– Меня раздражала мысль, что ты с ним. Но в любом случае, это был выход, и на этот раз кабальеро Д`Отремон вел себя искренне, как мужчина, не соглашаясь оставлять тебя в этом месте.

– Это все, что пришло тебе в голову?

– Если бы я понял, что кричал этот идиот, когда подошел к столбу. Я бы дал тебе уйти.

Моника приблизилась и села у узкой кровати из досок, заставив его склонить голову на подушку, пристально глядя на него пламенным и пытливым взглядом, будто гналась за волнением, которое тот скрывал, будто подглядывала за чувством сквозь бронзовое лицо.

– Ты в самом деле не понял, чего он хотел?

– Возможно понял, но ослеп от гнева. Я бы предпочел убить его и тебя, прежде чем позволил…

– Ты дошел бы до этого, Хуан? – спросила Моника, чувствуя какую-то радость.

– Да! Какая глупость, да? В конце концов, я такой же до дурости высокомерный, как если бы был законным Д`Отремон. Иногда я испытываю отвращение и злобу от приступа высокомерия и самолюбия, которое мне уверенно передал дон Франсиско Д`Отремон, который по грустной случайности был моим отцом.

Моника еще сильнее наклонилась к раненому, взяла белыми руками большие, загорелые и суровые ладони. Она чувствовала, что душа наполняется пониманием и нежностью. Всеми силами она пыталась сдержаться, чтобы не переполниться ими, не сдаться устало и побеждено. Одновременно боясь, что его выдаст свет во взгляде, Хуан закрыл черные итальянские глаза.

– Ты бы правда хотел, чтобы я ушла, Хуан?

Моника волновалась, ожидая ответа, чувствуя, что ускоряется биение пульса Хуана под ее красивыми пальцами, но вечная недоверчивость и ожесточенность охватили сердце мужчины, и вместо ответа, он спросил:

– А почему ты не ушла? Какая причина у тебя оставаться здесь?

– Мне нравится платить по счетам, – заявила гордая Моника де Мольнар с легкой улыбкой на губах. – Я ничего не забываю. Помню такую же кровать. Помню, что была больна, лишена сил, безнадежная, ждала смерть, а человек, которого я считала главным врагом, сидел у изголовья такой же кровати, пытаясь вырвать из лап смерти мою грустную жизнь. Теперь мы поменялись местами, и, хотя положение иное, мы можем их сравнивать. Ты загнан в угол и ранен, как я была больна и безнадежна. Как ты не бросил меня тогда, так и я не брошу тебя, Хуан, и не дам умереть!

Моника говорила, пряча за теплой улыбкой волну нежности, которая затопляла душу, все еще сопротивляясь из последних сил, но в конце концов, отдаваясь чувству, которое наполняло ее жизнь, а Хуан смаковал каждое слово, словно горькую и желанную сладость. Хуан Дьявол, вечно недоверчивый, несогласный со своей участью и судьбой, ожесточенный против всего мира, не умевший протягивать руки, чтобы взять счастье. И пока он закрыл глаза, рука Моники нежнейшей лаской скользнула по его лбу. Если бы он открыл глаза, то выдал бы взглядом все, что бурлило в его сердце. Человек, который не дрожал перед бурями, дрожал перед голубыми глазами, не глядя, боясь найти их насмешливыми и холодными, говорил с упрямством ребенка:

– Думаю, ты преувеличиваешь. Это не то же самое. Из-за того, что ты ухаживаешь немного за мной, я не смогу избежать опасности.

– Заражение. Моя лихорадка была заразная, и ты знал. Ты видел, как я давала лекарства в хижинах. Чудо, что никто на Люцифере не заболел, кроме меня. Любой на твоем месте оставил бы меня в первом же порту.

– На Мари Галант, да? С твоим доктором Фабером. Этого бы ты хотела, – упрекнул Хуан с неподдельным недовольством.

– Возможно, и ты хотел бы этой ночью освободиться от меня.

Волнуясь и сдерживаясь, Моника вновь ждала ответа, но Хуан еще оборонялся, искал неясное выражение, выход, чтобы не признаваться:

– Я говорю не из-за себя. Я думаю, что ты в опасности, это ради тебя.

– Ты никогда не говоришь прямо, Хуан?

– Иногда, но не с тобой, – Хуан не решался. – Не думаешь, что достаточно вопросов для раненого?

– Возможно. Но у тебя вид не слишком больной. Я ошиблась насчет тебя. Думала, что ты без сознания, а тем не менее ты слышал все, до самого последнего слова, сказанного вполголоса. Думала, у тебя нет сил открыть глаза, а ты подходил к окну. Воображала, что ты нуждаешься в моих заботах, и вероятно, не признаешь случайность, которая привела меня сюда.

– Не признаю.

– В таком случае, что с тобой? Говори!

– Просто ты подавляешь меня, Моника. Ты всегда идешь по самому суровому, тернистому и трудному пути, а когда кто-то думает, что у тебя есть какая-то личная причина, чтобы делать это, как это обычно делается на белом свете, то оказывается, что ты действуешь лишь в согласии со своей совестью, чтобы полностью исполнить долг. Понятно, почему ты хотела спрятаться в монастыре. Он такой совершенный для нашей печальной и грубой жизни.

– Почему ты так говоришь? Твои похвалы знают только насмешку, Хуан Дьявол!

– Вот ты и сказала «Хуан Дьявол». Сказала так, что мне приходится сожалеть об этом имени.

– Если я скажу Хуан Бога, то ответишь так же. С тобой не угадаешь. Так или иначе, ты все равно возражаешь.

– Почему ты должна говорить Бога или Дьявола? Зови Хуан и все. Тебя это будет мало утруждать.

