– Вы о чем?

– Об этой пакости – кризисе. Все летит к чертовой матери. За неделю я потерял больше, чем за десять лет. Еще недавно мне казалось, что такого не может быть никогда. Можете мне объяснить?

– Могу, только не уверен, что мои объяснения вас обрадуют.

– Это уж мне решать, радоваться или нет. Говорите.

– Кризис – это период великого перераспределения: власти, влияния. И разумеется денег. Он отбирает у тех, кто все это имел, и дает тем, кто стоит в очереди на получении. Особенно сурово он обходится с теми, кто полагали, что то, что им было дано, является пожизненной рентой. И никто этого их никогда не лишит.

– Вы полагаете, я могу лишиться всего?

– Это не я решаю. Но полагаю, что такое вполне может случиться. Ни вы первый, ни вы последний.

– Вы прямо меня обнадежили.

– Я предупреждал, что мои слова вам не понравятся.

– Да что вы заладили: не понравятся, не понравятся. Разве в этом дело. Как уберечься от вашего перераспределения?

– Тут я вам не советчик. Могу лишь сказать: готовьтесь к худшему. По крайней мере, это не помешает.

– Нет уж, увольте. Это значит признать свое поражение.

– На самом деле, это и есть настоящая победа.

– Для вас, но не для меня, – вдруг почти вплотную подошел к Шаронову Шаповалов. – Для меня все предельно однозначно: победа – это победа, поражение – это поражение. И я никогда не изменю этому принципу.

– Я вас не призываю изменять своим принципам, я лишь высказываю свою точку зрения.

– И вы полагаете, что с такой точкой зрения можно жить?

– Я же живу.

– А вы уверенны, что это жизнь?

– До сих пор сомнений не возникало. Просто жизнь многогранна, у нее есть такие грани, которые кажутся непривычными. Но они не просто реальны, они гораздо реальней, чем привычное большинству существование.

– Думаете, я никогда не слышал такие речи, – усмехнулся Шаповалов.

– Их многие слышали, но мало кто их воспринимает. Они проходят сквозь сознание, как солнечные лучи сквозь стекло.

Шаповалов отошел от Шаронова и сел в кресло.

– Не могу понять, что вами движет. Прежде чем пригласить вас писать сценарий, мои помощники составили на вас целое досье. Сначала все шло абсолютно нормально. И вдруг в одно мгновение все изменилось, словно кто-то взмахнул волшебной палочкой. Я тогда даже подумал, что так не бывает. Либо это мистификация, либо помешательство.

– Я похож на сумасшедшего? – улыбнулся Шаронов.

Шаповалов бросил на него быстрый взгляд.

– Я видел немало сумасшедших. Не все они похожи на сумасшедших. Некоторых от нормальных не отличить. Но они сумасшедшие.

– Если вам так удобней, то будем считать, что я их тех сумасшедших, которые на них не похожи.

Шаповалов вдруг вскочил с кресла и нервно пронесся по каюте.

– Не могу я понять, что вами двигает. Не могу. А мне это не нравится. Вот смотрю на вас и виду ясно: вы такой же, как я, как все. Но при этом мыслите по-другому, поступаете по-другому. Такого не бывает.

– Бывает, хотя и редко, – возразил Шаронов.

– Но ведь до какого-то момента вы были такой же, как все. Значит, что-то произошло. – Шаповалов буравил Шаронова взглядом.

– Произошло, – подтвердил Шаронов.

– И что же?

– Я соприкоснулся с другой реальностью.

– Понимаю. – Указующий перст миллиардера показал вверх. – Вы побывали там.

– Где я был, точно не могу сказать. Может, там, – посмотрел Шаронов наверх, – может там, – посмотрел он вниз.

– Так там или там? – нетерпеливо спросил Шаповалов.

– Я же сказал, не знаю. Скорей всего ни там и ни там.

– Так не бывает, всегда есть точка, где мы находимся в данную минуту. Путь даже не на земле, – усмехнулся Шаповалов.

– Не думаю. Мой опыт свидетельствует о другом.

– Ну, хорошо, объясните, как все началось? Ведь должна же быть точка отсчета.

– Вот тут вы правы, точка отсчета есть. Все случилось для меня абсолютно неожиданно. Я был вполне здоровым человеком, почти никогда не жаловался за здоровье. И уж тем более на сердце. И вдруг совершенно неожиданно у меня возникает сердечный приступ. Жена вызывает «Скорую помощь», и она увозит меня в больницу. А там происходит остановка сердца. И тогда случилось нечто, о чем я даже, и помыслить не мог. И если меня бы спросили, то скорей бы сказал, что такого никогда быть не может. – Шаронов замолчал.

– Что же такого необычного, чего быть не может, но что произошло, с вами случилось? – спросил Шаповалов, не спуская с него глаз.

– Моя душа покинула тело.

– И как же она это сделала? – В голосе Шаповалова прозвучало насмешка, смешанная с недоверием.

Но Шаронов словно бы не обратил внимания на эту интонацию.

– Она вышла из макушки. Это было не слишком приятное ощущение, как будто вы освобождаетесь от одежды, которая вам мала. И через несколько мгновений я увидел себя сверху, лежащего без сознания. А вокруг меня суетились доктора, кажется, они делали прямой массаж сердца. Но в тот момент меня это интересовало менее всего. Меня, вернее мою душу, словно бы подхватил какой-то вихрь. Она вдруг стремительно понеслась вверх. И оказалась в каком-то туннеле.

