Бонкимчондро Чоттопаддхай - Хрупкое сердце

— Больше не нужно говорить об этом сегодня, — сказал Сришчондро, когда Ногендро немного успокоился.

— А что там говорить? Я знаю все, что произошло потом. Из Бархи она одна шла пешком в Модхупур. Усталая, голодная, и в ясную погоду, и в дождь, без крова над головой. Измученная и больная, она упала на дороге, желая только одного: смерти.

Сришчондро молчал.

— Брат, зачем ты зря терзаешь себя? — через некоторое время промолвил он. — Ты не виноват. Ты не мог воспрепятствовать ее воле и желанию. Зачем винить себя в том, что произошло не по нашей воле?

Ногендро не понял Сришчондро. Он знал, что виной всему был он один, зачем он не вырвал семя ядовитого дерева из своего сердца?

Хира разменяла золото на медяшки. Так бывает с долго питаемыми иллюзиями, когда в один прекрасный день какой-нибудь опрометчивый поступок не оставляет от них и следа. То же случилось и с Хирой. Драгоценность, ради которой она разменяла свое золото, оказалась простой медяшкой.

Любовь Дебендро, словно разлив реки, оказалась недолговечна. Всего несколько дней — и эта любовь исчезла, оставив Хиру в грязном болоте. Теперь она напоминала человека бедного, но честолюбивого, в течение многих лет из последних сил копившего средства на какой-нибудь праздник, например, женитьбу сына, но ради одного дня счастья спустившего все до копейки и теперь одиноко стоящего на распутье.

Дебендро бросил ее, как бросает шаловливый ребенок слегка надкусанный, еще незрелый плод манго. Но Дебендро не только бросил, он унизил и опозорил ее.

В день их последнего свидания Хира упала в ноги Дебендро и взмолилась:

— Не оставляй свою рабыню.

Дебендро сказал:

— Я столько времени возился с тобой только ради Кундонондини. Если ты устроишь мне встречу с ней, я буду с тобой разговаривать, если же нет — все кончено. Так я плачу тебе за твою гордость. Можешь с этим венцом позора возвращаться к себе домой.

От гнева у Хиры потемнело в глазах. Когда она пришла в себя, то на Дебендро обрушился такой поток ругательств и проклятий, какой способна исторгнуть лишь женщина крикливая и распущенная. Глаза ее налились кровью, брови угрожающе сдвинулись. Дебендро не выдержал и пинками выпроводил ее из обители любовных утех.

Хира — низкая женщина, но Дебендро — просто животное. Так бесславно исчезли обещания вечной любви.

Избитая Хира не пошла домой. В Гобиндопуре жил чандал[45], который торговал лекарствами и лечил только неприкасаемых. Он понятия не имел ни о медицине, ни о лекарствах, но у него имелись такие капли, которые могли умертвить человека.

Той же ночью она подошла к его дому, позвала его и многозначительно сказала:

— Шакал залез ночью в мой дом и съел рис. Я не успокоюсь, пока не убью его. Надо подложить яда в рис, чтобы он съел его и подох. У тебя есть яд. Продай мне такой, что убивает сразу.

Басне о шакале чандал не поверил.

— У меня есть все, что пожелаешь, — ответил он. — Но я не могу торговать этим. Если я продам тебе яд, то попаду в полицию.

— Не волнуйся, — успокоила его Хира. — Об этом никто ничего не узнает, клянусь тебе Кришной и Гангом. Дай мне столько яда, чтобы хватило на двух шакалов, я заплачу тебе пятьдесят рупий.

Чандал, вероятно, понял, о каком шакале идет речь, но не мог побороть искушения получить пятьдесят рупий. Хира сбегала домой и принесла деньги. Чандал подал ей пакет со смертельным для человека змеиным ядом.

Уходя, Хира предупредила:

— Смотри, никому не проболтайся, не то нам обоим несдобровать.

— Что ты, мать! Я тебя не знаю.

И Хира, успокоенная, вернулась домой.

Дома она долго плакала, держа пакетик с ядом в руках, а затем вытерла слезы. «Чем я провинилась, что должна отравиться? — подумала она. — Я не могу умереть раньше того, кто погубил меня, и не стану пить этот яд. Пусть его примет сначала он или его возлюбленная Кундонондини. Сначала я убью кого-нибудь из них, а потом уже отравлюсь сама».

Бабка Хиры — заноза,

Корзина навоза,

Бредет пешком,

Зубы торчком.

Нос крючком.

Бабушка Хиры с клюкой в руке медленно брела по дороге, а ее сопровождала гикающая и пляшущая толпа мальчишек.

Трудно сказать, было ли в этой песенке что-нибудь от желания обидеть ее, но бабушку Хиры она весьма волновала, и на головы мальчишек сыпались ужасные проклятия: она призывала себе в помощь бога Яму и требовала голодной смерти для отцов своих обидчиков.

Только у дверей дома Ногендро старушка избавилась от преследователей, которые тотчас же покинули поле боя, едва завидев черные бороды привратников. Удирая, мальчишки по очереди пели:

Рамчорон Добе,

На ногу ты скор!

