Фэй Уэлдон - Худшие опасения

— Между прочим, — сказала Вильна, — я никогда еще мертвецов не видела. Можно мне с тобой?

— А почему нет? — согласилась Эбби, и они поехали в морг вместе.

Когда обе женщины забрались в маленькую машину Эбби, к Вильне полез ласкаться лабрадор Алмаз. Изгваздал грязными лапами ее белую, обшитую рюшками блузку. Вильна отпихнула пса ногой, затянутой в высокий сапог, а потом попыталась пнуть под хвост тонким каблучком, но промазала. Алмаз, обежав машину спереди, кинулся на грудь Эбби. Та не возражала — на ее заношенном сером свитере собачья шерсть была незаметна. Вильне Алмаз больше не навязывался — он привык видеть от людей только ласку, и неприязнь новой знакомой произвела на него колоссальное впечатление.

— Бедный пес, — проговорила Эбби. — Бедняга. Потерял хозяина, вот и сам не свой.

Вильна не ответила — она, согнув ногу, с остервенением терла испачканное колено. Все движения Вильны сопровождались звоном — ведь на запястье у нее болтался браслет с коллекцией увесистых золотых подвесок, а в пропасть между грудями — уже не юными, но сохраняющими прекрасную форму благодаря хирургии, — спускались тяжелые бусы и массивные цепочки. Нос с горбинкой, запавшие, близко поставленные глаза, безупречно уложенные светлые кудри, неистощимая энергия, пропадающая втуне, — люди калибра Вильны задыхаются от скуки везде, кроме больших городов. Эбби, напротив, среди зеленых полей и грязных луж чувствовала себя в своей стихии. Она была в джинсах, теннисных туфлях и затрапезном свитере — в том самом наряде, в каком ее застал телефонный звонок из «Коттеджа». Дома, в «Элдер-Хаузе», Эбби с тех пор еще не была.

Пристегиваться ни Вильна, ни Эбби не стали — когда направляешься в морг, это как-то неприлично. Флиртуя со смертью, мы проявляем солидарность с покойным.

«Коттедж» походил на идеальный дом, нарисованный ребенком. Квадрат сада, по центру рассеченный дорожкой. Справа гараж, слева дерево, в середине дверь, по бокам — два окна; нижний этаж зрительно уравновешивается верхним, в три окна. Крыша черепичная, две трубы, расположенные симметрично — справа и слева. Стены сложены из серого песчаника, добываемого в местных карьерах. По стенам вьется виргинский плющ. Вокруг простираются поля. В своем нынешнем качестве «господского дома» здание простояло здесь сто пятьдесят лет. До того оно было фермой, еще раньше — коттеджем арендатора, а еще раньше — жалкой хижиной, которая, впрочем, упомянута еще в «Книге Судного Дня»[1], составленной приблизительно в 1070 году от Рождества Христова.

На верхнем этаже, в супружеской спальне Александра — вдова — недвижно сидела на краешке антикварной кровати с медной спинкой и смотрела в пространство. Это продолжалось уже два часа. Пространство, в которое она смотрела, со всех сторон было окаймлено стройными побегами дикого винограда, пробившимися в щели между косяком и рамой, а также расчерчено оконным переплетом на четыре одинаковых прямоугольника. Стекла во всех четырех четвертях окна сохранились старинные, ценимые ныне на вес золота: тонкие, с блестящими прожилками, неровные. Изготовлены, вероятно, в середине Викторианской эпохи. В окно Александре был виден пруд с утками, а еще Алмаз, бегущий вслед за машиной Эбби к дороге, которая вела в Эддон-Гарни. Пес вот-вот выскочит на шоссе и погибнет под колесами — но разве теперь это важно? Однако Алмаз вовремя остановился. Уцелел.

Александра пребывала в полном оцепенении. Чувствовала себя, как молекула в пробирке с вязкой жидкостью, — раз и навсегда прикованная законами природы к своему месту, не имеющая возможности ни утонуть, ни всплыть. Оказывается, в таких обстоятельствах легче воображать себя чем-то неорганическим, неживым. Сегодня вторник. Нед умер в ночь с субботы на воскресенье. Умер в отсутствие Александры — она была за сто тридцать миль, в Лондоне, приходила в себя после целого вечера на сцене: она играет Нору в «Кукольном доме» Ибсена. Как только Александра узнала о случившемся, у нее начались эти приступы оцепенения, настигающие где угодно, без предупреждения. Наверно, это и есть шок, думала она.

Донельзя утомленная самоанализом, Александра, к собственному удивлению, изменила позу — распласталась на постели.

За двенадцать лет она привыкла лежать на этой кровати голой, рядом с Недом. Привыкла, что его тепло всегда под боком. Когда они ложились в постель, ее тело было холодным, а его — горячим. Когда же на следующее утро они просыпались, температуры взаимовыравнивались и Александра уже не различала, где кончается ее собственное тело и начинается его. Да и не хотела различать.

Долго она на кровати не пролежала: ощутила спиной, в районе лопатки, что-то колючее. Должно быть, в матрасе лопнула пружина. Александра встала, пошла в ванную. Почувствовала, что ей уже не так тяжело, но облегчение причиняет боль, — так бывает, когда снимают жгут и в раненой руке или ноге восстанавливается кровообращение.

В зеркале ее лицо выглядело не так чтоб ужасно. Разве что слегка перекошено. Да еще внезапно проступило фамильное сходство — вылитая мать. Но Александра знала: это зеркало бессовестно льстит. Ртутная амальгама нанесена на стекло еще в конце восемнадцатого века; поверхность, изъязвленная бороздками и пятнами, добра ко всякому, кто в нее смотрится, — уже из благодарности за внимание.

Они с Недом гляделись в это зеркало вместе, и он обнимал ее за плечи и говорил: «Идеальная пара!» Больше никогда, никогда уже ей не встретить такого, как он. Александра старалась сдерживать слезы, — ведь через неделю, отсчитывая от сегодняшнего дня, ей снова предстоит выйти на сцену. Торвалду придется называть ее «мой маленький жаворонок», а ей, несмотря ни на какие личные обстоятельства, правдоподобно изображать веселую, как жаворонок, Нору. Профессионализм превыше всего: ведь «Кукольный дом» неожиданно снискал успех у публики и держится на сцене уже девятый месяц. Редкостный срок.

Алмаз, громко цокая когтями по ступенькам, взбежал на верхний этаж — в те комнаты, куда ему входить не разрешалось, да он и сам обычно не рвался. Пес вспрыгнул на кровать, свернулся в клубок. Обиженный ежик. Александра подошла, чтобы стащить его на пол. Алмаз обмяк, как участник сидячей демонстрации, оказывающий пассивное сопротивление полицейским. Но Александра была упорна, и победа осталась за ней. Алмаз обиженно побрел вниз. Удаляясь, он рычал на Александру, что было для него нехарактерно.

На вкус Александры кровать была узковата. Она любила широченные матрасы, на которых можно раскинуться хоть поперек, хоть по диагонали, но Неду нравилось, когда жена совсем рядом, — ради такого и с теснотой можно смириться. Во всяком случае, кровать была отличная: XIX век, предположительно двадцатые годы, искусно отлитая медная спинка, точно сотканная из причудливых завитушек. То был подарок судьбы, — кровать позабыли прежние владельцы «Коттеджа», как местные именовали этот немаленький дом в память о минувших столетиях.

Возможно, кровать не столько позабыли, сколько нарочно решили не забирать. Последние, кто на ней спал, — пожилые супруги — умерли в больнице с интервалом в неделю. Ему было девяносто семь, ей девяносто четыре. Их наследники ненавидели рухлядь. Что ж, по крайней мере старики умерли не на самой кровати. Впрочем, в таких домах, куда ни войди — любая комната видела чью-то смерть. Любой стул, приобретенный в антикварной лавке, был свидетелем какой-нибудь беды, — ну и что с того? Рано или поздно жизнь улетучивается из всего живого.

Матрас они заменили на новый, но высокий деревянный каркас оставили. Так что по ночам Нед с Александрой наслаждались немодной, но уютной теснотой. Жаль, что в матрасе лопнула пружина.

Приехав из Лондона, из квартиры, где она обычно оставалась ночевать после спектаклей, Александра обнаружила, что Эбби сменила постельное белье. И не просто сменила, но и постирала. В воскресенье к полудню — когда Александра добралась домой — простыни уже сушились на веревке в саду. Ей сразу бросились в глаза эти зеленые полотнища, колыхающиеся на ветру среди высоких артишоков.

Когда она приехала, тело уже увезли. Это одновременно обрадовало и огорчило Александру. Тело увезли в морг для вскрытия, предписанного законом, поскольку последние три месяца Нед не посещал врача. Если бы «скорая» не забрала тело сразу, прислать ее вновь могли лишь на следующий день. Доктор Мёбиус, которого вызвала Эбби, принял решение, что тело должно без промедления отправиться в положенное место, а не валяться без толку в ожидании Александры. Александра разминулась с телом мужа минут на пять.

Вечером в воскресенье Эбби сняла зеленые простыни с веревки, сложила и вернула на положенное место в бельевой шкаф. Кровать в главной спальне она еще раньше застелила свежими, белыми в синюю полоску — расцветки леденцов из детства. Такой уж Эбби человек — даже в экстремальных обстоятельствах не утрачивает врожденной хозяйственности.

Александра жалела, что Эбби самовластно распорядилась простынями. Они бы пахли Недом — а не ароматизатором, как эти, полосатые. Но когда чужие люди возятся с твоим грязным бельем, они редко принимают правильные решения.

Спустившись на кухню, Александра порадовалась, что дом пуст. Все эти дни, с воскресенья по вторник, Эбби трудилась, как пчелка, пока не отдраила все дочиста. Пока другие рыдают и рвут на себе волосы, Эбби занимается уборкой. На выскобленном, сияющем столе — массив выбеленного вяза, ок. 1880 г., грубо отесанный, на плитообразном основании, первоначально использовался в прачечной, — записка: «Звонил мистер Лайтфут из морга. Тело Неда только что привезли обратно, мы съездим взглянем. Не хотели тебя будить. Попытайся хоть немного поесть. Эбби».