– Все хором говорят о туннеле, это уже стало расхожим местом.

– Вы правы, насколько я понимаю, туннель – это обязательный элемент перехода из одного мира в другой. Я летел по нему, ощущая небывалую легкость. И по мере того, как углублялся все дальше, меня сопровождал все более ослепительный свет. Я вылетел из туннеля, как вылетает пробка из шампанского. И оказался около какой-то стены. Но эта стена не являлась сплошной, там были какие-то отверстия. Они словно бы предлагали выбрать себя. И вот в одно из них меня затянуло, как затягивает пыль в пылесос. Я пронесся через нее и очутился в совсем другом пространстве.

Шаронов в очередной раз замолчал. Молчал и Шаповалов. Он достал сигарету и закурил.

– Вы, наверное, понимаете, что мне жутко любопытно, что же случилось с вашей душой в этом пространстве? Кстати, а что из себя оно представляло?

– Это был открытый космос, непостижимо огромный. Меня отгораживала от него оболочка, в которой заключалась моя душа.

– Прямо космический корабль с космонавтами.

– Именно так, – кивнул головой Шаронов. – Только было одно важное отличие. Я очень явственно ощущал, как давит всей своей непомерной тяжестью на меня космос. И как с каждой минутой отделяющая мою душу от него оболочка становится все тоньше. И при этом я очень ясно понимал, что это все самым тесным образом было связано с моей прошлой жизнью. А мое спасение зависит от того, смогу ли я ее изменить. И как только я принял решение жить кардинально по-другому, как тут же стремительно понесся вниз. И снова вошел в тело через голову. Между прочим, это оказалось значительно трудней, чем выйти. Вроде бы даже получилось не сразу. Вот собственно на этом и завершилось то путешествие.

– Я так понимаю, самое важное случилось потом, – проговорил Шаповалов.

– Трудно сказать, что тут самое важное – задумчиво произнес Шаронов. – Но когда я вернулся в сознании на больничной койке, то это было возвращение уже в другое сознание. Я понимал: то, что со мной случилось, был то ли призыв, то ли требование пересмотреть всю мою жизнь. Когда я находился в тонкой оболочке, отделяющей меня от бесконечного, смертельно холодного космоса, то у меня возникло ощущение, что меня отпустили на землю с условием, если я кардинально изменюсь. Точнее, откажусь от прежнего существованию и начну новое. И когда буквально через несколько дней я вышел из больницы, изумив врачей моим стремительным выздоровлением, у меня не было сомнений, что возможность возвращения к тому, что было раньше, для меня закрыта.

– И вы легко расстались с той вашей жизнью?

– Как ни странно, не только легко, но почти без сожаления. Мне настолько все это стало неинтересным после того, что я пережил, что я забросил все сценарии, отказался от контрактов, даже заплатил неустойку. Но писать все эти глупейшие и плоские сюжеты больше был не в силах. Я слишком по-иному стал смотреть на мир. И в этот взгляд на кино, как и многое другое, уже не вписывалось в прежнюю действительность. Мне предстояло искать нечто принципиально иное.

– И нашли?

– И да, и нет.

– Это как же понимать?

– Поиск никогда не заканчивается, мы обречены на вечное движение. А любая остановка всего лишь передышка перед новым броском.

– Не слишком ли все это утомительно?

– Нет, это восхитительно.

– Что-то по вас это не заметно. Вы скорей выглядите разочарованным.

– Я вернулся в мир, из которого с радостью ушел. Это меня тяготит.

– У вас проблемы с сыном?

– Да.

– Я могу дать вам денег на его лечение. И вы уедете. Согласны?

– Нет.

– Почему? – изумился Шаповалов.

– Эти деньги ему не помогут.

– Да отчего же, деньги есть деньги, если они могут помочь, то обязательно помогут. А как они получены, не суть важно.

– Я знаю, эти деньги ему пользу не принесут. Я должен сделать то, что должен. Но как можно быстрей. Дорог каждый день. Только тогда сын с их помощью поправится. Все очень взаимосвязано.

– Нет, не понимаю я вас. Я предлагаю…

– Спасибо, но я знаю, что делаю.

– Как пожелаете. – Шаповалов на несколько мгновений замолчал. – Вы мне расскажите о своем движении?

– Разумеется. Это моя обязанность.

– Но не сейчас. Я немного устал. Наш разговор был для меня несколько тяжеловат. Но мы его непременно продолжим.

38

Филипп едва не столкнулся с быстро вышедшим из каюты отца Шароновым. Они улыбнулись друг друга, как старые друзья, и, не сказав ни слова, разошлись.

Филипп не без некоторой робости постучался в дверь.

– Кто там, черт возьми! Я занят! – раздался недовольный крик.

Филипп невольно отпрянул, но затем сделал решительный шаг вперед. Отправляясь сюда, он дал себе обещание не тушеваться перед отцом. Он всегда его боялся, сколько он помнил себя, начиная с самого маленького возраста, любое отцовское недовольство вызывало в нем настоящую панику. Повзрослев, он стал презирать себя за эту слабость, но преодолеть ее так и не смог. И, оказавшись на яхте, поставил перед собой цель избавиться от этого унизительного чувства.