– И будет более точным. Думаю, ты прав. Ты не Бога и не Дьявола. Ты такой, какой есть. Суровый, закрытый, такой же эгоистичный, как эти скалы, которые неподвижно стоят под ударами моря тысячи лет. Ладно. Что будем делать? Полагаю, так лучше.

– Куда ты, Моника?

– Позвать Сегундо, чтобы остался с тобой. Что с тобой? Чего ты хочешь?

– Не уходи так. Посиди еще. Я хочу сказать кое-что, но… у меня не слишком много сил, знаешь?

– Полагаю, ты притворяешься слабым, чтобы снова посмеяться.

Несмотря на свои слова, она заботливо подошла, потрогала его лоб, пульс, с беспокойством посмотрела на кровь, пропитавшую бинты, и заметила:

– Нужно сменить повязки. Рана опять кровоточит. Конечно, если бы ты лежал тихо. Какая нужда подниматься и выглядывать везде? Ты хуже ребенка. В сотни раз хуже.

– Уже прошло, не беспокойся. На самом деле, я хочу, чтобы ты осталась. Ты не ответила, о чем я спросил тебя.

– Не говори пока ничего. Думаю, ты на самом деле ослаб… – она открыла дверь и позвала: – Колибри, Колибри! Поищи Сегундо. Скажи, чтобы принес горячей воды и повязки, которые я дала ему раньше, которые уже просохли. Иди. Беги… – она закрыла дверь и подойдя к кровати, предложила: – Вот немного вина. Выпей глоток, единственное, чем мы располагаем.

Она поддержала темную голову на коленях, заставляя выпить немного вина из стакана, которое окрасило загорелые щеки. Мягко она отодвинула влажные и вьющиеся волосы ото лба и вытерла пот своим платком, и неизведанное чувство, как огромное счастье, почти ослабило его:

– Моника, я должен сказать тебе кое-что, и не прошу твоего ответа. Мне нужно сказать… О, Моника! Ты плачешь?

– Плачу я? – пыталась отрицать Моника, скрывая нежность. – Какая глупость! Почему я должна плакать?

– Не знаю. Иногда я ничего не знаю. Я грешу невежественностью или запутался.

– Будет лучше, если ты закроешь глаза и попытаешься отдохнуть. Если то, что ты должен сказать – условные знаки скрытого сокровища на каком-то острове, подожди, когда старший помощник твоего корабля привезет их. Классика, не так ли? Наследство пирата Хуана. Тебе так нравится больше? Ни Бога и ни Дьявола.

– Моника, я не отвечал тебе, как должен был. Иногда у меня ощущение, что я веду себя с тобой как дикарь. Я попросил тебя ничего не отвечать мне. Слушай только меня, слушай, и если тебе не понравится слушать, то забудь. Я буду бесконечно благодарен тебе в любом случае, лишь бы ты не уходила. Не говори ничего. Я хочу представлять, что сам отвечу на то, что хотел бы от тебя услышать.

– Могу я узнать, что ты хочешь, чтобы я ответила? – спросила Моника, не в силах сдерживать волнение.

– Вот бинты и горячая вода. Капитану хуже?

Сегундо посмотрел в глаза Моники, влажные от слез, затем на землистое, бледное лицо Хуана, на кровь, пропитавшую белую рубашку и, встревожившись, посоветовал:

– Нужно сменить бинты, хозяйка, рана снова открылась!

И с мастерством солдата Сегундо принялся менять повязки, в то время как Моника приблизилась к распахнутому над морем окну и вдохнула свежий воздух, который, казалось вернул ее к жизни.

– Сегундо, где Моника? – спросил Хуан слабым и тихим голосом.

– Вон там, у окна, смотрит на море, капитан. Вы хотите что-то сказать ей?

– Нет. Не мешай ей. Послушай, Сегундо, если ты любишь женщину больше жизни и думаешь, что она любит другого и рядом с ним может быть счастлива, ты будешь удерживать ее? Ты бы последовал печальной судьбе, только бы видеть ее рядом, слушать, чувствовать, мечтать иногда, что она полюбит тебя? Ты бы это сделал, Сегундо?

– Не знаю, как правильно ответить вам, капитан. Но я… Какое значение может иметь женщина, которая не любит? Не знаю, ответ ли это, но…

– Это ответ, Сегундо. Ты ответил.

Упавший духом Хуан закрыл измученные веки, будто отягощенный внезапной усталостью. Сегундо закончил работу и сделал несколько нерешительных шагов, а Моника, ничего не подозревая, с вопросительным выражением приблизилась.

– Вот… Думаю, капитану нужно поспать. У него сильная лихорадка, и мне кажется, он бредит. Он должен бы… успокоиться...

– Я останусь, Сегундо. Иди. Я побуду с ним.

Долгое время Моника ждала, а затем приблизилась к кровати. Издали она смотрела на него до тех пор, пока ритм дыхания не стал размеренным, пока тот не стал казаться спящим. Тогда она приблизилась, сердечно глядя на него. Теперь она могла окружить его огромной волной нежности и невольно подумала, что под этим низким, жалким и треснувшим потолком, протекали очень горькие дни жизни этого человека, который не знал в детстве улыбок и ласк. Возможно, он был много раз болен в этих суровых стенах, и лишь Провидение хранило его жизнь. Как же ей хотелось склониться над темной головой, покрыть поцелуями лоб, щеки, теперь бледные губы, убаюкать на руках, словно он снова стал ребенком. Она хотела быть рядом, дышать тем же воздухом, каким дышал он. Ее колени подогнулись, и она съежилась рядом с ним, у его обнаженной шеи, и прошептала: