– Да, вспоминаю. Береговая охрана, шхуна тонула, мои люди были готовы взять на абордаж, а вскоре…

– Взорвался вулкан, мы свалились в воду, и хозяин нас спас. Он вытащил нас из воды, затащил на лодку вас и меня. Меня, который был его псом; и вас… который шел за ним, чтобы убить. Теперь вы помните?

– Да… Помню лодку, ужасную боль от раны, а потом, потом…

– Он нес вас на плечах до Морн Руж. Там вас осмотрел медик и вылечили, лечили и нас. Я весь обжегся. Хозяин стер кожу, и из его раны от пули текла кровь. Но он не согнулся, не пожаловался. Капитан настоящий мужчина, сеньор Ренато.

Ренато прикрыл веки, чувствуя, как снова погружается в красноватый туман прошедших дней. Он почти жаждал эту милосердную бессознательность; но что-то его разбудило, тряхнуло.

– Что это?

– Вулкан, землетрясение, – пробормотал Колибри, сдерживая овладевший им страх. – Иногда это происходит. Но капитан говорит, что ему не нравятся трусливые, и хотя я умираю от страха, но должен выдерживать и не убегать, потому что в любом месте может убить другое землетрясение, может проглотить земля.

С трудом Ренато удалось сесть, и он попытался встать на ноги, но ему мешала боль и слабость. Голова была перебинтована, не хватало воздуха, вспышка гордости засверкала в ясных глазах:

– Я ничего не понимаю, мне нужно понять все немедленно. Почему я здесь в таком виде? Что значит эта пещера и эти лохмотья? Неужели я один из заключенных людей Хуана? А моя одежда? Бумаги? Что он со всем сделал? Где он?

– Кто? – удивился негритенок.

– Ты не понимаешь? – разъярился Ренато.

– Нет, Ренато. Есть вещи, которые Колибри не понимает, – объяснил Хуан спокойно, вторгаясь в помещение. – Успокойся. Я все тебе расскажу. Не думаю, что ты будешь насиловать себя в первый же день, когда очнулся. К тому же, тебя ждут очень плохие новости. Выпей немного воды.

На миг Ренато остановился, охваченный изумлением, прежде чем взять глиняный кувшин, который предложил Хуан. Тот тоже изменился. Изменился почти также, как вид, что его окружал. Похудевший, тот казался выше, отросшая борода, длинные взлохмаченные кудрявые волосы, и он опустил взгляд на старую рубашку моряка, которую тот снова одел, выставляя крепкую и широкую грудь атлета. У него была внешность потерпевшего кораблекрушение, без высокомерного выражения главы пиратов, смуглое лицо отражало достоинство и волю.

– Он выпил всю воду! – воскликнул Колибри, смущенный, видя, как Ренато алчно поглощал предложенный кувшин.

– Нет, осталось немного. Возьми и оставь нас. Пока Ренато отдыхает, мы поговорим.

Более двух часов назад Ренато открыл глаза, и теперь они жадно уставились на Хуана: вопрошающие и растерянные, в которых горело желание и страх узнать правду. Снова, как раньше, Ренато, казалось, оценивал жалкую обстановку, на губах дрожали слова, которые он выплеснул наконец, словно прорвался поток плотины:

– Не нужно говорить, что я в твоей власти. Я вижу, понимаю это. Я ранен и беззащитен перед твоей волей, и если верить этому мальчику, то обязан тебе жизнью.

– Жизнь всех нас зависит от чуда, которое продлится недолго, – объяснил Хуан с удивительным спокойствием.

– Что ты хочешь сказать? Я кое-что припоминаю. Но нет, невероятно, это кошмарный сон, картины ада, картины ужасов Данте.

– Очнись, Ренато. Очень мало осталось от земли, на которой мы родились. Уже три месяца днем и ночью вулкан испускает над землей раскаленный пепел и реки лавы. Города в развалинах, реки заражены, поля сожжены дотла. Но дорогам бежит потерявшая надежду толпа, в напрасных поисках крыши или убежища. Каждый день из нашего единственного порта отплывают корабли, набитые сбегающими людьми.

