— Я не знал… Я действительно не знал всего. Очень многого, — он растер лицо руками. — Я вспоминал о ней все эти годы…

Валерий тяжело вздохнул.

— А сколько усилий ты приложил для того, чтобы узнать, Саша? — почти сочувствуя спросил он. — Я ведь тогда не имел к ней никакого отношения, по сути, я старался помочь и ей, и тебе. Что сделал ты для «вас», Верещагин?

Александр посмотрел на него с опустошенным выражением в глазах.

— Она сказала, что не хочет меня видеть и иметь что-либо…

— И что предпринял ты, чтобы узнать причину такого решения Насти, если любил ее? Если говоришь, что до сих пор любишь и вспоминал? — Валерий теперь смотрел ему прямо в глаза, неоднократно задававшись таким вопросом самому себе ранее. — Ты не знал, где живет ее бабушка и не мог поговорить с ней? Ты забыл дорогу ко мне во Дворец Спорта, куда ходил два месяца, зная, что она часто приходит на каток? Что ты сделал, Верещагин, чтобы найти и поговорить с девушкой, которую любил? Что ты вообще знал о ней в тот момент?

— Я знал о ней все! Мы были лучшими друзьями с детства, — с некоторой злостью, но без уверенности заявил Верещагин. Как-то горько даже.

— Да? У нее шрам на руке, большой такой, грубый. Он был тогда, когда ты приехал в том мае. Знаешь, откуда у нее этот шрам? Спрашивал? — Валера вновь бросил взгляд в палату, но Настя лежала так же неподвижно.

Правда, ее отключили от аппарата искусственной вентиляции и Валера убеждал себя этому радоваться. Маленькая, но такая важная победа его егозы.

— Не знаю. Не спрашивал. Какая сейчас разница? — в голосе Верещагина прорезалось настоящее недоумение.

А еще раздражение, что заставило Валерия посмотреть на него с какой-то грустью.

— О чем ты говорил тогда с ней, Александр? Что обсуждал, кроме собственных планов или будущей карьеры? Ты ее слушал? Почему не узнал, что этот шрам она получила в новом детдоме, когда дралась за брелок, который ты подарил? А не зажил он нормально потому, что Настя убежала и месяц скиталась по дорогам и вокзалам, добираясь то на грузовых поездах, то по полям пешком, сюда, домой. Надеясь вернуться к тебе. Тогда, когда была совсем ребенком. Не имея никакой уверенности, по сути, она приложила все, что могла, все свои силы и упрямство. Она воровала еду пару раз, чего до сих пор ужасно стыдится, потому что умирала с голоду. Но торопилась к другу изо всех сил. И это она вновь отказалась от тебя, чтобы не мешать карьере великого хоккеиста, по наущению твоей матери. А что ты сделал, чтобы просто найти Настю и поговорить с ней?

Возможно, он поступал нечестно, вывалив это все на Верещагина сейчас. Может быть. Но в конце концов, Александр взрослый мужик, пора перестать убеждать самого себя в первую очередь, что он сделал тогда все возможное. Ни черта он не сделал. А Настя все равно никогда этого не расскажет. Слишком великодушно его солнышко ясное. Да и не упрекал Валерий Александра. Просто задавал вопросы. Те, что Верещагин должен был бы сам себе задать, если вздумал заявлять, что все эти годы любил Настю.

Верещагин не ответил ни на один. Резко выдохнул, жестко прошелся пальцами по взъерошенным и грязным волосам. Они оба уже три дня не вспоминали о нормальном душе или бритье, по сути. Прошелся туда-сюда по коридору: четыре шага в одну сторону, три в обратную. Потом глянул на Валерия исподлобья.

— Тебе было проще, — заметил он, словно с упреком. — Ты узнал ее, когда уже не имел шансов в хоккее. Тебе не пришлось выбирать…

Валерий несколько мгновений просто-таки пялился на него с недоумением, а потом улыбнулся. Впервые за эти дни. Пусть улыбка и вышла саркастичной.

— Проще? Мне было проще, Александр? — Хмыкнул. — Разве не ты был ее лучшим другом? Разве не ты имел все ключи от сердца Насти, ее преданность, несмотря ни на что? Но ты привык по-своему оценивать важность людей и целей, правда? Твой первый тренер, о котором ты не вспоминал, после того, как он дал тебе такой старт в жизни; твои соседи, которые могли что-то знать о девочке, которую ты считал себе небезразличной. Директор приюта, хотя бы. Разве сложно было узнать ее номер телефона и позвонить? А партнеры по бывшим командам, те тренеры — сколько раз за эти годы ты общался с ними? Сколько раз в своей жизни ты отодвигал в сторону все и всех ради того, чтобы стать великим хоккеистом, Верещагин? — Валерий говорил, не повышая тон, все еще пытаясь донести это до него. Так, как с ребятами говорил бы на льду. — Ты стал им, никто не оспорит. Добился много. В этом ты — молодец. И я, как никто со стороны, наверное, могу представить, чего это тебе стоило. Но нужно ли было отодвигать в сторону близких и важных для себя людей? Это себя оправдало, Саша? Кто сейчас остался с тобой, когда хоккей повернулся другим боком к своей «звезде»? И какое ты имеешь право врываться в жизни тех, кого когда-то оставил позади, посчитав возможной жертвой ради хоккея?

Мимо ходили врачи и медсестры. Какие-то люди в халатах, наброшенных поверх свитеров, на плечи. Наверное, родные шли навещать тех, кто лежал в соседнем с реанимацией отделение. Но Валерий почему-то чувствовал себя так, словно они с Александром один на один говорят.

