привстал, цыгане, все как один, подняли головы, Митро резко обернулся – а Илья видел лишь широко открытые глаза Насти, её руки, судорожно сжавшие шаль. Но – вот что значит настоящая певица! – романса она не оборвала, и вышло так, что припев они дотянули вдвоём, она – с эстрады, он – с дерева:

– Пусть эта глубь – безмолвная, пусть эта даль – туманная,

Сегодня нитью тонкою связала нас судьба…

Твои глаза бездонные, слова твои обманные

И эти песни звонкие свели меня с ума.

Илья точно знал: Настька его не видит. Ни Настька, ни Митро, ни остальные, ведь там, в парке, светло от фонарей, а здесь – тьма-тьмущая, да ещё и ветви… Не увидят, не разглядят. И не догадаются. По спине бежал пот, Илья сам не знал, что вдруг нашло на него, отчётливо понимал, что не нужно было этого делать, что Настька на эстраде едва держится на ногах, что Варька теперь его убьёт и будет права, но… Но, видит бог, если б не запел – сердце бы лопнуло.

Не нужно ничего, ни слов, ни сожалений,

Былого никогда мне больше не вернуть.

Но хочется хоть раз, на несколько мгновений,

В речную глубину без страха заглянуть…

Пусть эта глубь – безмолвная, пусть эта даль – туманная,

Сегодня нитью тонкою связала нас судьба…

Твои глаза бездонные, слова твои обманные

И эти песни звонкие свели меня с ума.

Отчего Настька там, на эстраде, плачет, не вытирая слёз? Отчего она ведёт второй куплет с закрытыми глазами? Настька… Плюнуть, что ли, на всё, отчаянно думал Илья, подойти туда, к ней… на людях не прогонит, а там, дальше, видно будет… Ведь жена она ему! И никого, кроме неё, он не любил никогда! Никого, ни одну из своих баб, никого… даже Маргитку. Стоило промучиться шесть лет, чтобы понять это наконец… Илья перевёл дыхание и бесшумно спрыгнул с каштана.

Перебравшись через ограду, Илья прижался лицом к холодным чугунным прутьям и долго стоял так. Он не знал, сколько пролетело времени, но, когда пришёл в себя окончательно и смог наконец различать звуки, услышал, что невидимый теперь хор за оградой поёт «Невечернюю». Это означало скорый конец выступления. Илья помотал головой, словно стряхивая последнюю нерешительность, провёл ладонью по волосам и быстро пошёл вдоль решётки.

Пролётки, на которых приехал хор, стояли неподалёку от главного входа. Сейчас около них, кроме извозчиков, не было ни души. Илья прибавил шаг, ему хотелось выяснить, в какой гостинице остановились московские артисты, двигаться прямо туда, чтобы поговорить с Настькой наедине, без лишних ушей. Как будет выглядеть этот разговор, Илья ещё не успел подумать, но точно знал лишь одно: без него Настька отсюда не уедет. Он не сразу заметил идущего ему навстречу человека и остановился лишь тогда, когда встречный окликнул его по имени:

– Илья, это ты?

Негромкий, ровный голос показался ему знакомым. Неизвестный вышел из тени, свет фонаря упал на его лицо, и Илья ошалело спросил:

– Ваша милость… вы? И вы здесь?

– Да, я, здравствуй. – Сбежнев подошёл ближе. Илья, не зная, что сказать, растерянно оглядывал князя. Тот был в светлом летнем костюме, не скрывавшем, впрочем, военной выправки, держал в руке шляпу, чуть заметно улыбался, но по чуть сощуренным глазам Илья догадался: Сбежнев взволнован не меньше, чем он.

– Чего изволите, Сергей Александрович? – с нарочитой любезностью осведомился Илья.

– «Очи чёрные» под мадеру, – в тон ему ответил князь. – Что с тобой, Илья, мы ведь не в ресторане!

– А коль не в ресторане, то дайте пройти! – грубо буркнул Илья. В голове уже вертелись слова Варьки: «Настька за князя выходит…» Выходит? Ну так чёрта с два выйдет! – Пустите, ваша милость… Дайте пройти, говорят вам! Дорога не купленная!

– Илья, стой! – вдруг резко приказал Сбежнев, и Илья, впервые услышавший, как князь повышает голос, невольно подчинился. Тут же разозлившись на себя за этот испуг, зло процедил:

– Да чего вам надо-то? Ещё бы городового позвали, в каталажку сдали меня!

– Это ты вторил Насте? – поинтересовался князь.

– Вам что? Ну, я…

– Гм… Стало быть, ты здесь. Как, однако, шутит судьба… И куда же ты спешишь?

– Сами, поди, знаете, – мрачно сказал Илья. – А то б наперерез не помчались… Что – так и будем стоять посредь дороги?

– Илья… – Князь умолк на минуту, словно обдумывая что-то, а потом решительно произнёс: – Тебе к ней лучше не ходить. Я думаю…