– Наш единственный порт? – удивился Ренато, не понимая.

– Да, Фор-де-Франс. Мы рядом с ним, в небольшой бухте Крепости Сан-Луи.

– … Сен-Пьер…? Столица…?

– Уже не существует.

– Не может быть! – отверг Ренато мятежным криком ужаса. – Моя мать… Умерла? Моя мать мертва! О!

– Успокойся, успокойся, Ренато. Не ты один должен плакать от боли. Сорок тысяч трупов погребены под пеплом Сен-Пьера. Затем появились еще сотни, тысячи жертв.

– То, что я видел – было правдой, что помнил, было правдой! О!

– Возможно остров вскоре весь эвакуируется. Хотя почти не осталось властей, возможно, имя Д`Отремон поможет тебе взобраться на один из отплывающих кораблей.

– О чем ты говоришь? – взбунтовался Ренато почти в гневе.

– Все считают, что побег – это единственная надежда спасения, а для тебя это будет нетрудным. К тому же тебе не на кого смотреть, кроме себя самого.

– У меня нет никого, никого! Мой дом, земли, состояние в банках этого города, который… А моя мать, Хуан, моя мать!

Отчаянно он схватился за руку Хуана, который сжал ее своей, почти впервые, братским жестом. Долгое время тихо бежали слезы. Затем они внезапно высохли, словно огненная стрела прошлась по отчаявшейся душе, потрясая его, и он снова будто обезумел:

– А Моника? Что ты сделал с ней? Где она? Ты взял ее на Люцифер. Но нет, нет, ты сказал, что оставил ее. Куда ты увез ее? Куда послал? На Доминику? Гваделупе?

– На пути в Сен-Пьер! – признался Хуан с бесконечным отчаянием. – Я оставил ее на пляже, перед горой Парнас. Больше я ничего не знаю. Ничего совершенно!

– Она тоже умерла? Хочешь сказать, что она умерла?

– Разумно думать так! – предвещал Хуан мрачно. – Я искал ее, как безумный, как помешанный. Искал, пока ты умирал, бредил целые недели, пока ты лежал как труп, я рыскал по всем деревням, развалины за развалинами, пока ты умирал сотни раз и сотни раз воскресал.

– Три месяца, три месяца! Ты сказал три месяца? – отчаянно спросил Ренато.

– Я искал ее по всем углам, где убежище верующих, в бесконечных списках исчезнувших, которые каждый день отплывают на кораблях. Искал ее тело среди руин монастыря, искал ее имя на деревянных крестах и кладбищах. Но все напрасно!

– Моника умерла! Умерла! – повторял Ренато, как одержимый.

– Но я не приму этого! Не знаю, вдохновение ли это небес, сумасшедший луч надежды, или моя больная воля ухватилась за эту ложь, или чутье ясновидящего меня поддерживает, чтобы я не свалился в немыслимую правду. Но пока во мне есть дыхание жизни, я буду искать ее!

Хуан сделал несколько шагов к дверям, но руки Ренато протянулись, схватили его, а голубые глаза, минутами раньше плакавшие по Софии Д`Отремон, теперь зажглись дьявольским светом ревности, досады, отчаянным желанием, распаляя душу и плоть одним именем Моники.

– Почему ты искал ее? Ты любишь ее? Любишь?

– Естественно я люблю ее! А ты что подумал?

– Я… я… не знаю… Любишь? Ты сказал любишь ее?

