Владимир Гурвич - И корабль тонет…

– Как хотите?

– Как вы хотите? – недовольно проворчал Шаповалов.

– Тогда нет.

– Вот и ладненько, мне больше достанется. Что вы думаете, у вас с ним получится?

– Не знаю.

Шаповалов вдруг почувствовал раздражение; он понимал, что девушка права, еще рано говорить о чем-то конкретном. Но у него мало времени, его гнетет предчувствие, что события могут развиваться гораздо быстрей, чем он надеется.

– Надо чтобы получилось. И быстро.

– Я постараюсь.

– Мне не интересует, будете вы стараться или нет, мне нужен результат. Он должен смотреть на мир так, как я этого хочу. Это, конечно, благородно вступаться за обижаемых девушек, но и крайне неблагоразумно. Девушек много, а Филипп один. Он наследник большого дела, целой империи. И должен мыслить и вести себя соответственно. Вы понимаете?

– Понимаю.

Шаповалов замолчал.

– Эта тварь, Суздальцев, к вам приставал? – вдруг спросил он.

– Да, – чуть помедлила с ответом Марина.

Шаповалов резко повернулся к ней.

– Я всегда знал, что он свинья. Если хотите, чтобы его завтра же не было на яхте, его не будет.

У Марины даже замерло дыхание. Слегка утихшая жажда мести за пережитые унижения и испуг вспыхнула с новой силой. Она живо вообразила, как выпроваживают с корабля продюсера. Легко представить, что он будет при этом испытывать. От Ромова она знала, как много значит для Суздальцева этот проект. И сейчас достаточно одного ее слова, чтобы все его планы постиг бы полный крах.

Шаповалов почти в упор смотрел на Марину, и это мешало ей сосредоточиться. Уж не проверяет ли он ее, мелькнула мысль.

Она постаралась взять себя в руки и успокоиться.

– Не надо, – сказала она.

– Чего не надо?

– Никуда его отправлять. Пусть остается здесь.

Шаповалов откинулся на спинку шезлонга.

– Как скажите. Он остается. Но я не могу гарантировать, что он не захочет снова вами овладеть.

– Как-нибудь с ним справлюсь.

– Пусть будет по-вашему. Но второго такого шанса я вам не предоставлю.

– Я понимаю.

– Я вижу, вы все понимаете, – хмыкнул Шаповалов. – Похвальное качество. Пожалуй, пойду я спать.

Он встал и направился к палубе.

– А куда мы плывем? – вдруг догнал его вопрос.

Шаповалов остановился и повернулся к Марине.

– Вперед. Я всегда плыву только вперед. А когда плывешь вперед, так ли важно, куда. Если не идешь вперёд, значит идешь назад, потому что время тебя обгоняет. Так, сказал мне один человек очень давно. – Шаповалов вдруг замолчал, и у Марины возникло впечатление, что он погрузился не то в размышления, не то в воспоминания. – Спокойной ночи, – вдруг сказал он.

Шаповалов сделал несколько шагов и исчез в темноте.

Шаронов проснулся от легкой качки. Он посмотрел в иллюминатор и понял, что они находятся в плавании. Знакомого очертания берега не было видно, вместо него, сколько хватало взгляда, простиралась серая в этот утренний час водная пустыня.

Шаронов посмотрел на спящую на соседней кровати жену. Обычно они просыпались в одно время, но на этот раз он решил ее не будить. Его вдруг охватило желание побыть одному. Обычно комплекс утренних упражнений вот уже много лет они совершали вместе. Ему даже их делать не интересно без нее. Но сегодня впервые за длительный период у него вдруг возникло желание отделиться от своей верной спутницы, насладиться одиночеством.

Это удивило и даже немного напугало Шаронова. Он давно постиг истину, что в жизни нет ничего случайного. Если к человеку приходит какая-то мысль, кое-то чувство или ощущение, то нельзя отмахиваться от этого, как от нечто незначительного. Значит, настало время пережить что-то новое, войти в иной жизненный поток, отдалиться от прежнего существования. Именно так и случилось с ним однажды, когда он под влиянием одного, но мощного импульса перечеркнул, словно неудачное сочинение, всю свою прежнюю жизнь. Может, для него снова наступает такое же время. То, что он оказался на этом корабле, имеет какой-то свой отдельный от всех событий смысл – это он начинает понимать все отчетливей. И дело не только в болезни сына, есть и другие причины его тут появления. Правда, разгадать, какие именно, он пока не в состоянии. Иногда смутное даже не понимание, а предчувствие грядущего понимания мелькает у него. Хотя с другой стороны не исключено, что это ему только кажется. В последние дни он подметил в себе некую мнительность – качество, которое раньше в себе не замечал. Нет сомнений, что она возникла как результат раздвоенности. А раздвоенность в свою очередь возникла практически в тот момент, когда он поднялся по трапу на борт этой яхты. Еще ничего не произошло, а он тогда сразу ощутил, что находится в некой новой для себя зоне ответственности. Слишком долго он чувствовал себя комфортно, стал реже задавать себе вопросы, ему все меньше стали интересовать ответы. Да, однажды он встал на путь, но обычно сначала кажется, что он ведет к истине, но вдруг в какой-то момент понимаешь, что он завел в тупик. А он, Шаронов, как-то позабыл об этом, незаметно для себя пропитался, как скатерть пролитым соусом, самоуверенностью в собственную непогрешимость. Вот его и решили одернуть. Или тут кроется что-то другое…

Шаронов еще раз посмотрел на жену. Она по-прежнему спала, при этом лицо у нее было очень спокойным. Хотя это он и направил ее на путь, но иногда ему кажется, что она идет по нему уверенней его. У него периодически начинают шевелиться сомнения; раньше он легко их отгонял от себя, как пугливую кошку от своих ног, но сейчас к нему все настойчивее лезет мысль: не пора ли покинуть обжитую обитель духа и отправиться в новые странствия. Но, если быть честным с самим собой, не очень-то ему это и хочется; покидать привычное всегда и тяжело и неприятно. Но кто-то же его спрашивает, так ли он живет, все ли делает правильно? И не пора ли снова в дорогу? Вот только бы понять, куда идти?

Шаронов, стараясь не потревожить сон жены, тихо вышел из каюты. Он поднялся на бак; там стояли несколько шезлонгов. К одному из них была прислонена недопитая бутылка коньяка.

Он подошел к краю площадки и оперся о перила. Солнце уже находилось довольно высоко и быстро нагревало воздух, который сталкивался с идущей от моря прохладой. Возникший от этой встречи ветер приятно обдувал лицо.

Шаронов вознес руки вверх. Они словно антенны должны были улавливать энергию космоса и передавать в его тело, которое насыщалось ею, разносясь по всем клеточкам и органам организма.

Но смысл этого ритуала заключался не только в подпитке космической энергии. Вместе с нею в его сознания входил некий высший смысл. Его нельзя было выразить словами, не поддался он познанию и не обретал контуры через чувства. Но он все равно возникал, как смутная тень на картине. Он был выше привычных представлений, реакций, он не опирался ни на мысли, ни на ощущения, ни тем более на опыт, он вообще ни на что не опирался, он был невесом, но в нем заключалась такая многогранность, такая могучая объединяющая сила, открывающая доступ в неведомые миры, что гасил все накопленные за жизнь сомнения. Вернее, они отпадали сами как что-то абсолютно ненужное. Как становится ненужной кожура апельсина, после того, как его очистили.

Шаронову казалось, что эти минуты лучшие в его жизни, минуты, когда он полностью расстается с самим собой и сливается с высшей реальностью, становясь ее неразделимой частью. Эти ощущения длились обычно считанные мгновения, да и возникали далеко не всегда, но когда появлялись, все менялось в один миг.

Иногда Шаронов думал, а стоит ли этот миг всех тех жертв, усилий, которые он требует, чтобы возникла бы эта вспышка? Но эти мысли приходили до того мгновения, пока она не вспыхивала, и исчезали мгновенно, когда это происходило. Но когда все проходило, они начинали копошиться вновь. И тогда он понимал, как он еще далек от цели.

Шаронов стоял с поднятыми вверх руками в ожидании снисхождения на него благодати. Но она не снисходила, хотя он нуждался в ней сегодня, как никогда. В глубине души он знал, что так все и должно быть; благодать никогда не приходит по заказу, она рождается одновременно внутри и вне сознания. Только в этом случае она окутает тебя своим облаком. А сейчас его сознание явно не готово к такому рождению, оно снова, как и раньше, занято мелкими мыслями и чувствами. Их следует непременно прогнать. Но сделать это будет крайне сложно, незаметно для себя и вопреки своему желанию он погрузился в царящую вокруг него бессмысленную суету. Это было с его стороны ошибкой, но, как он понимает, ошибкой запрограммированной к которой двигался все последнее время. И снова подтвердился вечный закон: идем к одной цели¸ а приходим к другой.

Внезапно Шаронов почувствовал, что он тут не один. Он опустил руки и обернулся. В нескольких метрах от него стоял Филипп и внимательно наблюдал за ним.

Шаронов и сам не знал, почему вдруг тоже стал внимательно рассматривать юношу. Вечером, когда он увидел его впервые, занятый своими мыслями, мало обращал на него внимания. Теперь же он поразился тому, что он был не просто совершенно не похож на своего отца, а являлся его полной противоположностью. Шаповалов был невысок и коренаст, Филипп был его выше на полголовы и очень тонок. Лицо у Шаповалова было довольно грубой лепки, у Филиппа – тонким и одухотворенным. Этот антагонизм не случаен, невольно подумал Шаронов, это конфликт двух начал. И как он сразу не ощутил этого.

Филипп продолжал смотреть на Шаронова.

– Вы хотите что-то спросить? – поинтересовался он.

– Да, если позволите.

– Спрашивайте, о чем хотите.

Филипп нерешительно посмотрел на Шаронова.

– Зачем вы здесь?

Почему-то Шаронов полагал, что он спросит о чем-то ином.

– Чтобы заработать деньги.

– Я немного читал о вас. Мне казалось, что деньги вас не должны интересовать.

– В той или иной степени деньги интересуют всех, – слегка улыбнулся Шаронов. Ему показалось, что на лице юноши промелькнуло разочарование. – Вы ждали чего-то другого?