– Не убегай, не сбегай! Иди! Даже кулаками я убью тебя, проклятый ублюдок, грязный пес!

– Поезжай, поезжай, Хуан! – торопила возбужденная Моника. – Не останавливайся, не слушай, не оборачивайся. Я выброшусь из повозки, убью себя! Поезжай, Хуан!

Медленно руки Хуана ослабили натянутые поводья, давая отдохнуть усталым лошадям. Ехать было далеко по старой дороге, соединявшей две долины, а уже опустилась ночь. Только молчание и одиночество по неровной дороге в гору. Тяжело дышали уставшие кони, из груди рядом сидящей женщины послышался стон, словно брошенной на сиденье и спрятавшей лицо между ладоней.

– Теперь слезы, а? Ладно, полагаю, это естественный сброс напряжения для самого сложного создания – женщины. Разве неправда? – И несмотря на это, попросил ее, смягчая горечь: – Пожалуйста, успокойся! В конце концов, ничего не случилось. К чему столько слез? Как всегда, ты достигла цели. Управляешь мной по своей воле.

– Я? – удивленно пробормотала Моника.

– Ты прекрасно умеешь это, Моника де Мольнар. Иногда я думаю, что ты очень искусно играешь сердцами мужчин. Снова ты заставила меня отойти, отступить, оставив дорогу свободной.

– Но ты же увез меня с собой! – горделиво заметила Моника.

– О, конечно! Что-то нужно отдать варвару. Победа Хуана Дьявола. Не плачь больше. Не говори слов. Я прекрасно знаю, что ты со мной, и по этой же причине выбросилась бы из кареты на ходу, играя жизнью, – чтобы защитить Ренато. Ладно, едем в Сен-Пьер?

– Как пожелаешь, Хуан. На самом деле, я не знаю, зачем ты приехал.

– За тобой! – высокомерно отозвался Хуан. – Кампо Реаль – место не для тебя; по крайней мере, пока ты моя жена. Потому что пока не расторгнут наш союз, ты не будешь спать под крышей Ренато Д`Отремон. Это единственное право, от которого я не откажусь!

Моника резко поднялась, ее слезы высохли от дуновения негодования, которое зажгло щеки, и сверкающими глазами она пронзила лицо Хуана:

– Ты говоришь, словно я какая-то!

– Если бы я думал, что ты какая-то, то не гнал бы так коней, чтобы найти тебя. Впрочем, я лишь доставил тебе удовольствие, когда ты потребовала с правами жены уехать со мной.

– О, Хуан! Моя мать осталась в Кампо Реаль! – вдруг вспомнила Моника. – Отец Вивье с ней, но этот удар свел ее с ума, уничтожил.

– Я слышал, что она сошла с ума. Что могут сказать Д`Отремон в оправдание? У Ренато с избытком хватает причин, куча предлогов сделать то, что сделал.

– Он ничего не сделал! – воскликнула Моника.

Непроизвольно резко натянув поводья, Хуан снова остановил экипаж, который взобрался на большую часть горы. Оттуда, на изгибе дороги, разделялись две долины: Кампо Реаль, потонувшая в тени; и долина поменьше, освещаемая луной, выглянувшей над морем.

– Почему ты так уверена? Ты потребовала у него отчета?

– А может быть, он не делал этого? Разве речь не идет о моей сестре? Разве не она самая лучшая для меня уверенность, что подозрения, падающие на него, ложные?

– И эту уверенность дало тебе его слово?

– Естественно, дало! Почему говоришь с такой ненавистью? Почему сочишься желчью каждый раз, когда говоришь?

– Возможно потому, что желчь питает меня, Святая Моника. Меня воодушевляют желчь и уксус, как Христа на кресте. А пирогами и медом питается Ренато Д`Отремон, которого ты так защищаешь.

– Этот Ренато Д`Отремон твой брат!

– Ты сказала это и ему? Подтверждала это перед доньей Софией? – проговорил Хуан так же насмешливо. – Берегись, потому что они могут обвинить тебя в клевете перед судом. Ты знаешь, что я ублюдок? Несколько дней назад, разбирая макулатуру нотариуса Ноэля, я понял, что все родившиеся, подобно мне, хуже ублюдков. Дети измен, проклятые и вычеркнутые, без имен отца и матери, выкидыши земли. И этот отброс, говоришь ты, – брат кабальеро Д`Отремон, сеньора де Кампо Реаль. Это вызывает ужас и отвращение к жизни, Моника.

– Но жизнь состоит не только из этого, Хуан. Это часть жизни. Жизнь другая. Жизнь такая, какой мы создаем ее. В чем вина тех, кто родился, как родился? Но нужно жить, как живется, Хуан! Только по действиям я сужу каждого, кто… И до сих пор ты был для меня человеком с честью.

– Очень любезны эти слова из твоих уст, – мягко пошутил Хуан.

– Я не хочу быть любезной! – раздраженно отвергла Моника. – Я не пытаюсь говорить приятное, я говорю о чувствах, о том, что думаю, что есть в душе!

С рассеянным выражением Хуан снова взял поводья и посмотрел на извилистый спуск между камнями, освещенный ясной луной. Если бы он повернулся и взглянул в глаза Моники, которая страстно смотрела на него, то все бы изменилось. Если бы сердце, слепое и глухое в этот миг, ощутило биение сердца женщины, которое стучит рядом, то он бы поверил, что среди ночи рассвело, почувствовал, что наконец насытилась его безмерная жажда любви и счастья, переполнявшая с детских лет. Но он не повернулся. Возможно, боялся посмотреть в лицо Моники, обнаружив его суровым и холодным, или даже хуже: увидеть в ее глазах образ другого мужчины. Поэтому, не глядя на нее, он тронул нервную спину лошадей кончиком кнута, и с глубокой грустью мягко сдался:

– В конце концов, ты всегда меня обезоруживаешь. На самом деле, тебя не в чем упрекнуть, Моника. Ты чистая, откровенная, наивная и человечная, до мозга костей самоотверженная и жертвенная.