Завалился Добе спать,

Карауля двор.

Что ты будешь делать,

Коль залезет вор?

Рамдин Панре с палкой

Шляется всю ночь,

Очень хочет Панре спать,

А уснуть невмочь.

Как увидит вора, удирает прочь!

Лалчанд Сингх танцует славно,

Он, как Яма, ест исправно.

По душе ему еда,

А работа — никогда!

Привратники послали им вдогонку несколько выражений, которых не сыщешь в словаре, и этим дело закончилось.

Бабушка Хиры, постукивая клюкой, подошла к дому доктора, который жил у Ногендро.

— Скажи, отец, где тут доктор? — спросила она, обращаясь к человеку, вышедшему к ней навстречу.

— Я и есть доктор, — ответил он.

— Стара стала совсем, ничего не вижу, годков-то мне уже десятков семь, а может, и девять... Несчастье у меня, господин. Был сын — взял Яма, теперь вот внучка... — Старуха запричитала и заплакала.

— Что у тебя стряслось? — спросил доктор.

Старуха, не отвечая на вопрос, начала выкладывать ему всю свою жизнь, и, когда она со всхлипываниями закончила рассказ, доктор опять спросил ее:

— Чего же ты хочешь? Что у тебя случилось?

Старуха начала было опять с биографии, но, чувствуя, что доктор теряет терпение, переключилась на Хиру, на ее мать, отца, мужа... С великим трудом доктор постигал истину, ибо она тонула в родословной и слезах.

А истина заключалась в том, что старухе требовалось лекарство для Хиры. Хира сошла с ума. Ее мать, будучи еще беременной ею, тоже сошла с ума и через некоторое время умерла. Хира же с детства являлась очень рассудительной, никто не замечал за ней признаков болезни, которой страдала ее мать, но сейчас старухе кое-что кажется подозрительным. Временами, оставаясь одна, Хира смеется, плачет, танцует, иногда кричит, падает в обморок. Старуха просит для нее лекарство.

— У твоей внучки истерия, — подумав, определил доктор.

— Да, да, отец! А от этой «интерии» есть лекарство?

— А как же? Держи внучку в тепле. Я дам тебе касторку. Ты сначала напои ее этим лекарством, а потом придешь за другим.

Доктор был очень ученый человек.

Старуха взяла пузырек с касторкой и снова застучала по дороге клюкой. Навстречу ей попалась соседка.

— Что ты несешь, бабка Хиры? — спросила она.

— Доктор сказал, что у Хиры интерия и дал кестору. Как ты думаешь, пройдет от кесторы интерия?

Соседка долго думала и наконец изрекла:

— Наверное, пройдет. Все в воле Кесты[46]. Его надо только попросить, и он вылечит интерию. Но скажи мне, бабка Хиры, откуда у твоей внучки столько интересу?

Теперь надолго задумалась старуха.

— Молодость все... — наконец прошамкала она.

— Знаешь что, возьми мочу молочного теленка и дай ей попить. Я слышала, что от нее пропадают интересы.

Старуха пошла дальше. По дороге она вспомнила, что доктор говорил что-то о тепле. Придя домой, она развела огонь и поднесла его к лицу Хиры.

— Что ты?! Зачем?! — закричала Хира.

— Доктор велел держать тебя в тепле, — отвечала старуха.

В Гобиндопуре у Дотто был огромный дом, состоящий из шести флигелей. Во время отсутствия Шурджомукхи и Ногендро все они погрузились в темноту. В конторе работало несколько клерков, в онтохпуре жила только Кундонондини и несколько родственниц-приживалок.

Без луны не исчезнет мрак темной ночи. В доме завелась паутина, повсюду лежала пыль. На карнизах развелись голуби, на крыше поселились воробьи. В саду лежал ворох листьев, пруд зарос. Цветущий сад превратился в джунгли, во дворе появились шакалы, в сарае развелись крысы. Мебель стояла в чехлах, ее грызли мыши. День и ночь в темноте сновали летучие мыши, крысы и скорпионы. Почти всех любимых Шурджомукхи птиц съели кошки. Гусей передушили шакалы. Павлины одичали. Коровы отощали и не доились. Собаки Ногендро загрустили — не играли, не лаяли, молча сидели на цепи. Некоторые из них подохли, другие сбесились или вовсе сбежали со двора. Лошади болели. В конюшне повсюду было разбросано сено, солома, трава, голубиный пух и перья. Лошадей иногда кормили, а иногда и нет. Конюхи редко заглядывали сюда, больше отсиживаясь дома. Дом обветшал, карнизы покривились, местами треснули, осели оконные рамы, ставни, покосились перила. На циновках перед домом стояли лужи воды (вместо символов процветания, рисуемых на стенах), в книжных шкафах развелись огромные жуки, охотившиеся за тараканами, в висячих лампах воробьи свили гнезда.

В доме не было хозяйки, не было Лакшми. Без Лакшми и обитель Вишну[47] выглядит пустой.