– В тысячу раз больше, чем свою жизнь! Не понимаешь? Какое значение для меня имеет жизнь, если я не найду ее? Моя жизнь – есть и была она, даже если я верил, что она не любила меня, даже если она выглядела такой отдаленной, как звезды, когда смотрела на меня, на небо, охватив руками штурвал. Безумно, отчаянно я полюбил ее с тех пор, как что-то сильнее моей гордости заставило уважать ее; когда увидел ее беззащитной в своих руках, беспомощную и больную, чувствуя, что желания погасли, высокомерие опустило свой флаг, потому что сила ее чистоты превратила меня в другого человека, потому что ее жизнь и счастье начали быть для меня важнее всего, всех. Что с того, что я любил ее? Что люблю? В сотни раз сильнее, чем ты мог любить ее!

– Ложь! – гневно взорвался Ренато. – Сильнее меня никто! Никто! А она…

– Она тоже любила меня! – резко отрезал Хуан. – Вопреки всем, кто думал, полагал, вопреки всему, на что надеешься, Моника любила меня, хотела умереть со мной. Я должен был оторвать ее силой от себя, чтобы она не последовала моей грустной участи.

– Это неправда! Неправда!

– Правда, Ренато! Мне все еще кажется, что я вижу ее на том пляже; слышу ее последний крик, зовущий меня.

– Не может быть! Женщина, как она…

– Не могла полюбить меня, да? – отверг Хуан вспыльчиво. – Так ты ошибаешься! Она любила меня! Любила! Какая разница в ее положении или имени? Она любила меня, моряка, пирата, незаконнорожденного! Удобствам твоего дворца она предпочитала опасность, и даже умереть со мной! Эта единственная правда. Она была моей, моя, и я буду искать ее, пока не найду!

– Нет, она уже не твоя!

Ренато трясло, он хотел встать с постели. Оттуда его глаза глядели с волнением. Он вспомнил портфель, бумаги. Теперь он был полуголый, под пальмовыми листьями, предоставлен человеку, который был одновременно его спасителем и соперником, врагом и братом. Неожиданно его воля истощилась, мужество погасло, но свирепые глаза Хуана казалось проникли в него, угадывая мысли:

– Твои бумаги в этом ящике. Я не ошибся, думая, что они для тебя важнее жизни. Можешь забрать их, хотя думаю, что они уже ничем не послужат. Мощь гораздо сильнее, чем все человеческое самодовольство, теперь управляет нами… и это… вулкан. Послушай его. Единственный голос, который распоряжается и приказывает на всей земле Мартиники. Эти слепые удары устанавливают жизнь и смерть, боль и голод. Это новая сила, которая нами руководит. Посмотри на них, на эти бумаги, может они послужат тебе чем-нибудь!

Ренато снова приподнялся, желая пойти за Хуаном, удалявшимся поспешными шагами, но снова упал. Сотни горьких воспоминаний вонзались в него, как кинжалы. Он думал о мертвой матери; Монике, которая возможно, уже покоится под трагическим саваном случившегося в Сен-Пьере, и почувствовал новую боль, странную, которая жгла нестерпимым стыдом. Это было смущение, муки совести и горькая благодарность.

– И я обязан жизнью Хуану Дьяволу.


Еще неделю ревел ужасающий вулкан Мон Пеле. Наконец, 26 августа 1902 года последний и ужасный грохот потряс остров, а затем все стихло. Рассеялись черные облака из конуса вулкана, замолчали подземные шумы, выглянуло голубое небо, морские воды успокоились. Благотворные дожди упали потоком, сметая слои пепла, которые сорвали деревья и придавили поля. Вновь побежали чистые реки и ручьи, вернулись стаи улетевших птиц. Лихорадочная радость, верх отчаянии и боли прошедших дней, встряхнули теперь беспорядочные улицы Фор-де-Франс. Понемногу начали двигаться лошади и редкие повозки, ставшие доступными. Бригады добровольцев собирали мусор и налаживали как могли пристани и причалы на выходе из прекраснейшего залива, перед которым возвышался маленький город. И когда корабли, ожидаемые столько времени, показались на горизонте, их приветствовали пушки Крепости Сан-Луи и трезвонили колокола, подвешенные на балках над мусором. В почти разрушенной усадьбе, убежище Мольнар, колокола и артиллерийский обстрел слышались отдаленно.