– Не хотелось бы быть только этим, Хуан.

– Конечно. Мы все хотим место под солнцем, право на счастье, но некоторым из нас судьба отказала в этом, как будто проклятие осудило нас на вечную мглу.

– На вечную, Хуан? Ты считаешь, что никогда не будет света в наших сердцах и жизнях? Думаешь, никогда не рассветет в наших душах?

– Неправильно объединять «нас». Наши души идут разными путями, Моника, для меня нет надежды, но не могу сказать, что ее нет для тебя.

– Почему жизнь так жестока, Хуан? Почему мы родились страдать, пресмыкаться перед болью и грехами?

– Теперь ты говоришь то, чего не должна. Не думаю, что мы родились, чтобы пресмыкаться. Мы должны встать на ноги во что бы то ни стало. Ты, возможно, чтобы быть счастливой. Мне достаточно поддерживать существование, сурово шагать по миру, зная, что он негостеприимный и скорбный… – Вскоре Хуан остановился, и глядя на свою жену встревожился: – Моника, что с тобой? Ты дрожишь.

– Ничего. Немного холодно. Всего лишь немного холодно.

Слезы Моники предательски задрожали в голосе, и правая рука Хуан протянулась, чтобы стереть их, холодные и дрожащие, утешая жизненной силой, касанием, одновременно восхитительным и грубым, и ее глаза прикрылись, как во сне.

Снова двинулся экипаж. Позади осталась придорожная гостиница, где они остановились перекусить, маленький и легкий экипаж без усилий везла великолепная упряжка коней, поводья были сжаты в руках капитана Люцифера с той же уверенностью, с какой сжимали корабельный штурвал.

Резкий толчок повозки заставил открыть сонные глаза Моники. Рассветало, и они находились посреди Сен-Пьера. Был неясный свет, но достаточно было поднять голову, чтобы узнать место, а если увидеть его было невозможно, то звук колоколов, зовущих на рассветную мессу был достаточно знаком для нее, рассеивая малейшее сомнение. С насмешливой галантностью Хуан соскочил с кóзел и протянул руку, помогая ей:

– Вот твой монастырь. Разве не здесь ты желала быть, теперь и навсегда?

– Конечно. А так как жизнь принадлежит мне, несмотря на балаган женитьбы, что нас удерживает.

– Не слишком ли сурово, Моника? – заметил Хуан все также насмешливо.

– Этому я научилась от тебя! Это именно твои слова, также как возвращаешь во второй раз меня в монастырь!

– Полагаю, это то, что может тебя обрадовать.

– Ты полагаешь очень хорошо. Для меня монастырь, а для тебя полная свобода: пристани, притоны, таверны порта.

– Это моя жизнь, Моника, как это – твоя жизнь. Я не осуждаю ее, а ты не должна судить мою. Идем…

– Следуй своим путем! Не нужно беспокоиться. Я никогда не нуждалась в охране. Удачи, Хуан Дьявол!


9.


– Баутиста! Баутиста! Коня, немедленно! Ты спишь, идиот?

Со сверкающими глазами, сжатыми кулаками, возбужденными вспышкой ярости в душе и теле, проходил Ренато просторную галерею старинного господского дома, направляясь в библиотеку, где был кабинет его отца, а за ним шел Баутиста, удивленный и униженный.

– Сеньор Ренато, я несколько часов вас ищу, сеньора приказала…

– Скажи, что не нашел меня!

– Дело в том, что ждут сеньоры из Анс д`Арле. Думаю, это городской судья и секретарь. От имени местных властей, похоже, они хотят составить протокол. Сеньора желает, чтобы вы… О, сеньор Ренато! Осторожнее! – встревожился старый Баутиста. – Это дуэльные пистолеты дона Франсиско, и…

– Я прекрасно знаю, что это и чему служит! Беги и приготовь мне коня! – Ренато вынул два одинаковых пистолета и отбросил полированный деревянный футляр, затем рассмотрел их и опустил в карманы. – Это единственное, что должно тебя занимать! Думаешь, я не потерял много времени? Исчезни! И приведи его бесшумно, к лестнице с этой стороны! Ни слова больше, Баутиста!

– Как прикажет сеньор.

В одиночестве Ренато мерил нервными шагами обширную библиотеку в полумраке, и порылся на книжной полке и нашел то, что почти позабыл. Снова и снова он наполнял маленький стакан жгучим выдержанным ромом, который сделал известным Кампо Реаль, а жаждущие губы алчно впитывали, пробуждая еще большую жажду. Его колотила свирепая ярость, огнем сжигала мысль о Хуане. Он должен пойти ему навстречу, должен взыскать кровью за унижение, которое заставило его страдать. Каждая проходившая минута заставляла его измерять и считать превосходство, которое у того есть. Как далеко зайдут Моника в своем безумии и Хуан в своей смелости? Пока он пил, до дна истощая бутылку, его волнение успокаивалось, ярость охладела и ушла глубже, в ней проглядывали жестокие наклонности, как острия копий. Сердце переполняла злоба; уже больше, чем любовь к Монике, его притягивала месть Хуану. Дверь открылась, и на пороге показалась робкая фигура старого Баутисты.