Верещагин не ответил, продолжая лишь поглядывать раздраженно в его сторону. Валерий знал это состояние — когда раздражение бурлит, но высказать его не можешь, потому что прав тренер. А ты горячишься. Сознательно выбрал такой тон и манеру, не желая переводить все в категорию соперничества. Он просто говорил с ним и надеялся, что Верещагин услышит.

— Говоришь, мне было легче, потому что я травму получил раньше тебя? Моложе был, когда понял, что карьера хоккеиста недостижима уже? И потому с Настей? Думаешь, жертвовать можно только этим, а на твоей карьере свет клином сошелся? Я хороший тренер, Александр. И это не моя оценка. Меня трижды приглашали в сборную. И в юношескую, и в национальную. Да и пара команд заманивали к себе из тех, у которых есть деньги. Тебя же туда сейчас позвали — спроси у них. У нас друзья общие. Вопрос приоритета, Александр. Только и всего, — Валера пожал плечами. — Ты сказал, что любил ее все все эти годы, вспоминал… Как ты выдержал, парень? Я несколько раз на курсы в столицу уезжал. И не выдерживал две недели без встреч. — Улыбка стала немного добрее от этих воспоминаний. — Хоть раз на ночь приезжал среди недели, каждые выходные домой ехал — к ней. Не мог утерпеть без Насти.

Верещагин же застыл напротив него, внимательно рассматривая что-то в Валере. Но, что удивляло если честно, так ни разу и не заглянул внутрь палаты, проверить состояние Насти за это время.

— Почему же не согласился тренировать сборную? — даже с каким-то непониманием спросил Верещагин. — Это же совершенно другой уровень. И статус, да и зарплата в разы… Вам обоим лучше было бы.

Валера снова улыбнулся, только в этот раз искренне. Заглянул в палату, убедился, что ничего не изменилось. А потом закрыл глаза, которые пекло от недосыпания и напряжения все эти дни. Уперся затылком в стену коридора.

— Почему? Потому что у нас первый класс или второй. И если не этот, то следующий или прошлый. И сбитые колени детей. Великие умы, пьющие родители, которым дела до своих детей нет или, наоборот, те, которые последние силы из потомков давят, требуя каких-то сверхрезультатов. А Настя это все через себя пропускает. Живет этим, своей школой. Да и не только в этом, даже. И в столице место нашла бы, она очень хороший учитель…

Валера говорил, а сам вспоминал, представлял Настюшу себе такой, какой она всегда была: жизнерадостной и веселой, оптимисткой до кончиков своих вьющихся волос. Словно в этот образ пытался всю свою любовь, все свои силы вложить — и ей передать.

Верещагин не перебивал. Может, и ушел, не пожелав слушать. Но Валера уже не для него даже говорил. Он нуждался в том, чтобы говорить о любимой, чтобы вслух рассказать, как восхищается ею, как ценит, как любит… Никогда не жадничал на эти слова, всегда говорил самой егозе. А все равно не хватало. И сейчас говорил, словно бы его признания, его любовь — могли сделать то, чего и врачи не обещали — гарантировать, что она в себя придет, и у него еще будет миллион поводов рассказать Насте, как сильно ему необходима.

— А вот приют… Его она не оставила бы никогда. Что я, Настюшу свою не знаю, что ли? Кто кроме нее этими детьми заниматься будет? Она им всю душу отдает. У нас с детьми не сложилось, но Настя каждого воспитанника, как родного любит. И они это чувствуют. Видел, сколько рисунков? А там же и отпетые хулиганы отметились, для которых у воспитателей и директора уже теплых слов не найдется, всех достанут, потому что озлобились. А Настя их понимает, потому как сама через это прошла. И таких обнимет, согреет, придумает занятие. Вот дети и тянутся к ней, доверяют. Не оставит она их никогда. На кого? Да и не потребую я от нее этого. Мне ее счастье, ее радость — оно важнее, Саша. Карьера, слава… Это здорово, не буду спорить. А может и греет не хуже близкого человека рядом. Не знаю. Да вот мне как-то с женой рядом — понятней и ближе счастье. Утром кофе выпить. Вечером чай, пока рассказываем, что за день произошло. Это мой, наш выбор. Не хуже и не лучше, чем твой. И не каждый должен таким путем идти. Но на каждой дороге свои жертвы. Я отказался от карьеры. Ты… сам оцени, что выбрал, чтобы подняться на такую вершину, когда каждый знаток хоккея знает твое имя. Да и решать, стоило ли оно того — только тебе.

Валерий открыл глаза и посмотрел на Александра. Не ушел. Стоял напротив и слушал. Уже без раздражения. Но и в глаза не смотрел. Отвел взгляд вдаль коридора, сжал рот, переплел пальцы за спиной. Собраный и серьезный, словно предстоящий матч обдумывал.

— Но заявлять мне, что ты имеешь право на что-то спустя столько лет — не надо, Александр. Я не мешал тебе с ней общаться и разговаривать, я не запретил тебе здесь находиться, потому что верю — Настя дорога для тебя. Но так ли ты ее любишь, действительно, как заявил полчаса назад? И где была эта любовь все эти годы, кроме как в мимолетных воспоминаниях между тренировками и матчами, между наградам и успехами? Нужна ли тебе Настя или ты просто не знаешь, за что ухватиться теперь, когда карьера окончена? — Валерий с вопросом глянул на Александра. — И насчет лечения: я не вижу причин не доверять этой больнице и нашим врачам. Изменения в ее состоянии есть и они в лучшую сторону, как бы мне самому не хотелось быстрого прогресса. Но мы реалисты, и многое видели на льду, знаем, что уже чудо то, что Настюша жива. Будет надо, пригласим на консультацию врачей из военного госпиталя, есть связи. А пока — ее лишний раз дергать, только ухудшим ситуацию.